Чтение 18–й страницы книги ~Батальоны просят огня~

Он вдруг очнулся от этого голоса.

Темно было и влажно, пахло осенними листьями, и лиловая узенькая стрела
света пробивалась сквозь плащ-палатку, завесившую выход, остро рассекала
потемки.

- Это ты? - ослабленным голосом спросил он. - Неужели это ты?

-Это я... Лежи, лежи, прижмись ко мне, Сережа, -прошелестел над ним
быстрый, успокаивающий шепот. - Я с тобой буду С тобой...

А он все не мог согреться, боясь обнять Шуру, робко целуя ее пальцы.

- Милая, чудесная, - шептал Кондратьев, стуча от озноба зубами. - Зачем
это? Добрая... Чудесная... А как же Борис?..

Она крепче прижалась к нему грудью, гладя его щеки, его шею.

- Он не любит меня, Сережа. Разве он меня любит? Всю душу без слез по
нему выплакала... а с тобой спокойно... Как с ребенком... Бедный ты мой. Ты
кого-нибудь любил?

- Не знаю...

- Ну, совсем как ребенок...

Бред это был или явь? Она растягивала слова, как Зина, было тесно, жарко,
он не видел лица Шуры, выражения ее глаз, а она с торопливой нежностью
ласкала его, и от близости с этой женщиной хотелось ему плакать и говорить
что-то разрывающее душу, чего невозможно было сказать.

- Ты чудесная, чудесная... Чистая... - шептал он, благодарно целуя ее
ладонь. - Ты удивительная, прекрасная...

- Тебе сколько лет? - спросила она.

- Двадцать три.

- Неужели ты никого не любил?..

Он уснул. А она, посидев немного возле него, вышла из землянки. Ни одного
солдата не было вокруг. Стояла вечерняя тишина. Весь Днепр был оранжевым,
накаленный закат на половину неба горел, подымался над берегом, и
вычерчивалась там черная паутина застывших в этом свете ветвей.

Вдруг, со свистом вынырнув из заката, низко над водой пронеслись два
"мессершмитта", вонзаясь в лиловый воздух над лесами. Там застучали зенитные
пулеметы и рассыпались в небе трассы. А Шуре было горько и нежно.

Глубокой ночью Кондратьева разбудили. В теплую землянку ворвался холод,
стук пулеметов, отсвет ракет, плащ-палатка со входа была сдернута.
Кондратьев лежал в обильном поту, все тело болезненно расслаблено.

Голос Бобкова кричал в землянку:

- Вас срочно к полковнику Гуляеву! На НП. Товарищ старший лейтенант!..

- Прибыл? - еще ничего не понимая, хрипло спросил Кондратьев и вылез из
землянки.

Правый берег и Днепр внизу освещались ракетами, над головой проносились
трассы.

- Только что! Заваруха была! Неужто не слышали? Так спали? - прокричал
сквозь дробь пулеметов Бобков.

Кондратьев, смущенный, спросил негромко:

- Где Шура? Не знаете?

Бобков ответил:

- А офицера одного при переправе ранило. Так она с ним, - и показал
куда-то вниз.

Вместе с Бобковым поднимаясь к орудиям, покачиваясь от слабости,
Кондратьев с замиранием сердца думал о недавнем бредовом счастье (было ли
оно?), и не хотелось верить ни в щелканье пуль о стволы сосен, ни в частые
взлеты ракет на берегу, ни в близкий треск пулеметов.

Но в первой же траншее пришлось пригнуться так, что железный крючок
шинели впился в горло, головы поднять было нельзя. Проходя мимо орудий, он
увидел при свете ракет, что расчеты лежат на земле и снарядные ящики
раскрыты. В ровике осторожно звенели ложки о котелки: по-видимому, старшина
прибыл.

Глубокий окоп НП младшего лейтенанта Сухоплюева был тесно набит знакомыми
и незнакомыми артиллерийскими офицерами. Все они, возбужденные недавней
переправой и чувством опасности, почти в голос переговаривались между собой,
жадно курили в рукав. Двое радистов монотонно отсчитывали - настраивали
рации.

Полковник Гуляев, грузно расставив ноги, стоял посреди окопа, лица не
было видно, надвинутый на лоб мокрый козырек фуражки зажигался розовыми
шариками - отблесками ракет.

- Спал? - с угрозой спросил он Кондратьева. - Царство небесное проспишь!
Санинструктор сказала: ты болен. Болен? Что?

- Был немного. Сейчас лучше.

- Смотри сюда! - Полковник вытолкнул откуда-то из глубины окопа оробелого
Цыгичко, проговорил: - Этого вояку на твое усмотрение. Хочешь - казни,
хочешь - милуй... Он тебя накормит, сукин сын!

- Вы что же, Цыгичко? - тихо спросил Кондратьев. - Как вам не совестно?

И старшина, весь съеживаясь, вобрав голову в плечи, нелепый в кургузой
кондратьевской шинели, испуганно забормотал:

- Не мог, товарищ старший лейтенант... Я ж тоже под огнем был. С саперами
был. Вчерась ночью. Вы же знаете, товарищ старший лейтенант...

- Не мог? А люди могли быть сутки голодными? А, братец ты мой? -
выговорил Гуляев резко. - В пехоту! В роту Верзилина. Как раз у него мало
людей. Верзилин! - крикнул он через плечо. - Зачислить старшину Цыгичко
рядовым в роту! И дать ему винтовку, сукину сыну!

Цыгичко тяжело, словно его сзади ударили по ногам, качнулся к
Кондратьеву, схватился двумя руками за полу его шинели.

- Не виноват я, не виноват... Щоб я детей своих не бачил...

- Э-э, голубчик, у всех дети! - грубовато сказал Гуляев.

- Что вы, что вы? Как не стыдно! - растерянно заговорил Кондратьев,
неловко пытаясь отнять руки старшины, но пальцы Цыгичко вцепились в его полу
и точно закаменели. - Товарищ полковник... Я прошу. На мою
ответственность...

Полковник Гуляев, брезгливо поморщась, повысил голос:

- Марш в роту, Цыгичко! Кто вы, мужчина, советский солдат? Или старая
баба? Капитан Верзилин, проведи-ка воина в роту!

Не обращая более внимания на Цыгичко, полковник Гуляев уже смотрел на
ярко озаряемую ракетами полосу еловой посадки; артиллерийские офицеры,
присев под плащом и светя фонариком, стали разглядывать схему огня. А
Кондратьев не мог успокоиться, сворачивал самокрутку, пальцы не слушались, и
хотелось сказать какую-то резкость, заявить о никому не нужном на войне
самодурстве, однако вместе с тем он понимал, что не скажет этого. И все же
Кондратьев сказал, преодолевая хрипотцу в голосе:

- Вы напрасно, товарищ полковник. Он ведь не хотел...

- Слушай, комбат! - жестко перебил Гуляев. - Дело идет о судьбе
наступления, а ты мне голову морочишь сантиментами! Постреляет из винтовки,
в атаку походит, сухарики погрызет, поймет, что такое война, на своей шкуре.
Так вот что. Максимов уже завязал бой. Полчаса назад. Выбрось чепуху из
головы и слушай!

Только сейчас сквозь бесконечное шитье близких пулеметов, сквозь хлопки и
щелканье немецких ракет слева и впереди Кондратьев услышал, как из-за
тридевяти земель, отдаленные, глухие, неровно пульсирующие раскаты.
Началось?.. Там - началось?..

- Радист, связь! Связь с батальонами! - крикнул Гуляев. - Что у вас,
рация или ночной горшок?

- "Ромашка", "Ромашка", "Ромашка"... Плохо слышу.. Плохо слышу.. -
речитативом доносился голос радиста. - Плохо слышу... Плохо слышу...

Все замолчали в окопе. С визгом проносились пулеметные очереди над
головой.

Радист, медленно разделяя слова, доложил:

- Товарищ полковник, Максимов у окраины Белохатки. Встретили сильное
сопротивление. Потери двенадцать человек и одно орудие. Танки. Есть
опасность окружения. Готовятся к атаке. Ждите сигнала.

- Ясно! Связь с Бульбанюком! Быстро!

Опять молчание. Теперь все офицеры тесно сгрудились вокруг Гуляева.
Телефонисты, проверяя линию, еле внятно переговаривались с тыловыми
батареями. И лишь радист в глубине окопа торопливо и отчетливо выговаривал
позывные:

- "Волга", "Волга", "Волга"... "Волга", "Волга", "Волга"... Товарищ
полковник, с "Волгой" связи нет!

- Еще вызывайте! Вызывайте!

- "Волга", "Волга", "Волга"... "Волга", "Волга", "Волга"... "Волга",
"Волга", "Волга"... - звучало в ушах Кондратьева, и после паузы: - Товарищ
полковник, с "Волгой" связи нет!

- Как нет? Что голову морочите! Когда я слышу слева бой! Была связь!
Вызывайте! Вызывайте!

- "Волга", "Волга", "Волга"... "Волга", "Волга"... Товарищ полковник,
"Волга" молчит.

- Та-ак! Держать связь с Максимовым! Телефонист, штаб дивизии. Быстро!

Офицеры расступились перед полковником. Он опустился на дно окопа,
выхватил трубку из рук телефониста, произнес коротко:

- Иверзева! Молчание.

- Товарищ первый, докладывает второй. Максимов у Белохатки. Есть
опасность окружения. С Бульбанюком связи нет! Полагаю, для связи надо
послать людей. Поздно? Почему поздно, товарищ первый? Да, да! Идут бои.
Слышно. Что вы говорите? Отзываете? Кого? Всех? Меня? Не слышу, товарищ
первый!

- Товарищ полковник! - закричал радист. - "Ромашка" пошла. Максимов
пошел! Огня! Огня! Огня просит. По Белохатке огня!

- Ракеты! - сказал кто-то из офицеров. В ту же минуту Кондратьев заметил
далеко слева над лесами круглые неясные пятна - они выплывали в небо и
мгновенно гасли там. Четыре ракеты. Короткое затухающее мерцание - и вновь
четыре мутных пятна возникли в небе. Это был сигнал Бульбанюка... А может,
немецкие это были ракеты?

- Огня! Максимов просит огня! - повторял радист. - Передаю! Огня! Огня!