Чтение 18–й страницы книги ~Возвращение Будды~

и насильственно предполагаю его смерть, почему я совершаю это теоретическое
умерщвление? И в какой степени я ответственен за это преступление? Потому
что в том мире, на пребывание в котором я был осужден своей упорной
болезнью, граница между отвлеченным и действительным, между идеей и актом не
была ни отчетливой, ни неподвижной. Мне надо было, например, сделать
необыкновенное усилие воли, чтобы вспомнить, принадлежала мне Лида или нет,
- в этой комнате с зеркалами. И как наивно было бы думать, что вся моя
жизнь, это длительное и сложное движение, начало которого теряется для меня
в необъяснимой тьме, может быть сведена к последовательности внешних и
очевидных фактов моего существования. Остальное, зыбкое и неверное, могло
быть названо уходом от действительности, бредом или сумасшествием. Но и в
нем была тоже своеобразная последовательность, не менее несомненная, идущая
от одного провала в безумие до другого - до той минуты, вероятно, когда
последние остатки моего сознания будут поглощены надвинувшимся мраком и либо
я исчезну окончательно, либо, после долгого перерыва, похожего на
многолетний душевный обморок, я увижу себя однажды в какой-то далекой
стране, на краю дороги - неизвестным бродягой без имени, без возраста и без
национальности. И, вероятно, тогда мне будет легко на душе и я забуду эту
уголовную мрачность воображения, эту отвлеченную отвратительность разврата и
это теоретическое умерщвление.

Было больше двух часов ночи, когда я подходил к гостинице, в которой
жил. На углу меня остановила Мадо и попросила у меня папиросу. Потом она
посмотрела на меня и сказала:

- У тебя странный вид сегодня. Ты что, очень устал?

- Это свет фонаря, который так падает на мое лицо, - ответил я. - Нет,
я не устал, мне просто хочется спать.

- Ну, тогда спокойной ночи.

- Спокойной ночи, Мадо.

Я поднялся к себе, сдернул покрывало с дивана, и в мягком свете
забелели простыни и наволочки. Я помню, что я мечтал, раздеваясь, заснуть
без снов, проснуться утром и забыть весь этот ненужный и воображаемый
абсурд.

Я проснулся, однако, с тяжелой головой. Приняв холодный душ и
побрившись, я вышел из гостиницы. Направо от входа я с удивлением заметил
закрытый автомобиль темно-синего цвета, в котором обычно ездят полицейские.
Едва я успел сделать несколько шагов, как я почувствовал чью-то руку на
своем плече. Я обернулся. Передо мной стоял широкоплечий мужчина в штатском,
с гладким и невыразительным лицом.

- Вы арестованы, - сказал он. - Следуйте за мной.

Я был настолько поражен, что в первую минуту ничего не ответил. Тотчас
же подошел второй человек в штатском, мы сели в автомобиль и поехали. Только
тогда я спросил:

- По какой причине я арестован?

- Вы это должны знать лучше, чем кто бы то ни было.

- Я ничего не понимаю.

- Тогда будем надеяться, что это недоразумение, которое скоро
выяснится.

Автомобиль остановился на набережной Сены. Я сидел в приемной; один
полицейский инспектор оставался со мной, другой ушел и был довольно долго в
отсутствии. Я чувствовал по-прежнему тяжесть в голове и странное безразличие
ко всему происходящему и успел подумать, что это было похоже на тот
длительный бред, который привел меня в дом предварительного заключения на
территории фантастического Центрального Государства.

Наконец меня ввели в другую комнату, где сидел очередной инспектор.
Справа и слева от его кресла стояло еще несколько человек, которые мне
показались очень похожими друг на друга. У того, кто начал меня допрашивать,
было бритое и печальное лицо, он был не молод, у него было усталое
выражение, как будто бы принятое раз навсегда. Он спросил, как моя фамилия,
где я живу, чем я занимаюсь, где и когда я родился. Я ответил. Он посмотрел
на меня в упор и вдруг спросил с непонятным упреком в голосе:

- Почему вы его убили?

И в ту же секунду я почувствовал, что теряю под собой почву. Точно
издалека, со стороны, я увидел себя идущим по улице, этой ночью, и вспомнил
то, что я думал тогда и что, как мне казалось, не могло иметь никакого
отношения ко всему происходившему сейчас. Я встряхнул головой и сказал:

- Извините меня, я не очень хорошо себя чувствую и не понимаю, о чем вы
говорите. Что вы имеете в виду?

- Я думаю, что не сообщу вам ничего, что вам не было бы уже известно.
М-р Щербаков сегодня утром был найден убитым в своей квартире.

Мне опять показалось, что я в бреду и что у меня нет сил из него уйти.
Я, конечно, допускал мысль об его смерти, я даже в какой-то мере был склонен
думать, что она была бы своевременна именно теперь. Сквозь мутный туман на
меня смотрели с угрозой и упреком человеческие глаза. Я вспомнил с усилием,
что это были глаза инспектора.

- Это было чисто теоретическое положение, - сказал я. - Это даже не
было желание, это было произвольное логическое построение.

- К несчастью, я не вижу в этом никакого теоретического элемента.
Щербаков был убит ударом ножа в затылок. Удар был нанесен сзади, когда он
сидел в кресле.

Я стоял, низко опустив глаза. Нет, такого совпадения быть не могло. Это
было произвольное логическое построение, я готов был повторить это тысячу
раз. Никто, кроме меня, не мог об этом знать, и моя мысль не могла быть
передана на расстоянии какому-то неизвестному убийце. А вместе с тем по
времени это совпадало. Нет, этого, конечно, не могло быть.

- Это мне представляется невозможным, - сказал я. И внезапно я понял,
что не было ничего более опасного, чем то, что происходило сейчас. То, что я
говорил, должно было казаться инспектору иным, чем было в действительности,
и если я буду продолжать этот диалог с самим собой, это может меня
окончательно погубить.

- Дайте мне, пожалуйста, стакан воды, - сказал я. Он дал мне стакан
воды и папиросу. Потом он сказал:

- В конце концов, я был бы только рад, если бы выяснилось, что вы не
убийца. Но это нужно доказать, и я могу рассчитывать только на вашу помощь.

- Я вам искренно благодарен.

Потом пришел полицейский, который должен был сопровождать меня к
фотографу. Там меня посадили на вращающийся металлический табурет,
выкрашенный белой масляной краской; свет рефлекторов бил мне в лицо, табурет
поворачивался в разные стороны, щелкал фотографический аппарат. Затем меня
заставили отпечатать на белой бумаге все мои пальцы, вымазанные
предварительно какой-то черной массой, и отвели обратно.

Несмотря на то что в кабинете, где меня допрашивали, было достаточно
светло, мое лицо освещала лампа почти такой же силы, как те, при которых
меня только что снимали. Я вспомнил, что это обычный способ допроса.

Но первого инспектора не было. На его месте сидел незнакомый мне
человек, совершенно на него не похожий, с мрачным и скучающим выражением
лица.

- Ну что? - сказал он.

- Я вас слушаю.

Он сморщился от скуки и отвращения.

- Покончим с этим скорее, - сказал он. - Мне надо идти завтракать, вам
надо отдохнуть. Делайте ваше чистосердечное показание, я вам постараюсь
помочь. Каковы были мотивы вашего поступка?

- Мне бы хотелось выбраться из этого лабиринта, - сказал я, отвечая на
собственную мысль.

- Мне тоже. Но это не ответ на вопрос, который я вам поставил. Я
повторяю его: каковы были мотивы вашего поступка?

Я делал над собой необыкновенные усилия, чтобы перейти эту границу,
которая разделяла мои размышления о судьбе Павла Александровича,
размышления, вызванные несомненной симпатией к нему, от фактов, которые мне
ставились или могли быть поставлены в вину. Я прекрасно понимал глубочайшую
разницу между темным чувством моей теоретической вины перед ним и тем ударом
ножа сзади, который вызвал его смерть. Я это понимал, но сплетение того и
другого было настолько крепко, что, стараясь оставаться в области фактов, я
все время упирался точно в незримые стены, отделившие меня от простейшей
логической убедительности. Я не мог выйти из этого душевного тумана, хотя я
знал, что дальнейшее пребывание в нем и это абсурдное сознание своей вины -
я понимал его нелепость, но не мог избавиться от чувства, лишавшего меня
необходимой свободы мышления - грозит мне самой непосредственной и страшной
опасностью.

Инспектор задал мне еще несколько вопросов, на которые я не мог
ответить с нужной ясностью. Затем он ушел и его заменил другой, У меня
болели глаза от яркого света лампы, мне хотелось пить, есть и курить.

Еще через некоторое время я почувствовал, что меня охватывает сон, я на
секунду заснул и проснулся от того, что меня трясли за плечи. Кто-то, кого я
уже не узнавал, опять спрашивал, что именно толкнуло меня на убийство. Я
собрался с силами и ответил снова, что это не поступок, а произвольное
логическое построение. Чей-то незнакомый голос сказал:

- Он бредит, он слишком устал. Но он еще держится.

Но на этом допрос неожиданно кончился и меня увели. Я шел, спотыкаясь и
покачиваясь, как пьяный, между двумя полицейскими. Затем отворилась дверь и
я очутился в узкой камере, на полу которой лежал матрац, покрытый одеялом. Я
буквально упал на него, и мне казалось, что сон охватил меня еще до того,
как я успел его коснуться.

Я проснулся, вероятно, через много часов в полной тьме и сразу же
вспомнил все. Я знал, что нахожусь в тюрьме и что меня обвиняют в убийстве
Щербакова. Только теперь я по-настоящему понял, что произошло. Бедный Павел
Александрович, недолго пришлось ему пожить по-человечески! Но кто же мог его
убить и, главное, зачем?

Приблизительно трое суток я провел в том, что тщетно старался обрести
постоянно ускользавшую от меня ясность сознания, но тот легкий и