[Волков:]
[Бродский:]
кто-то дал мне машинопись: переводы Андрея Сергеева из англоязычной
поэзии. Помню, там был перевод из Джойса, баллады из "Поминок по
Финнегану" и еще другие разнообразные вещи, которые меня невероятно
завели. Тогда я пустился на розыски остального, буде таковое
существовало, и таким образом раздобыл стихи Фроста в переводе
Сергеева. Тогда они были еще на машинке, книжка вышла потом. Я прочел
стихотворение, которое по-русски называется "Сто воротничков", ужасно
интересное. И знаете, я просто не поверил, что есть такой американский
поэт Фрост. Я решил, что какой-то гениальный человек в Москве
занимается этими делами, создает нечто вроде апокрифа. Но я все понял,
когда нашел эти "Сто воротничков" по-английски. То был, я думаю, 1962
год.
[Волков:]
[Бродский:]
относится к переводам чрезвычайно серьезно. Он работает сдержанно не
потому, что израсходовал внутренние средства, а из нежелания быть
сочным. (К его работе над Фростом это, впрочем, не относится. Фрост в
принципе не сочен. Это Дилан Томас сочен, а его Сергеев не так уж много
и переводил.) С сочностью приходят красоты, затемняющие суть оригинала.
Сочность и красота суть комплимент русскому языку. И они как бы
вынуждают читателя ориентироваться на собственный язык, в данном случае
-- русский. А это крадет читателя у оригинала. Или наоборот. Поэтому
Сергеев свои переводы засушивает -- думаю, сознательно.
[Волков:]
взаимоотношении русского и английского языков существует, как мне
представляется, следующая закономерность: при переводе с русского на
английский отжимаешь, потому что русский более патетичен. В английском
восклицательный знак -- событие. А при переводе с английского на
русский требуется какая-то дополнительная инъекция. Очень уж английский
язык сдержанный.
[Бродский:]
потому, что грамматически русский язык гораздо более подвижен.
По-русски всегда можно наверстать упущенное, накрутить чего угодно, его
сила в придаточных предложениях, во всех этих деепричастных оборотах и
прочих грамматических обиняках, в которых сам черт ногу сломит. Всего
этого по-английски просто не существует. И при английском переводе
прелесть этого сохранить -- ну если не невозможно, то, по крайней мере,
невероятно трудно. Масса чего теряется. Перевод с русского на
английский -- одна из самых чудовищных головоломок. Ты буквально
ломаешь голову, ломаешь мозги. И голов, готовых на это, не так уж
много. А тем более голов, в которых было бы достаточно чего ломать.
Потому что даже хороший, талантливый, гениальный поэт, интуитивно
понимающий задачу, неспособен восстановить русское стихотворение
по-английски. Просто в английском языке нету этих ходов. Переводчик
связан чисто грамматически, структурно. Вот почему перевод с русского
на английский -- всегда некое выпрямление текста.
[Волков:]
[Бродский:]
прямолинейность можно засунуть в какой-нибудь более или менее съедобный
оборот, так что ничего не потеряешь. Главная трудность перевода с
английского на русский другая: отсутствие культурной подготовки
читателя. Например, то, что в английском языке называется
"недоговоренностью", можно восстановить и по-русски. Но русский
читатель не в состоянии оценить эту недоговоренность по достоинству. По
одной простой причине -- он не воспитан в культуре недоговоренности. Он
не воспитан в культуре сдержанности, глуховатой иронии.
[Волков:]
традиция была когда-либо по-настоящему освоена русской культурой?
[Бродский:]
Фросту. Всем остальным -- не очень-то, даже тем, кого тот же Сергеев
перевел.
[Волков:]
1939 году; ее составили Кашкин и Зенкевич. Книгу мне выдала, в качестве
особой милости, школьная библиотекарша. Извлекла откуда-то, из пыльных
книжных завалов. По этой антологии я познакомился с Вейчелем Линдзи,
Эдгаром Ли Мастерсом.
[Бродский:]
это скорее интересный ход, прием. Это вторичное, вслед за Эдвином
Арлингтоном Робинсоном.
[Волков:]
столкнулся.
[Бродский:]
Михаил Зенкевич, царство ему небесное: в его стихах присутствует такой
"мужественный" элемент -- скорее тихоновский, нежели киплинговский.
Если вообще говорить об этом, то в сознании русского читателя такого
явления, как англоязычная поэзия, не существует. Ему гораздо более
близки литературы немецкая и французская. Скажем, французская поэзия, с
ее традицией накрута, навала, традицией пафоса, экстренных заявлений.
Гюго, Бодлер (для меня это один поэт с разными именами): их цветастость
-- красноречивость -- русскому человеку понятна. В то время как
англоязычная поэтическая традиция, если попытаться определить ее в
немногих словах (что является занятием абсолютно бездарным и обреченным
на провал) -- это отстраненный поэтический тон. Помню, еще в России
меня поразила строчка из стихотворения довольно посредственной
американской поэтессы Энн Секстон. Она стоит на мостике над ручьем и
видит, что там плавают мелкие рыбки -- "как серебряные ложки",
добавляет она. Это образ, который русскому поэту никогда бы не пришел в
голову. Потому что рыбки и ложки в русском сознании сильно разнесены. И
если русский поэт и стал бы совмещать одно с другим, то он сильно бы
это подчеркнул.
[Волков:]
[Бродский:]
подчеркивания. Поэт посчитал бы его находкой и не замедлил бы
употребить педаль. В то время как у Секстон все это проскальзывает
обиняком. Это естественно для английского глаза, он так натренирован.
По наблюдению, это слегка поднятые брови, да?
[Волков:]
[Бродский:]
многословие.
[Волков:]
[Бродский:]
переводах преобладает совершенно иной тон. Да и вообще мы Байрона
воспринимаем через призму Пушкина, поэтому Байрон для русского читателя
гораздо более континентален, чем любой другой английский стихотворец.
Когда я читал Байрона по-русски, эхо Пушкина было постоянно со мной. В
лучшем смысле -- это был Пушкин, в худшем -- Лермонтов. "Чайльд
Гарольда" по-русски я вообще читать был не в состоянии из-за
тяжеловесности перевода. По-английски же я Байрона читаю с
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий
Распопов Дмитрий
Шилова Юлия
Каменистый Артем