опасаясь пошевелиться из страха еще больших мук. Мадлен же, которой веревка
натирала самую нежную плоть, страдала не меньше, хотя секундой раньше
ощущала приятное тепло именно в этом месте. О, вот чем закончились любовные
стоны и возгласы! На смену им пришло раскаяние. Чувствуя, что агрессор
скручен надежно, Луи высвободил одну руку и снял трубку внутреннего
телефона. По счастливой случайности мать не отключила связь и ответила ему.
Торжествующим тоном он заявил ей, что захватил в плен похотливого козла по
имени Освальд Кремер и выпустит его только при условии, что тот обещает
никогда больше не возвращаться в эти края.
мужчина с мужчиной.
Он завопил в трубку:
может мне приказывать!
надолго запомнишь.
электричеством, не посадить на кол? Со мной не смог справиться десяток
врачей, а вы хотите запугать меня трепкой! Ничтожный пигмей! А теперь
слушайте меня: мамуля вам не свинья и не сука, чтобы ее покрывать, не
дымовая труба, чтобы прочищать. Я веду здесь научные изыскания
первостепенной важности, от которых зависит судьба всего человечества, и не
потерплю никаких набегов на мои владения. Повторяю: не смейте залезать на
мамулю!
моей супругой все, что мне угодно. К тому же это ее вполне устраивает и
даже доставляет ей удовольствие.
контроль над собой. Грубейшие ругательства полились подобно гною из его уст
- эти слова, извлеченные из великого множества прочитанных им книг, мы
повторить здесь не решаемся. Что за голос проснулся в нем? Так изъясняются
только закосневшие в грязном разврате извозчики. Мадлен совершенно сникла
от этого, равно как и Освальд - и последний сдался.
продолжал свое, создав подлинную антологию непристойностей и
продемонстрировав поразительную изобретательность. Каждое мерзкое слово
сопровождалось новым рывком веревки.
очернил мамулю своими инсинуациями. Говори: "Это я принудил Мадлен к
подобному свинству".
ужасной петлей штучку из лона жены. Он чувствовал себя жалким и ничтожным,
слезы хлынули у него из глаз при мысли о жестокости сына. Мадлен, тоже
рыдая, пыталась его утешить, полечить израненный прутик мазями и тальком.
Однако ультиматум младенца привел ее в ужас, и она решила навеки закрыть
лавочку для мужа. Не могло быть и речи о том, чтобы пойти наперекор воле
Луи. Освальд смирился; униженный до крайности, он представлял себе злые
ухмылки на лицах приближенных голыша. Только через несколько дней бедняга
осмелился рассказать о случившейся катастрофе тестю и теще. У них не
нашлось для него ни единого слова сострадания - его обвинили в трусости, а
Андре даже позволил себе гнусное выражение "мозгляк без яиц". Освальд
понял, что здесь ему надеяться больше не на что, и покорно склонил голову -
это испытание сломило его.
существом его связывало некое подобие того теплого чувства, которое люди
хотят обрести в семейном кругу. Разум так и не вернулся к ней, и она целыми
днями неподвижно лежала на кровати. Вместе с отцом ее сослали жить на
последний этаж виллы. Худая, мертвенно-бледная, с запавшими, обведенными
черной каймой глазами, она не говорила, а лишь иногда невнятно повизгивала.
Никто не поверил бы, что эта девочка, неспособная произнести даже
элементарные слова, некогда решала сложнейшие задачи по физике в чреве
своей матери. Впрочем, два или три раза она неожиданно для всех проговорила
хриплым старческим голосом одну и ту же фразу: "Огурцы следует вымачивать с
крупной солью..." Из тысячи изученных ею законов осталось только это -
начало кулинарного рецепта! Однако за внезапными прорывами памяти не
последовало больше ничего. Со временем маленькая Селина стала агрессивной
по отношению к детям - бросалась на них на улице, пытаясь укусить или
оттаскать за волосы, так что отцу пришлось держать ее дома. Однажды она
увидела по телевизору прыжки с парашютом и пришла в такой восторг, что
Освальд подарил ей маленький воздушный шар с подвесной корзиной. После
этого Селина поселилась на потолке, подальше от обитателей земли, которые
кормили ее при помощи системы шкивов и блоков. И никто уже не мог извлечь
из нее ни слова, ни звука.
Освальда. Он рано лишился родителей, не обзавелся друзьями, не имел других
знакомых, кроме безразличных к нему коллег по работе, а потому постепенно
стал терять вкус к жизни. Все ему опостылело - и в первую очередь цифры.
Видя кругом сплошной обман и притворство, он перестал доверять чему бы то
ни было. Усомнившись под конец даже в своем сомнении, он поставил под
вопрос собственное существование. Это почти утешило его: все пережитое лишь
почудилось ему - зря он так мучился! Посему он перестал есть (зачем кормить
призрак?), вставать с постели, говорить; впал в состояние крайней слабости,
которая лишь укрепила его уверенность в том, что он не существует. Наконец
он умер, сам того не сознавая, ибо уже не понимал, живет он или нет.
своем небытии. Никто не заметил его исчезновения, и только через сутки один
из слуг, случайно заглянувший в его комнату, обнаружил холодный труп.
Мадлен ни разу не говорила с ним после злосчастной ночи, а известие о его
смерти встретила с полным равнодушием. Разумеется, она и не подумала пойти
на похороны мужа, поэтому могильщикам пришлось просить посетителей кладбища
поплакать немного, чтобы церемония не утеряла своего траурного характера.
Супруги Бартелеми пришли в ужас от этой холодности - они уже предвидели,
какая судьба ожидает их после кончины. Дочь и внук вызывали у них теперь
только отвращение - они поспешно сменили место жительства, удалившись на
многие сотни километров от виллы Мадлен. Удар оказался особенно тяжким для
Аделаиды Бартелеми, ибо она не могла простить себе того, что оставила
Освальда в одиночестве.
одни и те же пуговицы, чинила и штопала совершенно новую одежду. Когда эта
мания полностью овладела ею, она стала пришивать все подряд: скатерти к
столу, брюки мужа к креслу, кресло к ковру... С иголкой и ниткой она не
расставалась ни на секунду, а ложась спать, укладывала клубок под подушку.
Все встречавшиеся ей галантерейные лавки она опустошала. Страсть к шитью
погнала ее из дома за город, где она, вооружившись громадными катушками,
предприняла попытку закрыть пустые пространства нитью. Она не выносила
щелей и разрывов - мир был полон дырок, и их следовало заштопать. Она
соединяла деревья при помощи огромных просвечивающих ковров, перебрасывала
через реки воздушные мосты, приводила в порядок окружающий ландшафт.
Несколько раз ее задерживали жандармы, вызванные крестьянами, и
препровождали домой, конфисковав рабочие материалы. Жертвами ее становились
и живые существа: она ловила мух, пчел, майских жуков, комаров, чтобы
пришить им крылышки к брюшку - ювелирная работа, которая требовала большого
внимания и очень тонких иголок. Она связывала нитками лапы кошкам и
собакам, и те шарахались от нее, как от чумы. Несколько раз она приставала
в кафе и в супермаркетах к молодым людям, предлагая пришить им волосы ко
лбу, чтобы не болтались по ветру. Себе самой она крепко-накрепко зашила
рот. В один прекрасный день ее муж Андре, мирно почивавший после обеда,
проснулся оттого, что она пыталась шилом проткнуть ему веко с намерением
прострочить глаза, - тогда он вызвал "скорую психиатрическую", чтобы ее
забрали. Аделаиду поместили в ту же больницу, что и Селину, от которой
Мадлен решила избавиться после смерти Освальда. Но поскольку бабушка и
внучка пребывали в разных отделениях, то встретиться им так и не довелось.
Доктор Фонтан, буквально сжигаемый злобой, в очередной раз предпринял
попытку вставить ему палку в колеса: он решился пустить в ход свои
последние снаряды, когда получил от Андре Бартелеми письмо, где описывались
душераздирающие подробности смерти Освальда и болезни Аделаиды. Терять
гинекологу было нечего: доведенный тюрьмой до крайнего озлобления, он прямо
в камере принялся писать опус, озаглавленный "Как я создал Луи Кремера",
изложив детально весь ход событий, начиная с первого визита Мадлен в его
кабинет и объяснив природу феномена сцеплением случайных факторов с
возможностями технического прогресса. Завершил же он свою исповедь ужасным
признанием - любой зародыш мог бы достичь интеллектуального уровня Луи
Кремера. "Луи вовсе не гений, уникальность его состоит лишь в том, что он