Чтение 169–й страницы книги ~Горение~

- Да вы и так пьете втемную.

- Я в открытую пью, Игорь Васильевич, про того, кто пьет втемную,
говорят:

"Он и капли в рот не берет". Скажите мне правду, полковник, как на духу
скажите:

спасти империю сможете или все покатилось? Скажите честно: есть
надежда, или пора направлять стопы в Париж, пока здесь резать не начали -
всех под один гребень?

- С чего это вы?

- Да с того, что я по городу хожу, а не езжу на дутиках, как вы. С
того, что ем и пью в открытых местах, где люди г о в о р я т, а не на
тайных квартирах, где отставной жандарм прислуживает. Оттого, что я в
театре за кулисами работаю, а не в ложе бенуара сижу, - все оттого, Игорь
Васильевич...

- А я еще к тому же читаю сводки, пан Леопольд, в которых записаны
разговоры подстрекателей революции, и я в курсе их планов, знаю, где у них
склады оружия и литературы, а ведь ничего - спокоен. Пусть шумят, пусть
кулаками машут.

Больше машешь - скорей устанешь. Да и зрителям надоест: в театр ходят
для того, чтобы дождаться момента, когда ружье выстрелит. А если не
пальнет? Да пропади пропадом такой театр, тьфу на него! Недовольны? А
дальше что?

- А дальше вся вера вытравится, вот что...

Попов приблизился к Ероховскому и, разозлившись, медленно ответил:

- А плевать на веру! Плевать, пан Леопольд! Важно держать в руках,
важно знать, важно, чтобы порядок был, чтобы боялись... Вера... Для этого
церкви есть и костелы, чтобы верою заниматься, не наше это дело - вера...
Наше дело - правопорядок...

Он удовлетворился впечатлением, которое произвели его слова, и достал
из кармана пачку фотографических портретов, бросил на стол.

- Постарайтесь-ка воспроизвести ваш разговор с пани Стефой об ее
зеленоглазом рыцаре...

- Я не умею воспроизводить, Игорь Васильевич... Вы же принесли
фотографические картонки, давайте я погляжу. Вы меня об этом хотите
просить?

- Именно об этом, пан Леопольд, - ответил Попов и разбросал портреты
Ганецкого, Пилсудского, Дзержинского, Варшавского, Уншлихта, Василевского,
почти всех, словом, эсдеков и социалистов; анархистов и максималистов в
расчет не брал.

Ероховский заинтересованно разглядывал лица, особенно долго изучал
глаза.

- Выразительные персоны, - заметил он. - Каждый индивидуален.

Попов сыграл: взяв фотографический портрет Василевского, написал
карандашом на обороте: "Этот - искомый". И расписался. Протянул карандаш
Ероховскому.

Тот карандаш взял, отложил портреты Пилсудского, Ганецкого и
Дзержинского, тронул их пальцами, будто спирит какой, впился глазами,
замер...

Попов осторожно посмотрел на часы: десять двадцать. Надо ехать. Как
можно скорее. Там должно быть все в порядке. Они не посмеют переступить. А
если?

Он представил себе Стефанию вместе с Павлом Робертовичем, и темное
животное желание родилось в нем. Но это было мгновение, потом он вспомнил,
какая Стефа была веселая, когда началась их связь, какая она была ласковая
и как умны были ее странные, какие-то шальные разговоры за кофе, когда она
сидела строгая, причесанная перед тем, как попрощаться и уйти на репетицию.

- Этот, - сказал Ероховский и ткнул пальцем в портрет Дзержинского. -
По-моему, она говорила о нем... Мне кажется, он.

- Пишите, - лениво посоветовал Попов. - Я бьюсь об заклад, что не он. Я
на другого поставил, сами видели. Дюжина шампанского, идет?

Ероховский, приняв игру, вывел на обороте портрета Дзержинского: "Этот
- искомый". Расписался лихо, как человек, который лишен права должностной,
ответственной подписи.

"Ах, пташечка, ах, миленький мой, - подумал Попов, - вот ты У меня и в
кармашке, главаря опознал, да еще с какой разборчивой росписью - поди
отопрись...

"Спасете империю?.." Покуда я умею с вами эдак-то играть, - конечно,
спасем, куда деться?"

Поцеловался с Ероховским трижды, поблагодарил за дружбу, ощутил
прикосновение его сухих губ и вдруг неожиданно почувствовал внутри
холодный ужас: а ну, коли опоздал к Стефе?! Явственно привиделось белое
лицо Павла Робертовича, трепетные его синеватые ноздри и длинные, пушистые
ресницы, скрывавшие пронзительно-черное безглазие.

Кучеру Грише хрипло приказал:

- Гони, чтоб искрило!

Запахнул пальто, воротник поднял: начался нервный, быстрый озноб, зубы
клацали.

В охрану вошел стремительно, едва сдерживаясь, чтобы не побежать по
коридору, не выдать себя своим: нет ничего страшнее, как своим
приоткрыться, они живо перепилят.

На втором этаже почувствовал тяжелое сердцебиение: ему показалось, что
он услышит крики Стефы сразу же, как только повернет в закуток, ведущий к
кабинету, но там была тишина, страшная, ч р е в а т а я.

"Если дверь заперта - значит, опоганили, скоты, не устояли, - жалобно
подумал Попов. - Врать будут все, она тоже - поди проверь".

Он рванул на себя дверь и чуть не упал - дверь заперта не была. В
кабинете никого. Попов не сразу заметил разбитое окно, осколки на паркете,
темные пятна крови. Поначалу он только диван и увидел, пустой диван, без
нагого тела, испытал поэтому облегчение, умильное и слезливое. И лишь
после разум его объял все детали, Попов бросился к окну, глянул вниз - он
был уверен, что непременно увидит на булыжниках распластанную Стефанию с
подвернутой под грудь левой рукою, а правая выброшена вперед. Он помнил
такое, арестантка в Орле сиганула, тогда последних по "Черному переделу"
подбирали, крикливые были, гордые, на "вы"

требовали, а той дал пощечину стражник, она и о п р о т е с т о в а л а
самоубиением.

Попов выбежал из кабинета, прогрохотал по коридору, не скрывая дыхания,
сунулся к Павлу Робертовичу - пусто, дверь тоже не заперта, на столе
бумаги разложены, на подоконнике - остатки ужина, пустые штофы.

Сбежал вниз, спросил вытянувшегося унтера Кузовлева:

- В какой кабинет прошел доктор?

- Никак нет, не проходил! Только тюремный фельдшер Яковлев!

- Куда пошел?

- К ротмистру Сушкову, ваше благородие!

Попов взбежал на третий этаж, пнул ногой дверь: Стефания лежала на
диване, лицо и руки обмотаны бинтами, кровь медленно проступала у висков,
нос торчал из повязки заострившийся и до того белый, что казался белее
бинта.

- Выбросилась? - спросил Попов и не узнал своего голоса.

- Нет, - ответил Павел Робертович, - только норовила. Изрезалась
несколько.

- Все вон! - еще тише сказал Попов. - Вон отсюда, свиньи!

Офицеры и фельдшер Яковлев вышли из кабинета на цыпочках. Попов
приблизился к дивану, страшась, заглянул в бинт, увидел глаза женщины - в
них металось что-то быстрое, непонятное.

Попов взял двумя пальцами шинель, которой была укрыта Микульска,
приподнял полу и увидел, что женщина совершенно голая, а руки и грудь в
ссадинах и тяжелых, бурых синяках.

Он сглотнул ком, мешавший дышать, подкрался к двери, привалился к ней
плечом, воровски, мягко повернул ключ, потянул ручку на себя, убедился,
что заперто, вернулся к Микульской, достал из кармана фотографический
картон Дзержинского, поднес его к глазам женщины и, заметив, как зрачки
заметались, выдохнул, прокашлялся, хотел сказать что-то торжествующее, но
не смог - комок в горле мешал. Он сбросил со Стефании шинель и начал
быстро, лихорадочно раздеваться...

...Он понял, что Микульска мертва, не сразу, он не мог поначалу
поверить в это, потом вскинулся, сорвал с лица женщины бинты, увидел ее
открытые глаза, порезы, царапины, бездыханную грудь; схватил со стола
стекло, лежавшее на сукне, приволок его к дивану, положил на лицо Стефании
- стекло не помутнело.

В голове завертелось, затылок стал легким. Попов, ослабев враз, с
трудом доволок стекло до стола, положил его на сукно, почувствовал, как
тело покрылось цыпками - он не переносил звука, который возникал при
соприкосновении сукна и стекла.

Потом начал одеваться, по-прежнему чувствуя легкость в затылке.

Застегнув воротничок, позвал тихонько:

- Стефа... Стефочка...

Подошел к двери, отпер замок, вышел в коридор.

В кабинете Сушкова слышались голоса. Распахнул дверь: Павел Робертович
заметил его первым, поднялся. Следом за ним, оправляя френчи, поднялись
Сушков и поручик Зволяньский.

- Ну, что будете делать, ублюдки? - спросил Попов, чувствуя усталость в
веках и верчение в голове. - Она же умерла. Вы же мне покойницу передали...

- Игорь Васильевич, господь с вами, она со... - начал было Сушков.

- Молчите, только молчите, - перешел на фистулу Попов, - молчите только!

Отправляйтесь и поглядите! Вы поглядите на ее тело! На грудь! Руки! На
лицо! Вы убили ее, ублюдки! Вы ее убили!

Лицо Попова было неживое, мучнистое, глаза шарили по комнате, словно бы
следили за играющим котенком: вверх-вниз, направо-налево, вверх-вниз...

- После того, - чувствуя страх, оттого что Попов как-то странно хлопал