проверит электроды и даст ток. О! Прекрасно...
услыхал голос, прерываемый дыханием:
понимаешь меня, дважды закрой глаза. Два раза.
это знал?
набраться терпения. Понимаешь?
можешь говорить, ты интубирован. Воздух поступает тебе прямо в трахеи. Ты
не дышишь сам - мы дышим за тебя. Понимаешь? Хорошо. Сейчас ты уснешь.
Когда проснешься и отдохнешь, поговорим. Ты все узнаешь, а сейчас...
Виктор, усыпи потихоньку... хороших снов...
хотел засыпать. Хотел вскочить на ноги. Но мрак, который был в нем,
расплылся и исчез. Ему снилось множество снов, удивительных, прекрасных и
таких, что их нельзя было ни запомнить, ни пересказать. Он становился
множеством вещей сразу. Уходил далеко и возвращался. Видел людей, узнавал
их лица, но не мог вспомнить, кто они. Иногда у него оставалось только
зрение, ничем не ограниченное, полное солнечного света. Ему казалось, что
в этих снах и провалах между ними прошли века. Внезапно он очнулся. Вместе
с явью обрел тело. Он лежал навзничь, укутанный мягкой пушистой тканью.
Напряг мышцы спины. Почувствовал, как пробежали мурашки по бедрам. Над ним
был бледно-зеленый плоский потолок, рядом блестели какие-то провода и
стекло, но он не мог повернуть голову вбок. Ее удерживало мягкое,
доходившее до висков облегающее изголовье. Глазами он мог водить свободно.
За прозрачной стеной возвышались какие-то аппараты, на самой границе поля
зрения светились скачущие огоньки, и он заметил, что они как-то связаны с
ним, потому что, когда он начинал дышать глубже, так что распирало грудную
клетку, они мерцали в этом ритме. А там, куда он почти не мог взглянуть,
что-то розовело - ровно, размеренно, - и это розовое тоже билось в одном
ритме с ним, а вернее, с его сердцем. Он уже не сомневался, что находится
в больнице. Значит, несчастный случай. Какой и где? Он хмурил брови, ждал,
что объяснение всплывет в памяти, - напрасно. Он замер, закрыл глаза,
сосредоточился, но ответ не приходил. То, что он мог бы свободно двигать
ногами, руками, пальцами, если бы не спеленавшая его ткань, его уже не
удовлетворяло. Он попробовал откашляться, потрогал языком внутреннюю
поверхность зубов, наконец произнес:
не понимал, как это может быть. Он попробовал освободиться от связывающей
движения ткани и несколько раз напряг мускулы. Тут на него напала тяжелая
внезапная сонливость, и он снова угас, как пламя затухающей лампы.
простым способом - по земному ритму. Днем все палубы, коридоры,
туннели-проходы между отсеками корпуса ярко освещались. В десять
начинались сумерки, слабел золотистый свет, исходивший от потолка и стен,
около часа стоял голубоватый полумрак, потом освещение гасло, и только
лампочки, бегущие по середине потолка, светили одинокому путешественнику.
Это время он любил больше всего. Он мог изучать "Эвридику" и днем - все
помещения были доступны, и его уверяли, что он никому не помешает,
напротив, может идти куда хочет, задавать любые вопросы, но он предпочитал
для прогулок ночь.
он шел в школу. Это было его собственное выражение. Садился перед
Мемнором, чтобы в игре картин и слов, пробуждающих ассоциации,
стимулировать возвращение памяти и в то же время изучить новые, совершенно
чуждые вещи. Общаясь с машиной, бесконечно терпеливой и неспособной к
проявлению каких-либо чувств - удивления, превосходства над ним, - он не
испытывал смущения. Если ему что-то было непонятно, Мемнор прибегал к
помощи изображений, к простым схемам, применял сокращенные программы
обучения, обращаясь к запасам других машин корабля. В архиве голотеки были
десятки тысяч фильмов - скорее не фильмов, а фотографий, хотя они ничем не
походили на прежние снимки, так как любое изображение становилось реальным
окружением человека, а каждое слово - предметом, правда вскорости
исчезающим. При желании он мог рассматривать внутренность пирамид,
готические соборы, замки Луары, марсианские луны, города, леса, но он
делал это только потому, что знал: такие видения составляют важную часть
терапии. Врачи старались относиться к нему, как к члену экипажа, а не
пациенту; ему даже казалось, что они нарочно держатся в стороне, словно
подчеркивая, что он ничем не отличается от остальных.
профессиональными навыками навигатора и специалиста по большеходам.
Правда, корабли изменились не меньше, чем планетные машины, и он казался
себе чем-то вроде моряка парусного флота в эпоху океанских пассажирских
гигантов. Эти пробелы было несложно заполнить. Устаревшие сведения он
заменял новыми. Однако все ощутимее становилась самая тяжелая и, может
быть, невозвратимая потеря. Он не мог воскресить в себе никаких имен,
фамилий, включая и свою. Удивительно, но память его как бы разделилась
надвое. То, что он когда-то пережил, вернулось поблекшим, хотя и точным в
мелочах, - так детские игрушки, найденные в кладовке родительского дома
много лет спустя, пробуждают в памяти не только зрительные образы, но и
эмоциональную атмосферу. Однажды в лаборатории физиков запах испаряющейся
в дистилляторе жидкости, защекотав в носу, моментально вызвал больше чем
образ - ощущение присутствия на случайном космодроме, когда светлой ночью,
стоя под горячими еще воронками дюз, под дном своей ракеты, которую он
спас, он ощущал такой же запах отдающего азотом дыма и счастье, которого
тогда не сознавал, а сейчас, при воспоминании, ощутил. Он не сказал об
этом доктору Герберту, хотя нужно было бы. Ему следовало немедля, прийти с
любым неожиданным воспоминанием, так как в них проявляются погребенные
зоны памяти и их нужно стимулировать - не для психотерапии, а для
восстановления стершихся связей в мозгу; их надо раскрывать и все больше
становиться самим собой. Совет был разумным, профессиональным, себя он
тоже считал мыслящим разумно, но воспоминание от врача скрыл.
Молчаливость, несомненно, была одной из основных его черт. Он никогда не
был склонен к излияниям, да еще на такие интимные темы. Кроме того, он
пообещал себе, что если найдет себя, то не нюхом, подобно собаке. Мысль
показалась ему глупой. Он не считал, что понимает больше врачей, но тем не
менее не передумал.
Мемнором не записываются и что он сам, если захочет, может стереть из
памяти педагога содержание любого разговора. Так он и поступал. От машины
у него не было тайн. Она помогала ему воссоздать массу воспоминаний, но
без имен и фамилий людей - и его собственной. Наконец он впрямую спросил
об этом своего собеседника.
тренингом, проходило в каюте, обставленной довольно странно. В ней стояла
антикварная мебель, годная для музея: несколько изящных, почти что
дворцовых креслиц с позолотой и гнутыми ножками. Стены украшали картины
старых голландцев - его любимые, которые он вспомнил и которые словно
явились помочь ему. Картины не раз менялись, а полотна, висящие в резных
рамах, вовсе не были полотнами, хотя превосходно воспроизводили ткань и
мазки масляных красок. Мемнор объяснил ему, как делаются эти временные
копии. Сам машинный преподаватель был незаметен, то есть его никто не
прятал, он был подсистемой Эскулапа, выделенной для этих бесед, и в каюте
не было его образного воплощения, способного испортить настроение ученика,
а чтобы не приходилось разговаривать с пустотой или микрофоном на стене,
там стоял бюст Сократа, знакомый по детским книгам о греческой мифологии.
А может быть, о философии. Бюст с его лохматой головой казался каменным,
хотя иногда в дискуссиях у него появлялась мимика. Ученику это не очень
нравилось: отдавало дурным вкусом. Он не мог придумать, чем заменить бюст,
и не хотел ни с чем обращаться к Герберту. Он приучил себя к этому облику
и, только пробуя выяснить что-то, его глубоко затрагивающее, расхаживал
перед наставником, не глядя на него, как бы разговаривая сам с собой.
Сейчас поддельный Сократ, казалось, был в сомнении, словно решая слишком
трудную задачу.
Флинт Эрик
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Ильин Андрей
Свержин Владимир
Орлов Алекс