заложенные уши, через туго и плотно натянутые перепонки, все еще издалека
пробился к нему голос Лерки.
протянуты толстые провода! Они навеки крепко связаны.
По трубочкам сочилось что-то светлое, каталось бусами круглых пузырьков.
Провода выглядели вынутыми из мертвого тела жилами, но шарики в стеклянных
трубочках катились весело и живо. Тоже хорошо. Просто так хорошо. Без юмора.
Это что же получается: как ему пришили ногу, так он отсюда и не уходил, что
ли? Или его вновь изуродовали?
такое? Бьют и бьют. Калечат и калечат... Когда же этому конец будет?" Жалко
себя сделалось Леониду, вновь его на слезу повело. Он хотел отвернуться, да
невозможно -- проводами опутан, держат они его, и сил нету. Лерка, не
спавшая две ночи, увидев слезы на лице мужа, тоже закрылась рукой, но слезы
просочились сквозь ее пальцы.
pyгалась. Слушал бы и слушал. Вообще все и всех слушал бы, на все и на всех
глядел бы и глядел -- такое это счастье! -- В деревне, Богом, начальством и
людьми забытом углу, обезвредил преступника! У нас везде есть место подвигу,
да? Чуть не подох!
крепенькое, круглое, высвеченное солнцем, там, в леспромхозовском общежитии,
давно-давно, в какой-то жизни, в каком-то веке. Передохнув, нащупал ее
пальцы, попробовал сжать их.
Лерка отвернулась к окну, смаргивая слезы. -- И правда, птичка! -- удивилась
она. -- Ну, зорок, орел! Ну, приметлив! Ума бы еще маленько, и был бы мужик
хоть куда!
большой, одежка тесная, рукава короткие, штаны до колен.
писателей -- из пистолетов бьют.
прялки которые вышаривают... -- Подышал: некуда торопиться-то, а поболтать
так охота, давно с женой не болтал. -- Интеллигенты что? Их должно резать
или стричь...
тебя ни того, ни другого...
день пришла "подывыться" на родственника румяная, только еще начинающая
полнеть повариха из больничной кухни -- от нее перелили Сошнину кровь --
оказалась нужная ему группа.
снова, поманил дивчину к себе:
"Да ради таких вот..." -- Здоровье мое... налаживается. -- Он взял руку
поварихи и поцеловал до жил измытые, выеденные крахмалом и уксусом пальцы,
пахнущие луком и еще чем-то родным, тети Лининым, тети Граниным. Подкопив
силенок, он и в щеку поцеловал дивчину, в тугую, румяную, чуть изветренную
щеку, чем окончательно смутил ее, и, чтобы развеять смущение, указал на
улыбающуюся сквозь слезы Лерку. -- Это моя жена! Без пережитков жена. Не
ревни- вая, потому как современная...
группа. Пока на год. Что дальше? Конечно, горотдел большой, да и областное
управление внутренних дел -- предприятие разнообразное, в каком-нибудь
закутке найдут ему тихую, неопасную работу, на доживание до пенсии по
старости. Но зачем она ему? Кто побыл на фронте разведчиком, сказывал
Лавря-казак, плохо приживался в другом месте, в других частях. Тот, кто
поработал в уголовном розыске на оперативной работе, туго воспринимал тишину
и оседлость.
Тугожилино. Отперли давно не действую- щий тугожилинский клуб, но он так
промерз и такие в нем были полуразвалившиеся печи, что решено было переехать
на центральную усадьбу, в починковский поссовет. Дом культуры закрыт -- его
еще летом начали ремонтировать наезжие с Карпат шабашники и затянули работу.
"незаметно" переодеть Веньку Фомина в чистое, покушать ему спроворили и даже
выпить. Подруга Веньки Фомина, Арина Тимофеевна Тарыничева, все обиды
простила ему, норовила быть поближе к "сердечному зазнобе", незаметно совала
в карман сигареты, спички, конфетчонки в замусоленных обертках.
одевшись в праздничное, ехали на велосипедах, мотоциклах, гармошки
зазвучали, выпивохи объявились. Скучно и монотонно живущий по полуопустевшим
деревушкам люд был рад любому случаю собраться вместе, посудачить,
расспросить друг друга о житье-бытье. Понимая, что причиной людского
возбуждения является он, подсудимый держался гоголем, шибко жестикулируя,
рассказывал что-то бабенкам, уловив момент, подошел к пострадавшему, хлопнул
его по плечу по раненому и поинтересовался здоровьем. Венька Фомин знал от
Арины -- человек чуть не умер, на пенсию угодил -- и, царапая затылок,
хохотнул, лучше б, мол, было, если б Сошнин ткнул вилами его -- получал бы
пенсию товарищ Фомин, гужевался в свое удовольствие, а Сошнин имай
преступников да имай.
што ты здешный. Здешных мужиков я берегу. Их мало.
процесс шел по всем правилам, поправлял судью, заседателей, обвинителя и
адвоката, если они что-то процессу- альное нарушали или говорили не по
уложению и кодексу. Уяснив, что Венька Фомин на практике постиг сложное дело
судопроизводства, народ уважительно его слушал -- голова умная у человека,
раз такую сложную науку превзошла, рассуждали бабы, да только вот дураку
досталась.
от бестолковости, которые по наущению Арины Тарыничевой, чтоб Веньке Фомину
меньше дали. И разнесся уже слух, что присудят ему три года, пошлют "на
химию", потому как трудовых кадров нигде не хватает.
судимость, и поднахватал он статей, одна хлестче другой, и отвалили
подсудимому десять лет строгого режима. Он сразу протрезвел, заутирался
рукавом, мелко затряслась рубаха на его спине. Бабы завыли в голос. Когда
подсудимому предоставили последнее слово, он слабо махнул рукой. Арина
Тарыничева, оттолкнув конвоира, с ревом бросилась на шею Веньке Фомину.
Какой-то нездешний громила пьяно гудел: "Н-ниправельный экзамин! Фик-са!
Чалиться в академии червонец? За что? Пришмотил лягавого? Их на наш век
хватит. Н-ниправельный экзамин! Я не один задок имел, знаю, что за мокрятник
полагается. Кассацию пиши, кореш. Не поможет -- брызни!.."
соснячок, и оттуда видел, как увозили Веньку Фомина. На ходу, в сутолоке
подконвойного успели "освежить" сердобольные бабенки, он обнимал зареванную
покорную Арину Тарыничеву.
костлявым кулаком, кричал в сельские пространства Венька Фомин. -- Все
ждите! Я, пала, покажу кой-кому, как рога сшибают! Я, пала, научу кой-кого
свободу любить...
Хайловск на попутной, оттуда в полупустой, дремной электричке катил по
родным болотистым местам, смотрел в окно на давно привычные, такие мирные,
так прибранно зимой глядящиеся поля, деревушки, полустанки, путевые будки,
на редко и черно торчащие в белых болотах деревца, на голотелые осинники, на
пестрые березы, глядел, полностью отдавшись глубокой и уже постоянной
печали. Нет, ему не жалко было Веньку Фомина, но и торжества он тоже
никакого не испытывал, тем паче злого. Работа в милиции вытравила из него
жалость к преступникам, эту вселенскую, никем не понятую до конца и
необъяснимую русскую жалость, которая на веки вечные сохраняет в живой плоти
русского человека неугасимую жажду сострадания, стремления к добру, и в той
же плоти, в "болезной" душе, в каком-то затемненном ее закоулке, таилось
легковозбудимое, слепо вспыхивающее, разномысленное зло.
общежитие льнокомбината, бывшие там в гостях кавалеры-"химики" не пускали
молокососа. Завязалась драка. Парню набили морду и отправили домой, баиньки.
Он же решил за это убить первого встречного. Первым встречным оказалась
молодая женщина-красавица, на шестом месяце беременности, с успехом
заканчивающая университет в Москве и на каникулы приехавшая в Вейск, к мужу.
Пэтэушник бросил ее под насыпь железной дороги, долго, упорно разбивал ей