— Протест отклонен.
— Но, ваша честь…
— Третье предупреждение, — невозмутимо сообщил судья. — Адвокат Казаржевский, покиньте зал заседания.
— Но, ваша честь…
— Конвой!
Бросив виноватый взгляд на подзащитного, Саня вызывающе медленно сложил кристаллы в кассету и направился к выходу, окруженный натужно сопящими сержантами, страшно довольными нечаянным развлечением.
Анатолий Иванович чуть заметно кивнул ему на прощание.
Парень молодец, делает что может. К сожалению, здесь от него ничего не зависит. Здесь ни от кого ничего не зависит.
— Продолжим. — Вошь-Тыкайло глотнул теплой минералки и поморщился. — Том одна тысяча первый, эпизод девять, кристалл семьсот сорок три. Приглашается свидетель Валаамов. Что, опять не явился свидетель Валаамов? Безобразие!
Ворохаев крепко сжал пальцами колени. Спо-кой-но. Не в первый же раз. Может быть, даже не специально. Возможно, это животное не знает…
…Вскоре после того памятного разговора весельчак Серега, уйдя с вечеринки, не пришел домой.
Никогда.
В кабинетах Управы вполголоса судачили: кто, за что, зачем? Но Анатолий Иванович уже знал совершенно точно: предупреждают его.
А ведь он всего лишь планетарный завхоз.
Не больше.
Но и не меньше.
Двадцать два года он ведает всем хозяйством Земли. Он знает каждую трещинку в асфальте Большого Токио, каждый вентиль в системе бомбейской, будь она неладна, канализации и масть каждой крысы, обитающей в подвалах Бодаибо, куда он, кстати, так и не успел нагрянуть с проверкой. Он пересидел пятерых планетарных голов, начиная с Валерия Грата. Бывало, срабатывались замечательно. Случалось, и конфликтовали, как же без этого. Интригами он никогда не интересовался, ему с головой хватало своей работы. И того, что Лох-Ллевен из срока в срок исправно подтверждает его полномочия. Он всегда чурался политики, но вот — политика пришла и не побрезговала заняться им.
Потому что он не умел работать плохо, а тем более смотреть сквозь пальцы на порчу ценного имущества. Весьма похвальные качества. Но когда в моду входят саботаж и диверсии, носители упомянутых качеств из моды выходят.
Нередко — ногами вперед.
Впрочем, насчет этого господин Ворохаев был спокоен.
Кандидатура планетарного завхоза утверждается лично Его Высокопревосходительством, который, между прочим, однажды сказал на летучке: «Незаменимых у нас нет. Кроме Анатолия Ивановича».
Его не убьют. Физическая ликвидация лица из номенклатуры Лох-Ллевена способна, пусть ненадолго, вырвать Деда из перманентной комы. Одному Богу ведомо, чьи головы тогда полетят — и только ли головы? А Те, кому он мешает, отнюдь не камикадзе.
Но и он не самоубийца. Он нормальный, еще далеко не старый человек, жизнелюб и анекдотчик. У него на шее красавица жена, два сына, замечательные бутузы, две собаки — веселый сеттер Патрокл и кавказская сука Мераби, кошка-персианка и застарелый диабет. Все это требует заботы и ухода. Так что он с удовольствием ушел бы из-под огня, сдав полномочия какому-нибудь купленому-перекупленому кужку (Презрительное малороссийское ругательство.). И, будьте уверены, не пропал бы. Ему уже предлагали различные варианты, вплоть до полутора златых гор ежемесячно.
Одна проблема: его отставку опять-таки может принять только Дед…
И Анатолий Иванович продолжал тянуть воз.
Он честно старался не нарываться.
Пытался не обращать внимания на вопиющие случаи преступной халатности и разгильдяйства, он и сам трижды пробовал разгильдяйничать, но ему от этого делалось плохо, пухли ноги, подскакивал сахар, и он сутками лежал под капельницей прямо в кабинете, под аккомпанемент бушующего давления проводя бесконечные компофонные совещания.
Ворохаев продолжал мешать. А те, кому он, сам того не желая, путал карты, имели в арсенале множество аргументов, в списке которых пули были далеко не самым убедительным средством воздействия…
Часы пятикратно прокуковали.
Заседатель оторвал кудрявую голову от стола, шумно зевнул и пошептал судье на ухо. Судья поднял руку.
Вошь-Тыкайло подчеркнуто учтиво развернулся к подиуму.
— Да, ваша честь?
— Можно выйти?
— Пожалуйста, — секунду поразмыслив, позволил унтер-аудитор.
Судья и заседатель, сплетя пальцы, заспешили к выходу.
Дверь с визгом выпустила их.
Обвинитель продолжил токование, а подсудимый думал о своем.
Сперва была история с прорабом. Неким безымянным прорабом, устранение которого якобы организовывал он, Ворохаев, бродя по вечерним улицам и приставая к прохожим с непристойным предложением зарубить вышеозначенного производителя работ гуцульским топориком, причем топорик, опять же якобы, предлагался немедленно, а гонорар в семь кредов — не раньше третьего квартала, когда дырки в бюджете будут хоть немного залатаны.
Земля стояла на ушах от холодного Северного полюса до жаркого Южного.
Не смеялся один Анатолий Иванович.
Он знал: это только начало. И продолжение не замедлило.
Впрочем, и сплетня о соучастии планетарного завхоза в ограблении со взломом спального района Гиза под Каиром, и стереорепортаж о совокуплении его же с девятью несовершеннолетними микроцефалицами на развалинах часовни четырнадцатого века, каковую часовню лично он специально в этих целях и разрушил, всенепременно злоупотребляя служебным положением, и прочие, совсем уж бредовые обвинения изрядно грешили непрофессионализмом.
Держась за сердце, Анатолий Иванович морщился.
Он не уважал халтурщиков.
А потом, теплым весенним вечером, у белоколонного здания Управы приземлилась кавалькада черных «падж-аэро» с тонированными стеклами. Стадо могучих аэромобилей загромоздило всю Думскую площадь, а крепкие парни в маскхалатах и лыжных шапочках с узенькими прорезями для глаз, предъявив безукоризненные, очевидно не фальшивые документы, предложили планетарному завхозу немедленно проследовать с ними на предмет выяснения некоторых вновь открывшихся подробностей по делу о бесследном исчезновении гражданина Либертэ. И очень может быть, законопослушный Анатолий Иванович подчинился бы требованию сотрудников правоохранительных органов, но… отстегнув от локтевого сгиба капельницу и нашаривая ногами тапочки, он бросил случайный взгляд в окно и увидел на фюзеляже одного из джипов фосфоресцирующий оскал «Веселого Роджера». Именно такие череп и кости описывали свидетели, видевшие, как крепкие парни в маскхалатах и лыжных шапочках с узенькими прорезями для глаз увозили Игоря Либертэ.
Анатолий Иванович начал упираться.
Не ждавшие этого визитеры слегка замешкались.
А потом стало поздно.
Даже странно, как много их оказалось — людей, примчавшихся со всех концов Земли на слабенький, почти не прозвучавший вскрик планетарного завхоза.
Что был им Ворохаев, и что были они Ворохаеву? Но из Нью-Йорка и Лондона, Акапулько и Манилы, Одессы-мамы и Одессы, штат Монтана, с Гуама, с Фиджи, с рисообильного острова Мадагаскар летели, скрежеща аэронами по стенкам воздушных коридоров, но, странное дело, не врезаясь друг в дружку, горбатые «парубки» и гладко зализанные «азазелло», хриплые многоместные едюки" и до отказа набитые «воронсоу», и, завидев одинокого путника, тихо плывущего сквозь пространство на педальном астролисапете, хмурый водила, час тому стартовавший с Луны-Главной, наполовину приоткрыв иллюминатор рубки, кричал ему, как брату: «К Управе? Садись!»…
И когда Анатолий Иванович, отфыркиваясь в вислые усы, содрал с головы темный пластиковый мешок и снова, на сей раз далеко не случайно, взглянул в окно, он понял: сотрудников правоохранительных органов надо спасать.
Маренговых от ужаса, их аккуратно вывели через городскую, недавно отремонтированную ворохаевскими стараниями канализацию и отпустили в районе полей орошения; а господин завхоз вернулся под капельницу.
Кампанию травли сменила процедура ареста, затянувшаяся на полтора месяца. Анатолий Иванович жил, работал, лечился и для души давал уроки математики детям-сиротам прямо в Управе, а под окнами жили земляне — черные и белые, желтые и краснокожие, мулаты, метисы и самбо, предприниматели, работяги, отставное офицерье и нищие рыночные старушки. Они жгли костры, пили водку, называя друг друга на «ты», и дружно свистели вслед зябко шныряющим по подворотням озабоченным типам, похожим на сотрудников правоохранительных органов. Иные время от времени осеняли себя крестом, иные по вечерам, бормоча, раскачивались взад-вперед, а кто-то с самого рассвета будил город истошными призывами к молитве, но за все полтора месяца, за все сорок пять дней без одного в палаточном лагере не случилось ни единой ссоры, и скелетоподобный остов джипа, некогда украшенного «Веселым Роджером», обтянутый брезентом, был превращен в импровизированный штаб…
Так это было на Земле.
И вот в этом-то пестром, сроднившемся, понимавшем друг друга с полуслова скопище, поднимая тост по поводу сороковин попытки ареста, некто, впоследствии так и не опознанный, спросил: а не пора ли кое-кому выйти из комы и наконец хоть что-то прогарантировать?
День спустя этот вопрос повторяла вся планета.
Еще через день далеко в горах Шотландии, в громадной, отделанной шелковыми оборками и фестонами постели застонал и зашевелился, явно собираясь вот-вот открыть глаза, Лох-Ллевенский Дед.
И тогда, вусмерть перепуганные никак не желающей идти на спад стихией электоральной самодеятельности, уже второй месяц живущие на бесполезно протекающем в желудки девятизвездном «Вицлипуцли» и антрацитовых ерваальских сигаретах, сотрудники Администрации, проконсультировавшись с планетарным головой Земли господином Буделяном-Быдляну и получив от него официальную просьбу об интервенции, проверенным приемом завершили процедуру задержания завхоза Ворохаева.
В Управу вошли танки.
Они секунду повисели над полом, а потом лязгающе осели, кроша и круша наборный мраморный пол, и с их траков, кисло дымясь, стекали на измочаленный каррарский камень бесформенные остатки сорокалетних девочек из канцелярии, думавших, что они сумеют, взявшись за руки, не пропустить в здание имеющую письменное распоряжение бронетехнику. Плохо выбритый, смертельно усталый майор с черными кругами вокруг воспаленных глаз, выкарабкавшись из башни, оглядел гусеницы, выматерился, сверился с планом помещений и зашагал к нужному кабинету. «Простите меня, Анатолий Иванович, — сказал он, ковыряя паркет носком шнурованного полусапога. — Я сам землянин, я все понимаю. Но я военный человек, я давал присягу. У меня приказ. Пройдемте…»
В тот миг господин Ворохаев люто позавидовал всем свободным людям.
Вплоть до Алексея Костусева, вот уже год Лисьим хвостом мечущегося с континента на континент в тщетном тщании, перехитрив судьбу, уйти живым от машины, которой нипочем даже номенклатура Лох-Ллевена.
И завидовал до сих пор.
— Послушайте, подсудимый. — Вошь-Тыкайло отстранил комп и потер идеально выбритое отсутствие подбородка. — Не для протокола. Посмотрите на себя. Вы человек известный, солидный. И жилплощадь у вас дай бог каждому, — в голосе его мелькнула укоризна. — А посмотрите на меня. Пожилой человек, мама старенькая, ногами болеет, на одну пенсию ну никак не прожить. Квартирка махонькая, двухкомнатная, потолок валится, — плаксиво сказал он. — Войдите в положение! Жалко вам, что ли? Ну признались бы уже, и дело с концом. А? Что для вас семь-восемь лет в колонии, при вашем-то умении работать с кадрами? А я вам твердо обещаю общий режим. Честное слово! Ну давайте, давайте же!
— В чем признаваться? — мрачно спросил Анатолий Иванович.
Вошь-Тыкайло радостно засуетился.
— А вот, вот, — приговаривал он, лихорадочно манипулируя с клавиатурой. — Нет, это насчет прораба, это проехали… и это, и это… о!.. да вот хотя бы! — Унтер-аудитор торжествующе сверкнул бинокулярами. — Доски! Марискульской березы! Две! В скобках прописью две! Штуки! Выписывали?!
— Выписывал, — не стал отрицать Ворохаев. Вошь-Тыкайло хищно подобрался.
— Используя служебное положение?
— Безусловно, — подтвердил Ворохаев.
— Без документального оформления?
— Без.
На лице Вошь-Тыкайлы расцвел куст сирени.
— Протоколист, запишите дословно, — благоухая, сказал он киберу и вновь со скрипом развернулся к подсудимому. — Попрошу поподробнее.
Анатолий Иванович пожал плечами.
— Восемнадцатого… нет, пожалуй, девятнадцатого апреля минувшего года в Управу поступила компограмма с заказом на поставку означенных досок, каковые и были поставлены. Факт получения досок заказчиком подтверждается нотариально заверенной копией устной благодарности от девятого мая минувшего же года.
— То есть вы им — доски, — все более и более возбуждался прокурор, — а они вам, извиняюсь, устную благодарность?
— Именно так.
Вошь-Тыкайло, светясь, умыл ладонь о ладонь.
— Любопытно-с, и кто же вами, батенька, облагодетельствован таким вот образом-с? За народные-то денежки?
— Лох-Ллевен, — чистосердечно признался Анатолий Иванович.
Вошь-Тыкайло скис.
— Протоколист, аннулируйте запись. — Сирень стремительно увядала. — А вас, подсудимый… — на глазах его выступили крупные слезы, — а тебя, волчина позорная… я ж тебя зубами загрызу, понял, в натуре?
Унтер-аудитор клацнул челюстью. Седенький пушок на шишковатой макушке взъерошился. Сопя и всхлипывая, он перекарабкался через стол, порвал на себе рубашку, растопырил козой пальчики и встал дыбом.
Подсудимый вжался поглубже в шелушащуюся стену.
Кованая клетка надежно оберегала его. Но Анатолий Иванович был непоправимо брезглив, а из взбесившегося государственного обвинителя брызгало не только эмоциями, но и слюнкой.
— У-ур-р-р-р-в-у-у…
Вошь-Тыкайло, скрежеща протезами, грыз титановые прутья.
Бедняге было плохо. Он явно нуждался в медицинской помощи.
Каковая и не замедлила.
— Haende hoch! (Руки вверх! (нем.))
По залу, бренча и подзвякивая спецсредствами, замельтешили плечистые ребята в белых накидках с красными крестами.
— Haende hinter den Kopfl (Руки за голову! (нем.))
Сержанты конвоя беспрекословно подчинились.
Им уже не было скучно.
— Aufstehen, Arschloch! (Стоять! (нем.))
Ухватив унтер-аудитора за тощую шкирку, рыжебородый исполин в старомодном головном уборе отодрал Вошь-Тыкайлу от слегка погрызенного титана и швырнул в угол. Скептически оглядел покрытые царапинами прутья и, крякнув, раздвинул их на манер занавеса. После чего вытянулся в струнку, четко, с гвардейским шиком щелкнул каблуками и приглашающе указал на дверь.
— Я протесту… — мяукнуло в углу.
— Schweigen, Sauhund! (Молчать! (нем.))
Все шло как должно. Справедливость, в которую так верил планетарный завхоз, торжествовала. Ни о чем не спрашивая, господин Ворохаев покинул разоренную клетку и, почтительно сопровождаемый двумя меченосными санитарами, пошел по проходу к двери.
Туда, где уже ждал его, роя землю копытом, ослепительно белый, с синеватым альпийским отливом конь в серебряном уборе.
Анатолий Иванович больше не завидовал никому. В том числе — Алексею Костусеву. И был прав.
Потому что ровно за полторы минуты до появления в прокуратуре окольчуженных санитаров бетонная стена Восточного капонира, истерзанная кумулятивными снарядами, целенаправленно долбившими в одну точку с трех часов пополудни, дала трещину, шумно вздохнула и обрушилась, распахнув заполненное взбаламученным облаком едкой пыли нутро каземата. Небритые камуфлированные парни в зеленых повязках поверх пышных шевелюр, хрипя сквозь прокуренные зубы отборную матерщину, цепью пошли вперед.
Умар Хоттабов привычно огладил широкой мягкой ладонью плотный, слегка ворсистый габардин кителя, указательным пальцем поправил темно-серую каракулевую папаху, по самые брови закрывающую лоб, и губы его беззвучно зашевелились в такт пальцам, мерно отсчитывающим янтарные бусины прадедовских четок. Большой Умар читал благодарственную молитву. Согласно справке, без особых хлопот добытой его ребятами в Бюро учета недвижимости, владельцем этой виллы и прилегающего к ней садового участка является некий Жак-Кристоф Ле Жюиф, кондитер высшей категории, владелец-учредитель малого предприятия «У Жако», закоренелый холостяк и примерный налогоплательщик. Что ж. Когда все кончится, Умару хотелось бы встретиться с этим кондитером. Нет, он не станет причинять ему никакого вреда. Он усадит его за накрытый стол, разрешит курить и предложит тост за процветание малого бизнеса. А потом спросит: чем уважаемый гость так сильно разгневал величайшего из великих, мудрейшего из мудрых Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими? Святой шейх Ушурма-Мансур свидетель, только в ожидании нашествия полчища разгневанных джиннов и огненных ифритов, ведомых самим Иблисом, сыном Шайтана, да будет проклято имя его, станет достойный человек воздвигать на своей земле строение, подобное тому, что в реестрах недвижимости именуется "постройкой дачного типа на участке № 14 садоводческого кооператива «Кукушечка»…
— Мовлади! — негромко позвал Большой Умар порученца.
И осекся.
Нет Мовлади. Бездыханное тело его лежит в полусотне метров от рухнувшей стены. Не добежал Мовлади, и теперь Умару придется держать ответ перед его почтенной матерью, отпустившей к удачливому бригадному курбаши своего первенца, смелого и смышленого, как горный орленок. Он будет учтив и щедр, как предписано законом предков. Но никакими кредами не удастся хоть сколько-то умерить скорбь отца отважного Ширвани, и дядьев бесстрашного Турпала, и нелегко будет рассказать белобородому прапрадеду юнца Абу-керима, что свет его седин, срезанный очередью, жил еще больше часа, но никто так и не смог под кинжальным огнем доползти и перевязать…
Двадцать три надгробия придется тесать камнерезам.
Двадцать три!
Только однажды, уходя от погони после неудачной атаки на палаццо Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, понес отряд Хоттабовых такие потери. Но даже в тот день павших оказалось лишь девятнадцать, а Большой Умар был тогда еще очень молод и неопытен.
Воистину, черный день…
Потери могли быть меньше. Но уже в начале пятого, сразу после третьей попытки штурма, Хасан Абд ар-Рахман, морщась и нервно выдергивая волосок за волоском из седой бороды, приказал своим фидайям возвращаться в джипы. Я не хочу лезть в бутылку, сказал он, отвечая яростному взгляду Умара. Меня не поймут компаньоны. И добавил, что совершенно не заинтересован во владении Луной, поскольку, хвала Аллаху, может позволить себе построить мечеть и здесь, на Земле, в любом месте, вплоть до Северного полюса. Именно так он сказал, а потом, коротко переговорив по мобильному компофону с Владимиром Алексеевичем, хлопнул Умара по плечу, сел в шестидверный «падж-аэро» с тонированным фюзеляжем и покинул поле боя.
Смуглые пальцы зашевелились чуть быстрее.
Да отсохнет у Большого Умара язык, если позволит он себе хотя бы мыслью оскорбить брата! Хасан Абд-ар-Рахман — старший, и этим все сказано. И все же жаль, что он, некогда на равных споривший с самим Сулейманом ибн Даудом, мир с ними обоими, под старость превратился в караванного мула, слепо бредущего за компаньонами. За двумя ничтожными гяурами, один из которых к тому же еще и презренный жюкты. (Еврей (вайнахск.))
Разумеется, Большой Умар не высказал эти мысли вслух….
И вот, слава Аллаху милостивому, милосердному, все позади.
На хлебе и соли была дана клятва взять обитателя виллы живьем и узнать то, что ему известно. Теперь этот человек, живой и невредимый, лежит нагишом, прикрученный к железной кровати. Осталось самое легкое. Он был храбр, и, если не станет глупо упорствовать, можно будет подарить ему легкую смерть. В противном случае смерть будет тяжелой. Но как бы то ни было, заказ выполнен, и мечеть на Луне можно считать уже построенной.
— Ты слышишь меня, неверный, — утвердительно сказал Умар, подходя поближе к кровати. — Не надо притворяться. Скажи, где кристаллы, и на тебя снизойдет покой. А если ты носишь крест, то твой Иса, который, конечно, не Бог, но величайший из пророков после Мохаммеда, да будет прославлено имя его, замолвит за тебя слово в день Страшного суда. — Меж мясистых губ курбаши блеснули знаменитые бриллиантовые зубы. — Я жду. Но я не люблю ждать долго. Не вынуждай меня делать с тобой то, чего не следует делать истинно правоверному.
Он шевельнул мизинцем, и мордатый моджахед в пятнистом армейском комбинезоне без знаков различия поднес к лицу лежащего затейливо изогнутые хромированные клещи.
— Выбирай, — почти просительно повторил Умар.
Алексей слабо пошевелил губами.
Кажется, когда-то он знал человека в папахе, но слова доносились до него словно бы издалека, и смысл их трудно было понять. Голова гадко ныла и кружилась, понемногу возвращающееся сознание выцвело, намертво стерев из памяти последние минуты боя. Смутно помнились только бессильный щелчок опустошенной «баркароллы», оскаленная харя, выросшая совсем рядом будто из-под земли, и стремительно приближающийся к глазам окованный медью торец приклада. А потом Борис Федорович, как бывало, дружески подхватил его под руку и увел в приятный полумрак, где было тихо, светло и совсем не пахло пороховой гарью.
— Пи-ить, — прошептал Алексей.
— Дайте ему напиться, — властно сказал Большой Умар. — Дайте ему самой свежей воды. Пусть не говорит там, куда ему предопределено попасть, что мы не были с ним добры.
Горлышко пузатой фляги коснулось пересохших губ, чистым холодом свело зубы, и по нёбу забегали крохотные тупые иголочки.
Алексей обмяк.
Умар присмотрелся и укоризненно покачал головой.
— Ты не хочешь говорить, неверный. Ты хочешь молчать. Ты хочешь унести кристаллы с собой. Это глупо. Я не позволю тебе уйти раньше, чем это будет угодно мне.
Густая бровь изогнулась, почти коснувшись края папахи.
—Азамат!
Мордатый нагнулся, примерился, и обнаженное тело лежащего изогнула судорога невероятной боли. Это прекратилось почти сразу же, но, когда затих крик, от которого задребезжали и посыпались остатки оконных стекол, перед глазами Алексея побежали радужные круги, а рот заполнился маслянистой, с привкусом гнили жижей.
— Это было даже не начало, неверный, — спокойно прокомментировал Умар. — Мой Азамат только проверил, верна ли его рука. Не стоит вынуждать его искусные руки к продолжению. Вот, выпей воды, очисть рот и скажи, где лежат кристаллы.
После первого же глотка пленника вырвало. Судорожно глотая воздух, он пытался сообразить, сумеет ли устоять. По всему выходило, что нет, не сумеет. Никак. Когда боль окончательно погасит волю, он расскажет человеку в папахе все, что тот пожелает узнать, и это будет окончательной, последней победой тех, кто так долго ловил и вот наконец-то заполучил его.
Как быть?! — беззвучный крик разорвал красно-синюю мглу.
И Борис Федорович, на миг выглянув из лазурной прорехи, дал совет, безошибочный, легко исполнимый и до того простой, что искусанные губы лежащего на миг растянуло слабое подобие улыбки.
— Кррисста-аа… — прошептал Алексей. Сизый пузырек лопнул на его губах, заглушив почти неслышный лепет.
— Говори, говори, человек… А, шайтан! Большой Умар отшатнулся, утирая лицо. Джигиты, стоящие вокруг кровати, торопливо отвели глаза.
— Ты, оказывается, еще глупее, чем я думал, неверный. — Голос младшего Хоттабова был так же беззлобен, как и раньше, даже еще спокойнее, но от этого нарочитого бесстрастия в мутных глазах мордатого палача мелькнула тень опасливого сочувствия. — Ты сделал то, чего не следовало делать. Теперь ты будешь умирать много, много раз. А я очень не скоро услышу то, что может освободить тебя. Азамат!
На бесконечную череду тысячелетий пришла боль. Потом она кончилась, но ушла не сразу, а постепенно, цепляясь за мельчайшие осколки возрождающегося сознания, кусая, злобствуя. Затем ее не стало совсем, и тогда, хотя ни зрение, ни слух не спешили возвращаться, оказалось возможным понять: ничто не кончилось, мучители всего лишь решили передохнуть…
Но прошла вечность, и еще одна вечность, а потом время замедлило бег, глаза увидели свет, а потом густеющую синеву вечернего неба, а потом темно-серые наплывы облаков, и много чего еще.
Кроме человека в папахе.
Брильянтовозубый перестал маячить рядом, он больше не заглядывал в лицо и не цедил тягучие, липко звучащие слова.
Брильянтовозубый ушел!
Куда? Зачем? Надолго ли?
Это вовсе не интересовало Алексея.
Закрыв глаза, он прислушивался к отсутствию боли. Это было сейчас важнее всего на свете. И великую тишину, окутавшую его, не смог нарушить даже прогремевший с высоты гром, похожий на рокот сорвавшейся с горных вершин лавины:
— Toetet ihn, meine guten Ritters! (Убейте их, мои добрые рыцари! (нем.))
Алексей Костусев забыл о Большом Умаре. Но и Умар Хоттабов в эту минуту тоже не помнил об Алексее Костусеве.
С хрустко заломленными за спину руками стоял он на коленях перед рослым рыжеволосым бородачом, оценивающе сверлящим оскверненную отсутствием шапки голову правоверного равнодушными серо-стальными глазами. Чуть в стороне бродили, добивая стонущих джигитов, явившиеся невесть откуда неверные в накидках с алыми знаками Исы, который не Бог, а всего лишь пророк, хотя и величайший из являвшихся в мир до Мохаммеда, и невиданных кольчатых рубахах, о которые — невероятно, но курбаши видел это сам! — разбиваются пули, слева, почти касаясь колена, валялась измазанная гарью папаха, а справа, оскалив желтые клыки в кривой ухмылке, подмигивала несостоявшемуся хозяину Луны окровавленная голова Азамата…
Рыжая борода всколыхнулась.
Володихин Дмитрий
Максимов Альберт
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Самойлова Елена
Афанасьев Роман