любит, принадлежало ему одному. Он не так наивен, чтобы не знать, что
никогда этого не будет. (Да и что бы он стал делать, если бы так было?)
Он говорит: "Все или ничего! Ничего!.." Ничего - до следующего взрыва!
кормит. У Марка нашлось бы что возразить ему! Редки те дни, когда он ест
досыта. Однако на пустое брюхо огонь жжет еще сильней.
неспособен их пополнить. Он воображал, что сумеет выпутаться своими си-
лами, что молодой человек, воздержанный, энергичный, неглупый, всегда
заработает в Париже хоть немного на то, что ему строго необходимо. Но
надо думать, это "немного" всетаки слишком много: Марк столько не зара-
батывает. Впрочем, умеет ли он довольствоваться строго необходимым? Он
героически отказывает себе во всем - пять дней подряд, но на шестой он
устоять не в силах - кипятильник лопается: в какие-нибудь четверть часа
он тратит то, что предназначалось на целую неделю. Слишком много соблаз-
нов для юноши! Он был бы уродом, если бы не знал искушений, он был бы
сверхуродом, если бы иной раз не поддавался им. Марк, конечно, не урод и
не сверхурод! Он поддается. А потом неизбежно бывает удручен не столько
своей слабостью, сколько нелепостью. Его всегда изумляла ненужность то-
го, чего ему хотелось. Что нам остается, - будь то живое существо или
вещь, - спустя мгновение после обладания? Ничего не остается в руках!
Ничего не остается в сердце! Все ускользнуло!.. Тогда он обрекает себя
(очень плохое лекарство!) на новый период воздержания. Конечно, он
только лишний раз взорвется! Но если Марк умеет попусту тратить деньги,
то у него нет никакого таланта зарабатывать их. У него не хватает гиб-
кости в позвоночнике, чтобы проложить себе дорогу к деньгам. Сын Аннеты
не получил от природы этого дара. Он закоснел в устаревшем сознании со-
циальной ценности интеллигента (пощечины, полученные от жизни, еще не
успели сделать его более податливым). И ему казалось недостойным нару-
шать эту традицию. Он бесследно таскает свои дипломы и ищет применения
для своих маленьких знаний. Кому они нужны?
вместе с подачкой пришлось бы терпеть проявления оскорбительного превос-
ходства, на которое стал бы претендовать кредитор.
восходство! Я ничем ему не обязан. Я у него просто беру! - рычит Бушар,
и неизвестно, шутит он или нет.
чает, злобно вращая глазами:
право дышать и занимать место на земле. Ни одно существо не живет иначе,
как за счет миллионов других, претендующих на существование. Марк это
знает. Среди детей этих жестоких лет нет никого, кто бы этого не знал.
Но если все - кроме тех, на ком лежит печать смерти, - вступили в
борьбу, то есть еще (слава богу!) и такие, которые в борьбе хотят сохра-
нить дух рыцарства. Если бы они услышали это слово, они бы запротестова-
ли: они побоялись бы показаться смешными. Но из моды вышли одни только
слова. Дух же при любой моде хранит нетленные доспехи своих великих доб-
лестей и своих великих пороков. Марк оставался бы Марком даже во времена
Меровингов, и он останется Марком до скончания века.
рого он в глубине души презирает. Встречаясь с ним у Рюш, он даже не ре-
шается принимать от него билеты в театр, в концерт или на выставку, ко-
торых у Верона всегда полны карманы и которые ничего ему не стоят. Между
тем иные программы подвергают "неприятие" Марка испытанию, и он это
тщетно пытается скрыть, - Рюш все видит; ее забавляет скрытая борьба
между гордым и ревнивым чувством независимости и детской жаждой развле-
чений: ей самой свойственны оба чувства, и от этого Марк становится ей
ближе. Однажды она доставляет себе материнское наслаждение (еще одно ус-
таревшее слово, и она бы его отвергла!): увидев, что в глазах Марка
мелькнуло желание взять у Верона билет в концерт, - желание, которое он
тут же с бешенством подавил, - она просит билет для себя. Когда же они
остаются одни, она якобы вспоминает, что не может воспользоваться биле-
том, и отдает его Марку: от нее он может принять билет, у него нет осно-
ваний отказываться. И только в концерте у Марка возникает подозрение:
действительно ли Рюш взяла билет для себя? Ведь Генриетту Рюш музыка ин-
тересует не больше, чем дождь, барабанящий в окна! Марк до того расстро-
ен, что все удовольствие от концерта для него отравлено. Другой на его
месте был бы благодарен Рюш, а он злится на себя за то, что не сумел
утаить от Рюш свое желание.
унизительно брать деньги у Сильвии, чем у других. Но после того, как он
однажды отказался, не очень красив, о прийти к ней просить. И хотя в
кассе пусто со вчерашнего вечера, он держится твердо; сердце сжалось еще
больше, чем желудок. На его счастье, Сильвия в этот день проезжает мимо
него в автомобиле, замечает его своим глазом сороки, сидящей на ветке, и
окликает... Он собирает все свои силы, чтобы удержаться и не вскочить в
автомобиль... И все-таки вскакивает! Но по крайней мере он испытывает
удовлетворение от того, что, сидя в автомобиле и слушая эту болтунью, он
снова обрел свой обычный снисходительный вид. А та, рассказав о своих
делах, спрашивает, как идут дела у племянника...
некуда...
вать.
немного.
ему местечко на щеке, где не пострадает косметика. Она щиплет его за
мордочку, находит, что он бледен, немного похудел, но красив, взгляд
стал серьезней, интересней; он, видимо, не теряет времени с тех пор, как
пасется на свободе...
но:
пальцев.
никогда не плачу вперед...
ран съесть кусок мяса с кровью. Его деликатный желудок наверстывает в
этот вечер два пропущенных обеда. И он думает о том, что Сильвия была
нынче дьявольски хороша. Какой костер в глазах! И как от нее пахнет! Он
слизывает запах со своих губ...
глухим, когда через две недели получает от тетки внезапное напоминание:
Но каждый день, в особенности когда он читает в прессе короля-парфюмера,
что красивая парфюмерша устроила в своих салонах пышное празднество с
танцами, музыкой и самой модной пьесой для тузов финансового и полити-
ческого мира, их самок и сопровождающих их шутов из мира искусства и пе-
чати, он горит желанием пойти посмотреть. Чем он рискует?
признаться. Он не может не чувствовать: ему грозит опасность. Подобно
молодому Геркулесу, он стоит на распутье. И если сам Геркулес избрал до-
рогу прялки и подушки, то очень мало шансов, чтобы пропащее дитя Парижа
стало на путь отречения, когда обольстительная Омфала постоянно зазывает
его. Марк мысленно измеряет наслаждения и трудности, крутые вершины, на
которые надо будет взбираться, и уже с первых шагов чувствует себя таким
утомленным! Голова у него кружится, все тело ломит, предательская сла-
бость разливается в ногах. Как и у всех окружающих его молодых людей -
устремление вниз, в бездну забвения; забвение - самая сильная приманка
чувственности! Удрать от самого себя... Уклониться от действия... "Кто
меня заставляет? Жребий нашего бесчеловечного времени? А я не говорил,
что хочу жить именно теперь! Я отвергаю такой жребий! Я не могу... Жре-
бий - это я сам. Я сам себе приказываю преодолевать крутизну... Но какие
у меня шансы достигнуть вершины? И что я там найду, когда доберусь, из-
нуренный, измученный, утративший свою сущность? Да и найду ли что-ни-
будь? А если по ту сторону перевала - небытие?"
продолжается), опоясала пространство зоной удушливых газов. Она завола-
кивает горизонт. Она - реальность, единственная реальность" которая по-
велевает всеми этими молодыми людьми. Все идеологии, которые ее отверга-
ют или, не смея отвергать, пытаются возвеличить, все эти идеологии - по-
таскухи, которых надо бить по щекам. Я им морду набью! Вот она - война!
Она держит меня когтями за горло, я слышу ее зловонное дыхание. Если я
хочу жить, мне надо освободиться и бежать или прорваться. Прорваться -
значит узнать, что находится по ту сторону... Узнать, суметь! Удастся
ли?.. А бегство-это тоже способ узнать, но только более низкий: узнать,
что битва проиграна! Спасайся, кто может! Но такие, как Марк Ривьер, мо-
гут опасаться, только прорываясь сквозь неприятельские ряды. Удирать
вперед! Он все время повторяет это, чтобы убедить самого себя... Но
убежден ли он? Вокруг него полный развал, и молодежь и старики удирают
во все лопатки!
Василенко Иван
Суворов Виктор
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Ибсен Генрик
Маккэфри Энн