своей чистоты перед законом; что бы мы ни везли, наверняка оно было не
безобиднее фальшивых купюр.
между собою люди Спровиса.
кордон. Или ты...
моя забота - твои пожертвования нам...
но когда мы повернули на восток в районе Сороковых, я воскликнул:
впритирку с фургоном, резко обогнала нас и стала отжимать к тротуару.
Лошадь, должно быть, настолько вымоталась, что не смогла даже испугаться -
просто встала, как вкопанная, и я услышал брань повалившихся друг на друга
людей в фургоне.
так - перья и кулаки. Ну, вперед!
козлах - единственный зритель, но сидящий очень удобно. В нескольких
кварталах отсюда располагался садик, где Тирза обычно поджидала меня.
Странно. Я не мог поверить, что все это происходит в одном их самых тихих
жилых районов Нью-Йорка в 1942 году.
казалось, изображение прыгает - словно противников охватывают из тьмы
короткие вспышки, и от одной до другой они успевают сделать множество
движений. Все произошло очень быстро. Если за окнами соседних домов или на
окрестных тротуарах и нашлись зрители помимо меня, они наверняка ничего не
успели понять.
ставки не совсем равны: нападавшие, скорее всего, прошли специальную
подготовку, которой людям Спровиса не доставало. В последнюю секунду
предводитель нападавших попытался договориться миром.
на каждого...
когда он откинулся назад - но мне и не нужен был свет; я по голосу узнал
полковника Толлибура.
полковника оказалась шпага в трости; сверкающий росчерк острия мелькнул во
мраке. Бойцы Великой Армии молниеносно выхватили ножи. Похоже, никто не
собирался пускать в ход пневматические пистолеты или пружинные ружья.
и, насколько возможно, сохранять тишину; никто не кричал от ярости и не
стонал от ран. Но эта глухая ожесточенность делала борьбу еще ужаснее -
ведь противники чувствовали и гнев, и страх, и боль, как все живые люди. Я
слышал звуки ударов, хрипы усилий, сдавленные вскрики, скрежет подошв о
тротуар и глухой, короткий шум падений. Один из защищавшихся упал; потом
упали двое нападавших; а потом уцелевшие двое южан оставили поле боя и
попытались ускользнуть.
времени заводить двигатель, побежали по улице. Это секундное
замешательство дорого им обошлось. Четверо бойцов Великой Армии окружили
их, и я увидел, что конфедераты подняли руки в традиционном жесте
капитуляции. Ударами ножей их свалили наземь.
наутек.
книгой я маскировал желание уединиться. Меня буквально колотило от
пережитого - не столько страха, сколько отвращения. Я рос в грубом мире, и
убийства в Нью-Йорке не были для меня новостью, я видел убитых и прежде -
но теперь впервые столкнулся напрямую с ничем не прикрытой, первобытной
жестокостью. Хотя я был уверен, что останься я в фургоне, Спровис без
колебаний разделался бы со мной как с ненужным свидетелем, о своей
безопасности я не тревожился: с каждым ушедшим днем моя ликвидация
становилась бессмысленней. Но отвращение не уменьшалось.
любопытство. Я гадал и так, и этак о том, что же все-таки стоит за
событиями страшной ночи.
вычитывая из газет, размышляя и припоминая, я добрался до подоплеки. Она
была куда масштабнее, нежели наша Астон-плэйс.
двумя сверхдержавами, Германским Союзом и Штатами Конфедерации. Некоторые
считали, что военные действия начнутся на территории Британской империи,
союзницы конфедератов, некоторые - их было больше - ожидали, что по
крайней мере отчасти мировая война будет вестись на территории Соединенных
Штатов. План Великой Армии - во всяком случае, той ее фракции, к которой
принадлежал Тисс - представлял собой заумную, фантастическую попытку
перехитрить историю. Изготовление фальшивых денег входило в этот план - ни
много ни мало, план развязать наконец войну, но так, чтобы начала ее не
Британия, а входившая в один блок с Германским Союзом Испанская империя.
Пустив в оборот колоссальные суммы фальшивых денег через специальных
агентов, действующих под видом агентов Конфедерации, Великая Армия
рассчитывала столкнуть Конфедерацию с Испанией и тем постараться уберечь
нейтралитет Соединенных Штатов. Эту наивную идею могли измыслить, как я
теперь понимаю, лишь люди, совершенно не разбирающиеся в реальных
механизмах мировой политики.
им пришел конец. Механизм Тисса, придуманный, возможно, и не специально
для этого, очень помогал, тем не менее, оправдывать действия, подобные
действиям Спровиса. А вот у меня не было столь удобного способа усыплять
совесть. Но даже когда я с тоской размышлял о своей слабости и малодушии,
из-за которых я сделался сообщником подобных людей, в глубине души я
предвкушал освобождение. Я не видел Энфандена с того дня, как он предложил
мне переехать. Через неделю, думал я, я оставлю магазин и переберусь в
предоставленное консулом убежище; и первое, что я сделаю - расскажу.
это сделал - но его застигли на месте преступления; он стрелял и ранил
Энфандена столь серьезно, что тот не мог говорить несколько недель; а
затем консула отправили домой на Гаити, поправляться или умирать. Он не
сумел связаться со мной, и меня не пустили к нему; полиция с удвоенным
рвением оберегала его от всех - и потому, что он был дипломат, и потому,
что он был негр.
Великой Армией; я не знаю. Мне неоткуда узнать. Но, может быть, стрелял
Спровис. Или Пондайбл. Коль скоро последним звеном цепочки мог оказаться
я, им и оказался я. Если это манихейство, о котором говорил Энфанден -
ничего не могу поделать. Значит, манихейство.
значимой среди причин моего тогдашнего отчаяния. Но мне казалось, я
нахожусь в полной власти не оставляющих мне никакого выбора роковых
обстоятельств, в которые Тисс так твердо верил, и которые Энфанден
отрицал. Мне было не избавиться ни от вины, ни от хода жизни, который лишь
усугублял вину. Судьбу я не мог изменить.
самоистязанием всецело занятого собственной персоной юнца? Знаю только
одно: я надолго - в том смысле, какой слово "долго" имеет для
двадцатилетних - потерял интерес к жизни и даже подумывал о самоубийстве.
Книги я оставил с отвращением - вернее, что еще хуже, с безразличием.
припомнить никаких комментариев Тисса по этому поводу. Я не помню ничего,
что отличало бы один день от другого. Разумеется, я ел и спал; несомненно,
бывали часы, когда беспредельное отчаяние до поры ослабевало. Все
подробности этих месяцев просто выветрились у меня из головы.
однажды - день выдался холодный, и лежал снег, такой глубокий, что
минибили не выезжали, да и конка едва двигалась - я увидел куда-то
спешащую девушку: щеки ее раскраснелись, пар от дыхания искрился на
солнце... и взгляд мой не был равнодушным. Вернувшись в магазин, я отыскал
книгу фельдмаршала Лиддел-Харта "Жизнь генерала Пикетта" (*29) и открыл на
той странице, на которой остановился когда-то. Через минуту я полностью
погрузился в чтение.
Ходжем Бэкмэйкером. Впервые я решил действовать, претворяя в жизнь свои
желания, а не просто ждать и надеяться, когда события повернутся к
лучшему. Я был полон решимости так или иначе уйти из книжного магазина и
от всех связанных с ним треволнений и бед.
Шломо Вульф
Посняков Андрей
Мацумото Сэйте
Махров Алексей
Майер Стефани
Соломатина Татьяна