Чтение 18–й страницы книги ~Последний единорог~

жить, как надо и сейчас. Мы прекрасно знаем, как поступили бы
вы, -- ведь вы наши дети.

Дринн взглядом заставил его сесть на место, в толпе
негодующе заворчали, но волшебник утихомирил всех одним
вопросом:

-- В чем же заключалось проклятие? Имело ли оно
какое-нибудь отношение к Красному Быку?

Как только имя Быка холодно прозвенело в освещенной
комнате, Молли вдруг захлестнуло чувство одиночества. Не
задумываясь, она задала вопрос, не имевший никакого отношения к
делу: -- А видал ли кто-нибудь из вас единорога? Вот тогда-то
она поняла две вещи: разницу между молчанием и полным молчанием
и то, что она правильно сделала, задав этот вопрос. Хагсгейцы
пытались сохранить бесстрастное выражение лица. Дринн осторожно
сказал: -- Мы никогда не видим Быка и не говорим о нем. Все,
что имеет к .нему отношение, нас не касается. А вот единорогов
-- нет. И никогда не было. -- Он опять налил вина. -- Я повторю
вам слова проклятья, -- сказал он и, сложив руки перед собой,
начал нараспев:

Разделите вы, Хаггарда рабы,

Взлет и паденье его судьбы,

Вы будете богаты вам на горе,

Покуда башни не обрушит море.

Замок будет сокрушен Тем,

кто в Хагсгейте рожден.

Несколько голосов присоединились к голосу Дринна, повторяя
слова старинного проклятья. Они были печальны и доносились
откуда-то издалека, словно раздавались не в комнате, а вились
где-то над трубой гостиницы, беспомощные, как сухие листья.

"Что это на их лицах? -- думала Молли. -- Кажется, я
знаю". Волшебник молча сидел возле нее, его длинные пальцы
играли бокалом.

-- Когда эти слова были произнесены впервые, -- продолжал
Дринн, -- Хаггарда еще не было в стране, и все вокруг было
свежим и цвело, все, кроме Хагсгейта. Хагсгейт был тогда таким,
какой стала теперь вся эта страна: нищим, голым городом, в
котором люди клали на крышу большие камни, .чтобы ветер не
сдувал солому. -- Он горько улыбнулся, посмотрев на пожилых. --
Урожай... хозяйство! Растили капусту, брюкву, мелкую картошку,
и во всем Хагсгейте была всего одна усталая корова. Странники
считали, что город прокляла какая-то мстительная ведьма.

Молли чувствовала, как Она ходит по улице, то удаляется,
то возвращается, беспокойная, как колеблющиеся тени факелов на
стене. Молли хотела выбежать к ней, но вместо того спокойно
спросила: -- Ну, а потом, когда проклятие свершилось? Дринн
ответил:

-- С этого момента мы не видали ничего, кроме щедрости.
Наша суровая земля стала такой доброй, что сады и огороды
вырастали на ней сами по себе -- их не надо было ни сажать, ни
поливать. Наши стада множились; наши ремесленники однажды
проснулись мастерами; воздух, которым мы дышим, и вода, которую
мы пьем, сохраняют нас от болезней. Все печали минуют нас -- и
это в то время, когда все вокруг стало пеплом в руках Хаггарда.
Пятьдесят лет процветаем только мы и он. Как будто прокляты все
остальные.

-- "Взлет и паденье его судьбы", -- пробормотал Шмендрик.
-- Так, так. -- Он выпил еще стакан черного вина и рассмеялся.
-- А старый Хаггард все правит и будет править, пока море не
хлынет на сушу. Вы и не знаете, что такое настоящее проклятье.
Послушайте-ка мою историю. -- Его глаза вдруг наполнились
слезами. -- Начнем с того, что моя мать не любила меня. Она
притворялась, а я знал...

Дринн прервал его, и только тогда Молли поняла, что было
странным в хагсгейтцах. Они были хорошо и тепло одеты, но их
лица были лицами бедняков, промерзших до костей и слишком
голодных, чтобы есть. Дринн произнес:

-- "Замок будет сокрушен тем, кто в Хагсгейте рожден". Как
мы можем наслаждаться своим богатством, если знаем, что оно
окончится и причиной тому будет один из нас. С каждым днем мы
все богаче и все ближе к гибели. Волшебник, пятьдесят лет мы
жили, избегая привязанностей, порвали со всеми привычками... Мы
готовились к приходу моря. Ни минуты радости не дало нам ни
богатство, ни что-нибудь другое -- ведь счастье -- это тоже
нечто, что можно потерять. Пожалейте Хагсгейт, путники, ведь во
веем жалком мире нет города несчастнее.

-- Погибли, погибли, погибли, -- причитали горожане. --
Горе, горе нам.

Молли Отрава молча взирала на них, а Шмендрик почтительно
сказал:

-- Вот это доброе проклятие, вот это профессиональная
работа. Я всегда говорю: если тебе что-нибудь нужно, иди к
профессионалу. В конце концов это опправдает себя.

Дринн нахмурился, и Молли толкнула Шмендрика в бок. Тот
заморгал:

-- Ой! Ну, что вы хотите! Должен предупредить, я не
слишком искусный маг, однако если бы я мог, то с радостью снял
бы с вас это проклятье.

--Я и не думаю, что ты большой чародей, -- отвечал Дринн,
-- но и такой, как ты есть, ты поможешь не больше, чем самый
искусный из вас. Оставим проклятье в покое. Если кто-нибудь его
и снимет, может, мы и не станем бедней, но уж богатеть
перестанем, а это столь же плохо. Нет, наше настоящее дело --
не дать замку Хаггарда обрушиться в морс, а раз герой, который
разрушит замок, должен быть родом из Хагсгейта, наша задача
вполне выполнима. Поэтому-то мы и не позволяем селиться у нас
чужеземцам. Мы отгоняем их, если нужно -- силой, но чаще --
обманом. Мрачные сказки про Хагсгейт, о которых ты говорил...
выдумали мы сами и следим за тем, чтобы их знали повсюду и
чтобы к нам никто не приходил. -- Тут на его впалых щеках
появилась гордая улыбка. Шмендрик, оперевшись подбородком о
костяшки пальцев, с вялой улыбкой смотрел на Дринна.

-- А как же ваши собственные дети? -- спросил он. -- Ведь
кто-нибудь из них, когда вырастет, может выполнить проклятье?
-- Он посмотрел вокруг, сонно изучая уставившиеся на него
морщинистые лица. -- Надо подумать, есть ли в этом городе
молодежь. Когда в Хагсгейте кладут детей спать?

Все молчали. Молли слышала, как стучит кровь в ушах
хагсгейтцев, видела, как она затмевает их глаза, как волнами по
коже пробегает дрожь. Потом Дринн сказал:

-- У нас нет детей. Нет с того самого дня, когда на нас
пало проклятье. -- Он покашлял в кулак и добавил: -- Наиболее
очевидный способ одурачить ведьму.

Шмендрик откинул голову назад и беззвучно рассмеялся, так,
что дрогнули огни факелов. Молли поняла -- волшебник был
совершенно пьян.

Рот Дринна исчез, а глаза стали потрескавшимся фарфором:

-- Я не вижу в нашем положении никаких причин для смеха,
-- тихо сказал он. -- Совершенно никаких. -- Никаких, --
пробулькал Шмендрик и, расплескивая вино, склонился над столом.
-- Никаких, простите, никаких, совершенно никаких. -- Под злыми
взглядами двух сотен глаз он попытался взять себя в руки и
серьезно ответил Дринну: -- Тогда может показаться, что у вас
совсем нет забот. По крайней мере, серьезно тревожащих вас. --
Легкий смешок вырвался из его рта, как пар из чайника.

-- Да, так может показаться, -- Дринн наклонился вперед и
двумя пальцами тронул Шмендрика за запястье. -- Но я еще не
сказал всего. Двадцать один год назад в Хагсгейте родился
ребенок. Чей он был, мы так и не узнали. Я сам нашел его как-то
ночью на рыночной площади. Он молча лежал на колоде мясника.
Шел снег, но его тесно окружили бродячие кошки, и ему было
тепло и уютно. Кошки мурлыкали, и голоса их были полны знания.
Я долго стоял у колыбели, размышляя, почему идет снег и,
мурлыкая, пророчествуют кошки. -- Он остановился, и Молли
Отрава нетерпеливо сказала:

-- Конечно, вы взяли ребенка домой и воспитали как своего
собственного? Дринн положил руки ладонями кверху. -- Я прогнал
кошек, -- ответил он, -- и в одиночестве отправился домой. --
Лицо Молли стало белым как туман. Дринн слегка поежился. -- Я
понимаю, когда рождается герой... -- продолжал он. -- Знамения,
предзнаменования, змеи в детской... Если бы не кошки, я,
наверно, попытался бы позаботиться о ребенке, но они сделали
все таким ясным, как в мифах. Что я должен был делать, -- все
понимая, приютить гибель Хагсгейта? -- Губа его дрогнула, будто
в нее вонзился крючок. -- Как часто бывает, я ошибся, но к
лучшему. Когда на рассвете я вернулся, ребенок исчез. --
Шмендрик чертил что-то пальцем в лужице вина и, возможно,
ничего не слышал. Дринн продолжал: -- Естественно, ребенка с
рыночной площади никто никогда не признал своим. Обыскав все
дома от подвала до голубятни, мы так и не нашли его. Я мог
подумать, что ребенка унесли волки или что мне все это