собрался? - спросил он. И когда я ответил, что к добровольцам, он посмотрел
на меня с еще большим изумлением.
отступают, через две недели наши будут в городе.
Спасибо, я думаю, не придется. - Ты веришь в то, что добровольцы победят? -
Нет, совсем не верю, потому и разочаровываться не буду.
просила меня остаться; и нужна была вся жестокость моих шестнадцати лет,
чтобы оставить мать одну и идти воевать - без убеждения, без энтузиазма,
исключительно из желания вдруг увидеть и понять на войне такие новые вещи,
которые, быть может, переродят меня. - Судьба отняла у меня мужа и дочерей,
- сказала мне мать, - остался один ты, и ты теперь уезжаешь. - Я ничего не
отвечал. - Твой отец, - продолжала мать, - был бы очень огорчен, узнав, что
его Николай поступает в армию тех, кого он всю жизнь не любил. - Дядя
Виталий мне говорил то же самое, - ответил я. - Ничего, мама, война скоро
кончится, я опять буду дома. - А если мне привезут твой труп? - Нет, я знаю,
меня не убьют. - Она стояла у двери в переднюю и молча смотрела на меня,
медленно открывая и закрывая глаза, как человек, который приходит в себя
после обморока. Я взял в руки чемодан; одна застежка его зацепилась за полу
моего пальто, и, видя, что я не могу ее отцепить, мать вдруг улыбнулась: и
это было так неожиданно - потому что она редко улыбалась, даже тогда, когда
другие смеялись, и, конечно, зацепившаяся пола пальто никогда бы не могла
рассмешить ее - и столько в этой улыбке было разных чувств - и сожаления, и
сознания невозможности устранить мой отъезд, и мысль об одиночестве, и
воспоминание о смерти отца и сестер, и стыд перед подступающими слезами, и
любовь ко мне, и вся та долгая жизнь, которая связывала мать со мной от
моего рождения до этого дня, что Екатерина Генриховна Воронина,
присутствовавшая при нашем прощании, вдруг закрыла лицо руками и заплакала.
Когда, наконец, за мной закрылась дверь и я подумал, что, может быть,
никогда больше не войду в нее и мать не перекрестит меня, как только что
перекрестила, - я хотел вернуться домой и никуда не ехать. Но было слишком
поздно, та минута, в которую я мог это сделать, уже прошла; я был уже на
улице, - я вышел на улицу, и все, что было до сих пор в моей жизни, осталось
позади меня и продолжало существовать без меня; мне уже не оставалось там
места - и я точно исчез для самого себя. Много времени спустя я вспомнил
еще, что в тот вечер шел снег, засыпая улицы. А через два дня путешествия я
был уже в Синельникове, где стоял бронированный поезд "Дым", на который я
был принят в качестве солдата артиллерийской команды. Был конец тысяча
девятьсот девятнадцатого года; с той зимы я перестал быть гимназистом
Соседовым, перешед шим в седьмой класс, перестал читать книги, ходить на
лыжах, делать гимнастику, ездить в Кисловодск и видеть Клэр; и все, что я
делал до сих пор, стало для меня только видением памяти. Впрочем, и в эту
новую жизнь я принес с собой давние мои привычки и странности; и подобно
тому, как дома и в гимназии значительные события нередко оставляли меня
равнодушным, а мелочи, которым, казалось бы, не следовало придавать
значения, были для меня особенно важны, - так и во время гражданской войны
бои и убитые и раненые прошли для меня почти бесследно, а запомнились
навсегда только некоторые ощущения и мысли, часто очень далекие от обычных
мыслей о войне. Самое лучшее мое воспоминание, относящееся к этому времени,
заключалось в том, как однажды меня послали на наблюдательный пункт,
находившийся на верхушке дерева, в лесу, - и оставили одного, а бронепоезд
ушел за несколько верст назад набирать воду. Был сентябрь месяц, зелень уже
желтела. Опушку, где был наблюдательный пункт, обстреливали неприятельские
батареи, и снаряды пролетали над деревьями с необыкновенным воем и гудением,
какого никогда не бывает, если снаряд летит над полем. Дул ветер, верхушка
дерева раскачивалась; маленькая белка с быстрыми глазами, что-то жевавшая
теми смешными, частыми движениями челюстей, которые свойственны только
грызунам, вдруг заметила меня, очень испугалась и мгновенно перепрыгнула на
другое дерево, расправив свой желтый пушистый хвост и на секунду повиснув в
воздухе. Далеко-далеко стояла батарея, обстреливавшая лес, - и я видел
только тусклое красное пламя коротких вспышек, вырывавшихся из орудий при
каждом выстреле. Шумели листья от ветра, внизу стрекотал неизвестно откуда
взявшийся кузнечик и вдруг умолкал, словно ему зажимали рот ладонью. Было
так хорошо и прозрачно, и все звуки доходили до меня так ясно, и в маленьком
озере, которое мне было видно сверху, так сверкала и рябилась вода, что я
забыл о необходимости следить за вспышками и движением неприятельской
кавалерии, о присутствии которой нам сообщила разведка, и о том, что в
России происходит гражданская война, а я в этой войне участвую.
состояниями и поступками лю дей, которых я, наверное, никогда не увидел бы в
других условиях, и прежде всего наблюдать самую ужасную трусость. Она
никогда не вызывала, однако, во мне ни малейшего сожаления к тем, кто ее
испытывал. Я не понимал, как может плакать от страха двадцатипятилетний
солдат, который во время сильного обстрела и после того, как в бронированную
площадку, где мы тогда находились, попало три шестидюймовых снаряда,
исковеркавших ее железные стены и ранивших несколько человек, - ползал по
полу, рыдал, кричал пронзительным голосом: ой, Боже ж мой, ой, мамочка! - и
хватал за ноги других, сохранивших спокойствие. Я не понял, почему его страх
вдруг передался офицеру, командовавшему площадкой, человеку вообще очень
храброму, который закричал механику: полный ход назад! - хотя никакой новой
опасности не представлялось и снаряды неприятельской артиллерии продолжали
все так же ложиться вокруг бронепоезда. Я не мог бы сказать, что во время
боев мне никогда не приходилось испытывать страха, но это было такое
чувство, которое легко подчинялось рассудку; и так как в нем не было
никакого сладострастия или соблазна, то преодолеть его было нетрудно. Я
думал, что, помимо этого, сыграло роль еще и другое обстоятельство: в те
времена - так же, как и раньше и потом, - я по-прежнему не владел
способностью немедленного реагирования на то, что происходило вокруг меня.
Эта способность чрезвычайно редко во мне проявлялась - и только тогда, когда
то, что я видел, совпадало с моим внутренним состоянием; но преимущественно
то были вещи, в известной степени, неподвижные и вместе с тем непременно
отдаленные от меня; и они не должны были возбуждать во мне никакого личного
интереса. Это мог быть медленный полет крупной птицы, или чей-то далекий
свист, или неожиданный поворот дороги, за которым открывались тростники и
болота, или человеческие глаза ручного медведя, или в темноте летней густой
ночи вдруг пробуждающий меня крик неизвестного животного. Но во всех
случаях, когда дело касалось моей участи или опасностей, мне угрожавших,
заметнее всего становилась моя своеобразная глухота, которая образовывалась
вследствие все той же неспособности немедленного душевного отклика на то,
что со мной случалось. Она отделяла меня от жизни обычных волнений и
энтузиазма, характерных для всякой боевой обстановки, которая вызывает
душевное смятение. Многих это душевное смятение всецело захватывало - как
трусливых, так и храбрых. Но особенно чувствительны были простые люди,
крестьяне, сельские рабочие; у них и храбрость, и страх выражались сильнее
всего и доходили до равной степени отчаяния - в одних случаях спокойного, в
других безумного, - как будто это было одно и то же чувство, только
направленное в разные стороны. Те, которые были очень трусливы, боялись
смерти потому, что сила их слепой привязанности к жизни была необычайно
велика; те, которые не боялись, обладали той же странной жизненной силой -
потому что только душевно сильный человек может быть храбрым. Но это
загадочное могущество облекалось в разные формы, которые были так не схожи
между собой, как жизнь паразитов и тех, на чей счет они кормятся. И потому,
что, с одной стороны, все, кого я знал и видел из прежних моих наставников и
знакомых, внушали мне всю жизнь презрение к трусости и долг мужества и я
никогда в этом не сомневался - и, с другой стороны, в силу недостаточного
моего ума, который не мог постигнуть душевного состояния трусов, - и
недостаточно богатых чувств, в которых я мог бы найти подобные состояния, -
я относился к ним с отвращением, особенно усиливавшимся в тех случаях, когда
трусливыми были не солдаты, а офицеры. Я видел, как один из них во время
сильного боя, вместо того чтобы командовать пулеметами, забился под груду
тулупов, лежавших внутри площадки, заткнул пальцами уши и не вставал до тех
пор, пока сражение не кончилось. Другой раз второй офицер пулеметной команды
тоже лег на пол, закрыв лицо ладонями; и, хотя была зима и железный пол был
очень холоден, - едва не прилипали пальцы, - он пролежал так около двух
часов и даже не простудился, - наверное, потому, что сильнейшее действие
страха создавало ему какой-то мгновенный иммунитет. Третий раз, когда над
базой - так назывался поезд, в котором жили солдаты и офицеры, приехавшие с
фронта для смены, потому что было две смены - одна на передовых линиях,
другая в тылу; они чередовались каждые две недели, - и, кроме этого, вся
нестроевая часть, то есть солдаты, работавшие на кухне, офицеры, занимавшие
административные и хозяйственные должности, жены офицеров, писаря,
интенданты и около двадцати женщин, числившихся прачками, судомойками и
уборщицами офицерских вагонов; это были женщины случайные, подобранные на
разных станциях и соблазненные комфортом базы, теплыми вагонами,
электричеством, чистотой, обильной пищей и жалованьем, которое они получали
взамен нетрудных своих обязанностей и требовавшейся от них прежде всего
чисто женской благосклонности, - когда над базой, стоявшей, как всегда, на
сорок верст в тылу, появился неприятельский аэроплан и начал сбрасывать
бомбы, поручик Борщов, фельдфебель бронепоезда, посмотрел на небо, торопливо
перекрестился и полез на четвереньках под вагон, не стесняясь того, что
окружающие видели это. Тогда же из одного вагона выскочил артельщик Михутин,
хитрый мужик и вор, никогда не бывавший в бою; он спрыгнул с подножки вагона
и, не оглядываясь по сторонам, побежал по полю, достиг водокачки и быстро в
ней скрылся. Ни одна из сброшенных бомб в базу не попала, как этого и
следовало ожидать; вообще же единственная бомба, причинившая вред, разрушила
часть той самой водокачки, на которой сидел Михутин. Его, правда, не ранило,
Черепнин Владимир
Орловский Гай Юлий
Мацумото Сэйте
Сертаков Виталий
Майер Стефани
Русанов Владислав