он стоял коленопреклоненный на покрытых пурпурным ковром ступеньках
алтаря. Распятый смотрел на него сверху с картины, богоматерь смотрела на
него сверху с картины, святой Петр выглядывал из облаков; папа молился за
христиан и за врагов христианства, он молился за город Рим и за весь мир,
молился за священнослужителей во всем мире и за безбожников во всем мире,
молил господа о том, чтобы господь просветил волей своей правительства
всех стран, молил господа открыться и главам непокорных государств,
просил, чтобы матерь божья заступилась за банкиров, узников, палачей,
полицейских, солдат, за исследователей атома, за больных и увечных
Хиросимы, за рабочих и коммерсантов, за мотогонщиков и футболистов; силой
и властью своих молитв благословлял он народы и расы. Распятый с мукой
смотрел на него, матерь божья смотрела на него улыбаясь, но с грустью, а
святой Петр, хоть и поднялся с земли в облака, все же сомнительно, достиг
ли он небес, ибо путь на небо только и начинается от облаков и еще ничего
не достигнуто, если витаешь в облаках, путешествие даже не начато; и
святой отец возносил мольбы за покойников, за мучеников, за погребенных в
катакомбах, за всех, кто пал на поле битвы, за всех, кто умер в темнице,
возносил он мольбы и за своих советчиков, за своих хитроумных законоведов,
за своих изворотливых финансистов, за своих многоопытных дипломатов;
вспомнил он вскользь и об умерших гладиаторах его города, об умерших
цезарях, умерших тиранах, умерших папах, умерших кондотьерах, умерших
художниках, умерших куртизанках; он вспоминал о богах Ostia antica, о
душах старых богов, блуждающих в римских руинах, о памятниках, о
развалинах, о языческих храмах, превращенных в христианские, о
разграбленных алтарях древних язычников и видел в духе - аэродромы, видел
в духе - роскошный римский вокзал, видел, как сюда непрерывно прибывают
толпы современных язычников, и эти язычники смешиваются с язычниками, уже
живущими в его городе, и нынешние безбожники еще дальше от бога, чем
язычники древности, чьи боги стали теперь тенями. Может быть, и сам
римский папа стал тенью. Может быть, он на пути к тому, чтобы стать ею?
бесконечно трогательную тень. Но там, куда она падает, пурпур ковра
сгущается до цвета крови. Солнце взошло. Оно засияло над Римом. Когда
святой отец умрет, кто унаследует sacrum imperium? Кто они, эти будущие
наследники священной империи? В каких катакомбах молятся они, в каких
темницах томятся, на какой плахе умирают? Никто не знает. Солнце светит.
Его лучи греют, и все-таки их блеск холоден. Солнце некогда было одним из
богов; греющее, сияющее и все же холодное, взирало оно на то, как гибли
боги. Солнцу было все равно, кому светить. А язычники в Риме и язычники во
всем мире утверждали, что солнечный свет - явление астрофизическое, и они
исчисляли солнечную энергию, исследовали солнечный спектр и определяли
солнечное тепло в градусах. Но солнцу было безразлично, что думают о нем
язычники. Так же безразлично, как молитвы и мысли священников. Солнце
светило над Римом. Оно светило ярко.
утреннюю свежесть узких улочек, укрытых тенью больших домов. Я люблю
ветер, когда он с изогнутых кровель спрыгивает в старинные закоулки, - это
утренний привет семи холмов, с ним посылают в город свою насмешку боги.
Солнце дразнит своим блеском башни и купола, оно дразнит мощный купол
св.Петра, оно гладит обветшавшие стены, ласкает мох в сточных желобах,
ласкает мышей Палатина, плененную волчицу у Капитолия, птиц, свивших
гнезда в Колизее, кошек Пантеона. В церквах служат обедню. Мне не нужно
далеко ходить, чтобы послушать обедню. Есть церковь рядом с фонтаном Треви
и еще одна - на углу виа дель Лаваторе, а потом еще пять или шесть домов
божьих - тоже поблизости, их названий я не знаю. Я охотно хожу в церковь.
Вдыхаю благочестивый запах ладана, тающего воска, пыли, олифы, старой
одежды, старых женщин и старого страха, запах великодушия и бездушия. Я
слушаю литании: "Ab omni peccato libera" ["Избавь вас от всех прегрешений"
(лат.)], слушаю однообразное бормотание: "A subitanea et improvisa morte"
["От внезапной и непредвиденной смерти" (лат.)], раз навсегда
установленный и раз навсегда затверженный диалог между священником и
старухами, которые закрывают лицо вуалью и смиряются, чтобы их
возвеличили, преклоняя колени на каменном полу: "te rogamus audi nos"
[молим тебя, внемли нам (лат.)], слушаю звон колокольчика в руке служки. Я
стою у самой двери, чужак, почти нищий; я стою в стороне от прихожан и
делаю это сознательно. Я смотрю на свечи, горящие перед изображением
святых, и однажды сам купил свечу, зажег и поставил в неукрашенную, пустую
нишу, еще не отданную никакому святому; я поставил свечу неведомому
святому, так же как римляне построили храм неведомому богу, ибо мы скорее
не заметим святого, чем проморгаем какое-нибудь божество. Может быть, этот
неведомый святой живет среди нас, может быть, мы проходим мимо него; может
быть, это продавец газет в пассаже, который выкрикивает новейшие сенсации
грандиозного разбоя, выкрикивает прогнозы военной опасности; может быть,
святой - тот полицейский на виа дель Тритоне; может быть, узник,
приговоренный к пожизненной каторге, который уже никогда не пройдет по
римской улице; но маловероятно, чтобы святым, да к тому же неведомым, мог
быть директор итальянского Коммерческого банка, роскошное здание которого
высится на Корсо, хотя верующие и утверждают, что для бога нет
невозможного, поэтому ладно уж, допустим, что и банкир может быть призван,
однако ни к одному из них не явится святой отец, чтобы омыть ему ноги, ибо
святой отец и не подозревает, что могут быть святыми люди, обитающие
неподалеку от него, и до церкви никогда не дойдут их имена, она никогда не
узнает, что они жили "на свете и были святыми. Но ведь возможно, что
святых вообще уже не существует, так же-как не существует богов? Я этого
не знаю. Может быть, знает папа. А если он и знает, так мне не скажет, а я
не спрошу.
заблестели, отражая солнце. Парикмахер побрил меня, его руки массировали
мне кожу; потом я прошел пассажем, я ступал по его камням, и мои шаги
будили веселое эхо. Я купил газету, от нее пахло типографской краской, в
ней был приведен новейший курс на духовные и материальные ценности во всем
мире. Затем я направился в бар "Эспрессо", подошел к стойке, остановился
среди других мужчин, тщательно вымытых, тщательно выбритых, причесанных,
приглаженных, в опрятных крахмальных сорочках, в меру надушенных, и стал
пить, как и они, горячий крепкий кофе, приготовленный машиной; я пил его a
la cappuccino - с сахаром и со сливками, здесь я любил стоять, здесь мне
нравилось, а на шестой странице газеты я обнаружил свой портрет и свою
фамилию, и мне было приятно, что фотография автора симфонии, которая будет
исполняться сегодня вечером, помещена в итальянской газете, хотя отлично
знал, что никто на фотографию и не взглянет, разве что несколько
композиторов: они будут рассматривать ее очень внимательно и выискивать в
моем лице черты глупца, неудачника, бездарности или сумасшедшего, а затем
газета станет макулатурой, ее используют как оберточную бумагу или еще для
каких-либо нужд; но я считал, что так и надо, это хорошо и правильно, я не
хочу оставаться таким, какой я сегодня, не хочу неизменности, я хочу жить
в вечных превращениях, и я боюсь небытия.
покровительнице музыки. Будет ли она ко мне благосклонна? Я не ставлю ей
свечи, я предложу звучания, которые, быть может, ей не понравятся. Я иду к
Кюренбергу, к мудрому волшебнику и к ста музыкантам, они играют мое
сочинение, и я перед ними робею; вероятно, я встречусь с Ильзой Кюренберг
- ее как будто ничто не трогает, она принимает жизнь и смерть так же, как
лучи солнца и капли дождя. Она не покровительница музыки, я это чувствую,
но, быть может, она богиня музыки или заместительница Полигимнии, муза
современности, скрывающаяся под личиной уклончивости, ожесточения и
равнодушия. На виа делла Муратте я почтительно останавливаюсь перед
похоронным бюро. Смерть влечет к себе; но как смешон реквизит, который
человек покупает, чтобы достойно улечься в могилу. Управляющий бюро,
красивый плотный мужчина с крашенными под вороново крыло, словно
лакированными волосами, как будто цель его профессии - отрицать все
преходящее, отпирает дверь бюро, и его кошка, дремавшая на гробах, на
бронзовых венках и стальных иммортелях, не поддающихся распаду, тлену и
грязному превращению в прах, его кошечка весело идет к нему навстречу, а
он любезно приветствует ее: "Доброе утро, милая киса!". Вероятно, этот
господин боится мышей, боится, что ночью мыши примутся грызть пышные
аксессуары смерти и, опередив могильных червей, сожрут бумажные саваны или
ощиплют лепестки искусственных цветов.
приезжающих в Рим священников, грязновато-коричневый полусвет падал на
Адольфа, ибо единственное окно выходило в тесный двор, к тому же на окне
висели гардины, поэтому в помещении царил сумрак, а несколько тусклых
лампочек придавали дневному свету еще более коричневатый оттенок; у всех
сидевших за столом был крайне утомленный вид, словно после неудачного
ночного путешествия или неожиданного, стремительного переезда, а ведь они
провели ночь в этом доме, и если даже им не удалось заснуть, то, во всяком
случае, они отдыхали в своих постелях и, спали они там или бодрствовали,
во сне и наяву гордились тем, что находятся в Риме, в столице
христианского мира. Некоторые уже побывали в церкви на ранних службах и
вернулись к завтраку, стоимость которого включалась в цену ночлега, -
безвкусный стандартный завтрак, как и все завтраки в семинариях, больницах
и интернатах: кофе, точно помои, на черствый крошащийся хлеб намазано
повидло, лишенное цвета и запаха каких-либо фруктов; они с трудом
проглатывали пищу и тут же изучали свои карманные путеводители, выписывая
адреса, куда нужно зайти.
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Круз Андрей
Лукин Евгений
Рыбаков Вячеслав