костях. Он выпил два порошка аспирина, а Сташек, неожиданно заглянувший к
нему, принес еще и четвертинку спирта: это уж точно поможет. Однако
слабость, озноб и жар по вечерам продержались четыре дня. Только на пятый
он смог встать с постели. После завтрака сразу отправился в изолятор к
Рабевскому - его занимало, как он там. Перемены были значительные. Обычную
низкую больничную кровать заменили специальной, с веревочными сетками
сверху и по бокам. В этой своеобразной клетке высотой в сорок сантиметров
лежал, словно в сетях, инженер; он, казалось, весь распух. Склонившийся
над кроватью Каутерс пристальнейшим образом разглядывал его, то и дело
отводя голову в сторону, так как узник пытался плюнуть ему в лицо; по
толстым складкам над верхней губой больного текла белая пена. Хирург снял
очки, и Стефан впервые увидел его глаза, не защищенные стеклами. Выпуклые,
матовые, темные, они напоминали глазки насекомого, если на них посмотреть
в лупу.
Рабевский ухитрился повернуть голову в его сторону и брызгал слюной.
Больной хрипел, напрягая мышцы спеленутого тела.
неистовство. Мышцы больного сжимались и стремительно перекатывались под
блестящей от пота кожей. Сетка кровати бренчала, словно струнный
музыкальный инструмент. Стефан дважды приходил со шприцем, но это не
очень-то помогало: только хлораловый наркоз на какое-то время успокоил
безумца. Очнувшись, инженер впервые за много часов прореагировал на свет и
прохрипел:
небольшое облегчение. Каутерс просиживал в изоляторе дни напролет, а когда
приходил Стефан, делал вид, будто и сам только что заглянул сюда проверить
рефлексы. Тшинецкий поначалу удивлялся, отчего хирург тянет, потом это
стало его тревожить: день ото дня шансы на успех операции уменьшались.
бледный, заросший, совсем не похожий на того плотного мужчину, который
появился здесь три недели назад. Он стал постепенно слепнуть. Стефан уже
не решался спрашивать о дате операции: Каутерс явно был не в своей
тарелке, словно чего-то ждал; Рабевский стал его любимчиком - он приносил
инженеру кусочки сахару и долго наблюдал, как тот чавкает, разгрызая его,
как пытается определить положение собственного тела, дотрагиваясь рукой до
колена, голени, ступни. Чувства у инженера постепенно угасали, мир
отдалялся от него. Когда ему кричали прямо в ухо, подрагивание век
означало, что он еще слышит.
Стефана. Палата выглядела пустой: ни стульев, ни столика. Рабевский опять
висел в своей клетке - голый, распухший, огромный.
словно обезумевшее животное. Затем туловище стало дергаться - вверх, вниз,
вверх, вниз. Сетка скрипела, железные ножки кровати барабанили по полу.
Казалось, кровать вот-вот перевернется. Врачам пришлось притиснуть ее к
стене. Приступ прекратился так же неожиданно, как и начался. Напрягшееся,
одеревеневшее тело обвисло в сетке. Изредка по руке или ноге пробегала
судорога. Потом все успокоилось.
"бескорый человек"! Освобождение от сдерживающего воздействия коры, дают
знать о себе более глубокие, более древние участки мозга, еще не
поврежденные. Этот приступ был Bewegungssturm - двигательная буря,
рефлекс, проявляющийся у всех живых существ, от инфузории до птицы.
Испугавшись чего-то, что угрожает его жизни, животное начинает
беспорядочно метаться, пытаясь убежать. Наступающее затем одеревенение -
это вторая скорость того же самого реактивного аппарата. Так называемый
Totstellreflex, рефлекс симуляции смерти. Как у жучков. Видите, как это
происходит? О, теперь это получается преотлично! - возбужденно закричал
он, наблюдая за тем, как терзаемый судорогами инженер, выгнув спину,
словно лук, бросился на натянутую сетку. - Да... это идет через
четверохолмие. Классический случай! Механизм, которым миллионы лет назад
пользовались еще земноводные, теперь, когда отпадают более поздние
наслоения мозговой массы, пробивается у гомо сапиенс...
больше смотреть ни на бьющееся в судорогах тело, ни на радость хирурга.
поначалу довольно-таки неопределенные, теперь прояснились окончательно:
мастер и ученик, который обязан смиренно сносить взбучки. Стефан, как
правило, не рассказывал ему о больных, но тут сделал исключение, поскольку
ситуация повергла его в отчаяние и он нуждался в разумном совете. Сам он
ни на что решиться не смел, да и не знал, как поступить. Пойти к
Паенчковскому? Но это выглядело бы жалобой на Каутерса - как-никак его
начальника, опытного практика. И он решился просто описать Секуловскому
состояние инженера, рассчитывая хотя бы на взрыв ярости, на возмущение
поэта. Но тот и сам в последнее время чувствовал себя скверно, охотно
слушал о том, что кому-то еще хуже, и отблагодарил Стефана пространным
рассуждением. Поправив подушки за спиной (он писал в постели), Секуловский
начал:
напоминает мне такую вот картину: будто бы кто-то в результате многих
сотен веков кропотливого труда вырезал восхитительно прекрасную золотую
фигурку, одарив каждый сантиметр ее поверхности изумительной формой.
Молчащие мелодии, миниатюрные фрески, красота всего мира - и все это
собрано в единое целое, подчинено воздействию тысяч волшебных законов. И
эту стройную фигурку вмонтировали в нутро машины, которая перемешивает
навозную жижу. Вот вам примерно и место человека на свете. Какая
гениальность, какая тонкость исполнения! Красота органов. Упорство
замысла, благодаря которому удалось с железной последовательностью собрать
воедино разбегающиеся во все стороны атомы, легкие дымки электронов, дикие
частицы и, заточив в оболочку тела, заставить их выполнять чуждые им
задания. Спроектированные с беспредельным терпением простые механизмы
суставов, готика костей, лабиринты бегущей по кругу крови, чудесные
оптические приборы, архитектура нервной системы, тысячи и тысячи взаимно
друг друга обуздывающих аппаратов, которые совершенством своим превосходят
все, что мы только способны вообразить. И все это абсолютно бесполезно!
страницам огромной раскрытой книги, заваленной, как и вся его кровать,
бумагами, - анатомический атлас, который по его просьбе принес ему сам
Стефан.
себе, даже и не ведая, что в нем было заточено, а потом вдруг клетки
сорвались с цепи, дали волю заключенным в них силам, которые до того были
нацелены вовнутрь, обслуживали нужды почек и кишок. Это нечаянное
освобождение! Взрыв тысяч замурованных возможностей! Душа, пребывавшая до
этого мига в коконе, вылезает наружу в чем мать родила, да еще словно под
увеличительным стеклом: часы со взбунтовавшимися колесиками.
ваши просто вымочены в формалине. Ради Бога, хоть капельку воображения.
Рак? Это всего-навсего "ход вбок", эдакий "Seitensprung" организма... Эти
мои Слепые Силы, которые сотней тысяч способов предохраняли живую ткань от
всяких случайностей, видимо, одной какой-то щелки не законопатили
достаточно тщательно. Все действует четко, прямо как часы, и вдруг -
непредвиденный выброс! Вы видели когда-нибудь, как ребенок, играя,
вытаскивает из часов колесико секундной стрелки? Как все начинает
крутиться, жужжать, словно шмель, и как стрелки, вместо того чтобы с
пользой отмерять часы, начинают безумствовать, пожирая придуманное время!
Такая вот опухоль, крохотный росточек, вытягивающийся из одной
взбунтовавшейся клетки. Свободной, вы понимаете? Свободной... Как это
развивается в мозге, как обвивает мысли, как сжирает и уничтожает эти
аккуратные грядки, засаженные человеческой мешаниной...
оперировать?
бумагу. Молчание затягивалось. В гущу листьев перед окном проскользнул
пробивший облака рыжий луч. Комната свет проглотила, луч угас. Ни с того
ни с сего у Стефана защемило сердце. Хотя это и не имело никакого
отношения к их разговору, он вдруг спросил:
государства"?
глаза. Лицо поэта стало наливаться кровью, а Стефан был очень доволен
собой - он все-таки решился задать этот вопрос.
отозвался Секуловский: - Прошу мне не докучать! Мне надо работать!
докторскую диссертацию и, перевязав ее лентой, сунул в стол. С той поры
Свержин Владимир
Посняков Андрей
Маккэфри Энн
Никитин Юрий
Чернецов Андрей
Лукин Евгений