стоящего напротив. Ладно, сказал себе Симагин, мелко это. Больше не буду
вредничать, пусть слушает спокойно. - А потому никогда не можем быть
уверены, что дальше уже некуда. И куэсчн этот самый, вопрос вопросов, вот в
чем: действительно ли человек достиг предела возможного духовного
совершенствования? Если да - ему каюк, потому что, действуя в соответствии
со стремлением жить лучше, не становясь лучше, лет за пятьдесят-семьдесят
мы сожрем Землю окончательно. Сожрем, переварим и утонем в продуктах
собственного метаболизма. Если нет, тогда... тогда стремление становиться
лучше следует беречь, лелеять и пестовать. Чем я и намерен заниматься, не
делая никаких поблажек и для себя, - вздохнул. Жуть брала от того, что надо
произносить гостю в лицо эти бесповоротные слова. - Понимаешь, твоя так
называемая самостоятельность лишает вид перспективы. Ты же чувствуешь: ты
самый лучший, и ни пятнышка на тебе, ни помарочки; идеал, а не существо.
Тебе не за кем тянуться, и не для кого. А моя, так сказать, зависимость дает
шанс карабкаться от ступеньки к ступеньке. Вверх.
Симагина чуть исподлобья. Покивал едва заметно - то ли изображая
понимание, то ли своим каким-то мыслям.
чувств и мыслей, потом залпом допил остывший чай с лавандой от нервов.
Оглянулся все-таки на Антошкину комнату. Свернувшись под одеялом уютным,
ничем не обеспокоенным эмбриончиком, подложив ладонь под щеку, Ася
спала.
мгновение - и далеких родителей, энергетическими коконами безопасности. А
потом - и братский овраг в Казахстане. От этого красавца можно любой под-
лянки ожидать.
до этого еще не дошло - именно убедить. Сделать своим сторонником,
единомышленником... Действительно хотелось. Именно поэтому он так
взъярился. Я вот совершенно не надеялся его обратить в свою веру и потому ни
гнева не испытываю, ни возмущения, а он - он всерьез надеялся. Странно.
имеет, кто я. Потому что я и сам понятия не имею. Я - Симагин.
сделан первый шаг, могла помочь понять, куда этот шаг привел... Уже с
восемьдесят девятого года над лабораторией сгущались тучи. Нараставшее
скотство быта отнимало все больше сил; все сильнее сказывались недостаток
средств и убожество оборудования. Работа буксовала. Зато появились все
признаки того, что высшее руководство стало понимать: в финале проекта речь
пойдет уже не только о мирной медицине, далеко не только. Стайками
увертливых мальков проносились слухи. Ужесточался режим. Месяц от месяца
Симагину все труднее делалось выпрашивать в дирекции разрешение
задерживаться в лаборатории по вечерам - видимо, его не хотели оставлять у
машин без присмотра. Потом грянул августовский переворот, и перспективы
стали очевидны. Рисковать было больше нельзя. Во вторник двадцатого, ровно
в девять тридцать утра, как теоретически и полагалось, Симагин под
осуждающим взглядом пожилого охранника, известного своим редким для
людей его круга якобинством - все порядочные люди на Дворцовой
баррикады строют, или, по крайности, дома сидят, прижавши ухи к радио, а
этот даже нынче на работу приперся! - вошел в почти пустое здание института
и поднялся в лабораторию. За почти четыре года, истекшие после рука об руку
с Асей пронесшегося по жизни Симагина победного, но горестно короткого
шторма идей, Симагин потихоньку все же двигался дальше и отнюдь не всеми
наработками делился с коллегами; поначалу он еще обсуждал с Карамышевым
каждую мысль, потом, на всякий случай, замкнулся совершенно. Он готовился
загодя, совсем не будучи уверен, что ему пригодится эта подготовка - но
двадцатого решился и обрушил на себя все, что только мог, так построив
программу волновой самообработки, чтобы все отработавшие резонансные
биоспектрограммы, сконструированные им вместе с Карамышевым, а потом и
им самим, в одиночку, безнадежно вирусились, превращаясь в очень похожий
на серьезную науку, но ни на что не годный хаос сигналов. Просто уничтожить
все результаты - не поднялась рука. Хотелось напоследок попробовать понять,
что же все-таки удалось сделать, и удалось ли... Неделю с лишним он болел.
Болел тяжело и непонятно. Где-то вдали от него, почти не зацепляя сознания,
петардами и шутихами взрывались ежедневные сенсации. А когда он выздоро-
вел, то был уже неизвестно кем. И первое, что он понял в этом новом своем
состоянии, - то, что возможности, которые по человечьим меркам кажутся
всемогуществом, отнюдь не облегчают жизнь. Скорее напротив, они словно
стиснули его своей мощью, словно спеленали. Слон в посудной лавке...
Диплодок в магазине электротоваров - как ни встань, как ни пошевелись, все
равно сотнями захрустят раздавленные лампочки, брызнут по сторонам люстры
и торшеры...
смысл, когда им наконец-то нашлось бы достойное применение - Симагину
пригрозили войной. Оказывается, он, сам того не ведая, со своим чисто че-
ловеческим характером и чисто человеческим кругозором, со своей
психологией бесхитростного и насмерть влюбленного в воспоминание
талантливого Андрюшки вломился в мрачный хоровод матерых древних сил -
и сразу бросил им вызов.
быть, ошеломленно говорил себе Симагин, некий столь же древний, как эти
силы, и куда более могущественный, чем я, противник того, кто четверть часа
назад сидел здесь, на маленькой кухне, на стуле напротив - но никаких
признаков, никаких следов его существования Симагин, как ни странно, не
ощущал. Расчет мог быть только на себя.
часа, что оставались до рассвета. Симагин пошел спать.
называется, бестселлера, разоблачающего злоупотребления и подлости
продажной горбачевско-ельцинской клики. Опираясь на некие весьма
секретные документы, доступ к которым ему открыла лишь его литературная
известность - так, по крайней мере, сам Сашенька утверждал, - он
доказывал, что Меченый снял Борова с Московского горкома лишь оттого, что
какую-то там тонну золота очередную они в Швейцарии не поделили, а весь
шум на пленуме был для блезиру. Сюжет был вполне захватывающий, как
положено. Честный капитан КГБ вдруг, сам того не ожидая и просто-напросто с
максимальной добросовестностью выполняя приказы начальства, оказывается в
жерновах жуткого механизма, созданного и отлаженного перестройщиками с
целью развалить партию и продать страну за бесценок. Смириться он с этим
безобразием не может, конечно - ну и пошла писать губерния: подслушка,
наружка, пальба, автомобили так и бьются друг об друга, и в кюветы тоже по-
стоянно ныряют на скоростях под полтораста по мокрому покрытию; и
разумеется, насквозь коррумпированные грушники периодически пытаются то
одним, то другим извращенным способом выпустить кишки из подруги
главного героя, но попадают не в нее, а то в кого-то слева, то в кого-то справа.
Лишь главный герой в промежутках между подвигами попадает подруге туда,
куда надо, и тем, чем надо. Подруге обалденно нравится, и поэтому она после
каждого очередного попадания тоже обязательно совершает какой-нибудь
вспомогательный подвиг. В конце концов собранные капитаном сведения
оказываются на столе непосредственно товарища Крючкова; товарищ Крючков
вызывает капитана к себе пред ясны очи и долго с ним беседует о судьбах
многонационального и многострадального Отечества и о том, что сейчас
сделать ничего нельзя. Потом, доверительно положив капитану руку на плечо,
товарищ Крючков со значением говорит, не в силах всего открыть, но подбод-
рить желая: <Однако такое положение не может длиться вечно. Оно скоро
кончится>. И Горбачев уезжает на отдых в Форос. Занавес. И всем приятно,
потому что все знают, что было дальше. Сашенька всерьез, и не без оснований,
рассчитывал на литературную премию Ленинского комсомола за этот год.
литература, она же развлекательное чтиво, по определению состоит из
штампов, и не может состоять ни из чего иного, потому что только штампы как
по маслу входят в сознание усталого, озабоченного, как правило -
трясущегося в трамвае или автобусе, или, пуще того, - застрявшего в сортире
массового читателя; только штампы не напрягают, а приятно расслабляют: ага,
вот опять все то же самое, такое полюбившееся, такое родное, но чуточку
иначе, так что опять не знаешь, из-за какого именно угла на сей раз выскочит
враг... И все-таки в нашей штамповке остается нечто неизбывно
соцреалистическое. Вечная политизированность красно-белого мироздания -
надо только поскорее дать понять, кто за белых, а кто за красных, и дальше
симпатии читателя возникают автоматически там, где надлежит -
политизированность, помноженная на инфантильность американских мягких
обложек... Но вслух говорить все это было абсолютно ни к чему. Он лишь
ограничился тем, что, поздравительно подняв рюмку, отчеканил:
Глядишь, роман, и все в порядке: показан метод новой кладки, отсталый зам,
растущий пред и в коммунизм идущий дед. Она и он передовые, мотор,
запущенный впервые, парторг, буран, прорыв, аврал, министр в цехах и общий
бал!
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Каменистый Артем
Белов Вольф
Никитин Юрий