удовольствием. И никаких аллюзий ни к Пушкину, ни к другим русским
поэтам у меня нет. Вообще англоязычную поэзию по-русски я мог читать
только тогда, когда не знал английского. Теперь же мне все труднее
взглянуть на проблему взаимовлияний с русской перспективы. Когда я
читаю англоязычный текст, то могу вспомнить, как он выглядит по-русски.
Но в целом мой взгляд -- уже изнутри англоязычной поэзии.
[Волков:]
[Бродский:]
существенное отличие англоязычной поэзии: стихотворение по-английски --
это стихотворение преимущественно с мужскими окончаниями. Поэтому
Данте, представляющийся возможным в русском переводе, по-английски
невозможен. В английском этих звуков нету. Самый сопливый англоязычный
поэт благодаря своим мужским окончаниям воспринимается русским слухом
как голос сдержанности, как голос если и не суровый, то полный
достоинства.
[Волков:]
наиболее крупные фигуры не представлены адекватно в русских переводах?
[Бродский:]
правило, важнее прозаиков. И как индивидуумы, и как литература. Если
говорить серьезно, разница между прозой и изящной словесностью -- это
разница между пехотой и ВВС. По существу их операций. Да?
[Волков:]
русскую поэзию...
[Бродский:]
-- Корнея Чуковского (царство им обоим, между прочим, небесное). Притом
с поэзией Уитмена в России происходит нынче странная штука. Что сделало
возможным уитменовский стих? На чем он зиждится? На библейском стихе,
на пуританской Библии. То есть сегодня русский читатель мог бы Уитмена
оценить в гораздо большей степени, если бы...
[Волков:]
[Бродский:]
уитменовского стиха, его каденция держится на библейской интонации.
Точно так же, как другой полюс американской поэзии -- Эмили Дикинсон --
держится на Псалтири. И вот парадокс: Уитмен в России известен,
Дикинсон -- неизвестна. Хотя ее-то было бы гораздо более естественным
перевести.
[Волков:]
сосланы работать батраком в северную деревню. Этот опыт облегчил вам
понимание реалий "фермерской" поэзии Фроста?
[Бродский:]
природа дала нечто Фросту. Тот символический ряд, который природа
предложила Фросту, был им целиком употреблен. Глубже взглянуть на эти
вещи, чем он, почти и невозможно. Но на Севере мне было легче самому
себя отождествлять с Фростом. Вообще, в Союзе я три года прожил в
сильной степени под знаком Фроста. Сначала переводы Сергеева, потом с
ним знакомство, потом книжка Фроста по-русски. Потом меня посадили. В
ту пору я был, видимо, более восприимчив, чем сегодня. Фрост на меня
произвел впечатление невероятное. Сколько я себя помню, только
несколько поэтов показались мне столь кардинально отличными от всех
прочих, показались столь уникальными душами. Это -- Фрост, Цветаева,
Кавафис и Оден. Конечно, есть и другие замечательные поэты, но по
уникальности душ -- вот эти четверо. Это и есть то, что ты ищешь в
поэзии.
[Волков:]
компанию.
[Бродский:]
русской колокольни, то Фрост ближе к Кавафису.
[Волков:]
[Бродский:]
сближает общая концепция ужаса. Дело в том, что Фрост -- поэт пугающий,
поэт экзистенциального ужаса. Причем ужаса чрезвычайно сдержанного, о
чем мы уже говорили. Ужас у Фроста -- заявленный, а не размазанный. Это
не романтизм и не его современное дитя, экспрессионизм. Фрост -- поэт
ужаса или страха. Это не трагедийный и не драматический поэт. Потому
что трагедия -- это то, что называется fait accompli. Это конченое
дело. Да? В то время как ужас или страх всегда имеют дело с
предположением, с воображением, если угодно. С тем, что еще только
может произойти.
[Волков:]
кухне посидим. / Сладко пахнет белый керосин"...
[Бродский:]
Мандельштама сравнивать ни в коем случае нельзя. Опять же, стихи
Мандельштама куда более урбанистичны. Затем -- это все-таки песнь. И,
наконец, у Мандельштама это открытый текст, крик: "Петербург! Я еще не
хочу умирать..." Или это: "Еще не умер ты, еще ты не один, / Покуда с
нищенкой-подругой / Ты наслаждаешься величием равнин / И мглой, и
холодом, и вьюгой".
[Волков:]
[Бродский:]
"Забор хороший у соседей добрых". То есть это заявление, начиненное
неразрешившимся ужасом. Мы вновь имеем дело с недоговоренностью
английского языка, но эта недоговоренность как бы напрямик служит своей
собственной цели. Дистанция между тем, что должно было бы сказать, и
тем, что в действительности сказано, сведена до минимума. Но этот
минимум выражен в чрезвычайно сдержанной форме. Кстати, если отвлечься
от приемов и цели, то можно обнаружить сходство Фроста с "Маленькими
трагедиями" Пушкина.
[Волков:]
[Бродский:]
стихотворения, написанные между 1911 и 1926 годами. И главная сила
повествования Фроста -- не столько описание, сколько диалог. Как
правило, действие у Фроста происходит в четырех стенах. Два человека
говорят между собой (и весь ужас в том, чего они друг другу не
говорят!). Диалог Фроста включает все необходимые авторские ремарки,
все сценические указания. Описаны декорация, движения. Это трагедия в
греческом смысле, почти балет. Фрост был человеком чрезвычайно
образованным.
[Волков:]
Афанасия Фета?
[Бродский:]
-- это фермерский мир, которого не существует. Он выдуман Фростом. Это
просто его кивок в сторону пасторальной поэзии. Фроста часто называли
"последним из лейкистов", то есть связывали его с Колриджем и
Вордсвортом. Сопоставление это выросло главным образом из
злоупотребления Фростом техникой белого стиха, да еще из того, что его
поэзия -- повествовательная. Да неправда это! Неправда, что это ферма.