ва пушок на шее у Туллы. По нему он и хрястнул, аккурат возле первого
позвонка, а после на радостях подбросил свой меч в воздух и, пригнув-
шись, поймал его на загривок. Такой он был ловкий парень, этот шестой,
самый молодой из двенадцати. Четвертому этот трюк так понравился, что он
решил его повторить, но неудачно - с первой попытки смахнул голову деся-
той, толстой, а со второй - первой, строгой монахине, обе головы, одна
строгая, другая с двойным подбородком, так и покатились. Вот и пришлось
третьему рыцарю, который никогда не снимал кольчугу и считался среди них
мудрым, самому тащить лохань, поскольку живых монахинь у них больше не
осталось.
головами на плечах в сопровождении англичан без хоругви, дружины из Ха-
нау с хоругвью и ополченцев из Рагнита. Князь Кестутис бухал в непролаз-
ных топях. В дебрях гигантских папоротников кикиморой завывала его доч-
ка. От гулкого, зловещего уханья шарахались кони. А в итоге Потримпс так
и остался непохороненным, Перкунас ни в какую не желал гореть, а неос-
лепленный Пеколс по-прежнему угрюмо глядел исподлобья. Ах, почему они не
додумались снять фильм! Статистов сколько угодно, натуры для съемок не-
початый край, реквизита завались! Шестьсот пар ножных лат, арбалеты, ме-
таллические нагрудники, размокшие сапоги, жеваные уздечки, семьдесят
штук льняного полотна, двенадцать чернильниц, двадцать тысяч факелов,
сальные свечи, скребницы для лошадей, пряжа в мотках, солодовые палочки
- эта жевательная резинка четырнадцатого столетия, - чумазые оруженосцы,
своры псов, господа за игральной доской, арфисты, шуты, погонщики, гал-
лоны ячменного пива, пучки штандартов, стрел, вертелов и копий для Симо-
на Бахе, Эрика Крузе, Клауса Шоне, Рихарда Вестралля, Шпаннерле, Тильма-
на и Роберта Венделла, без которых не сколотился бы мост, не было бы
шальной переправы, засады в грозу под затяжным дождем: пучки молний, ду-
бы в щепки, кони на дыбы, совы таращатся, лисы петляют, стрелы свищут,
славному немецкому рыцарству делается не по себе, а тут еще в кустах
ольшаника слепая провидица завывает: "Вела! Вела!" - "Назад! Назад!", -
но лишь в июле им суждено снова узреть ту речушку, которую и сегодня еще
поэт Бобровский воспевает в загадочных, темных виршах. Шяшупа текла как
прежде, мирно журча и пенясь о прибрежные валуны. И гляди-ка, целая тол-
па старых знакомых: на бережку рядком сидят двенадцать безголовых мона-
хинь, у каждой в левой руке собственная голова в собственной вуали, а
правой рукой они черпают водичку из прозрачной Шяшупы и освежают ею свои
разгоряченные лица. А чуть поодаль угрюмо стоят безголовые рыцари и ох-
лаждаться не желают. И тогда оставшиеся рыцари, те, что еще с головами,
решают, что отныне они будут заодно с безголовыми. Неподалеку от Рагнита
взаимно и в одночасье они снесли друг другу буйные головушки, впрягли
верных своих коней в простые повозки и отправились в белых и вороных уп-
ряжках колесить по обращенным и необращенным землям. Они возвысили Пот-
римпса, низринули Христа, в который раз тщетно попытались ослепить Пе-
колса и снова вознесли крест. Они останавливались в трактирах и на пос-
тоялых дворах, в часовнях и на мельницах и так, с музыкой да потехой,
прошли через столетия: стращали поляков, гуситов и шведов, побывали и
при Цорндорфе, когда Зейдлиц решил исход битвы своими кавалерийскими эс-
кадронами, подобрали на дороге, по которой без оглядки отступал корсика-
нец, четыре брошенных экипажа, радостно пересели в них из своих грубых
крестоносных повозок и так, уже на рессорах, стали свидетелями второй
битвы при Танненберге, которая, впрочем, точно так же, как и первая,
вовсе не при Танненберге имела место. В рядах дикой буденновской конницы
они едва-едва унесли ноги от Пилсудского, когда тот, не иначе как с по-
мощью Пресвятой Девы Марии, разгромил их в излучине Вислы, а в те годы,
когда Амзель создавал и продавал свои птичьи пугала, все еще не угомони-
лись и колобродили где-то между Тапиау и Нойтайхом. И все они, двенад-
цать и двенадцать, не намерены были прекращать свои непотребства, покуда
не будет ниспослано им избавление и каждый не сможет снова носить на
плечах свою голову или хотя бы то, что от нее осталось.
монахиня уже иногда носила голову четвертого рыцаря, хотя по-прежнему с
ним не разговаривала. И вот однажды они направились в Штутхоф, но не по
дороге, а прямиком через поле, между шоссе и дюнами, остановились -
только Амзель один их и видел - перед матерновской мельницей и вылезли:
было как раз второе февраля, Сретенье, что они и намеревались отпраздно-
вать. Помогли друг дружке выйти из экипажей, взобраться на горку, войти
в мельницу. И сразу же после этого - один Амзель это слышал - мельница
вся, от козел до чердака, пошла ходить ходуном, содрогаясь от стуков и
вскриков, воя и клацанья, ведьмовских заклинаний и молитв. Тут и зацока-
ло что-то, и с металлическим звоном присвистнуло, а снег между тем все
мело и мело откуда-то с дюн, надо полагать все же с неба. Амзель весь
горит и крепче сжимает в глубине своего кармана лаковую туфельку с пряж-
кой, между тем как друг его спит и знай себе посапывает. Короткий ант-
ракт, ибо они там внутри тем временем валяются в муке, скачут верхом на
балках, засовывают пальцы между веретеном и тормозом и поворотным брусом
устанавливают, раз уж сегодня Сретенье, мельницу против ветра: она раск-
ручивается медленно, поначалу с неохотой; и тут двенадцать голов бла-
гостными голосами затягивают "Мать стояла в смертной боли": О Пеколс,
как хладны наши косточки, семерых из двенадцати холод сковал - juxta
crucem lacrimosa - О Перкунас, мы горим все двенадцать, вот уж пеплом
один из нас стал - Dum pendebat filius - О Потримпс, в муке катаясь,
кровь Христа мы пьем, покаясь... И вот наконец, покуда в помольном ков-
ше, перекатываясь, подпрыгивает, гремя шлемом, голова восьмого, черного
рыцаря вместе с добродушной толстомясой головой десятой монахини, матер-
новская мельница раскручивается все быстрей и быстрей - и это при полном
безветрии. И вот уже младший из рыцарей, тот, что с нижнего Рейна, лихо
швыряет свою поющую голову с широко раззявленным забралом восьмой мона-
хине. А та как будто ни при чем, даже узнавать не хочет, и вообще ее зо-
вут Урсула, а не Тулла, и ей вполне достаточно собственного общества,
вон как скачет на штыре, что крепит мельничную балку. Он, понятное дело,
трясется - крутится мельница, вертится мельница, - головы в помольном
ковше уже горланят вовсю, и деревянный штырь уже скрипит от натуги, во-
роны в муке, обвязка крыши уже потрескивает, засовы уже выпрыгивают из
скоб, черепушки вверх-вниз по лестнице скок-поскок, паломничество с чер-
дака в закром и обратно, старая матерновская мельница молодеет на глазах
от такого зуда-блуда и молельного восторга, она превращается - один Ам-
зель со своей лаковой туфелькой это видит - в рыцаря, что, сидя гузном
на козле, разит направо и налево, врубаясь в снегопад, превращается -
один Амзель со своей туфелькой это понимает - в монашку в широком ор-
денском платье, что, раздувшись от бобов и экстаза, машет рукавами, вет-
ряной рыцарь, ветряная монахиня, бедность, бедность, бедность. Но уже
выхлебано свернувшееся молоко кобылицы. Уже забродила брага из посевного
куколя. И острые резцы уже обгладывают лисьи косточки, пока черепушки
все еще мыкают горе: бедность, солодовый рай. Потом все-таки переметну-
лись, перевертыши, головы припрятали, и из великого попрания поднимает-
ся, возликовав, чистейший голос аскезы, отрешение, сладостная песнь пес-
ней богоугодного бичевания - ветряной рыцарь взмахивает ветряным бичом,
ветряной бич настигает ветряную монахиню - аминь - или нет, еще не
аминь, ибо пока с небес, бесшумный и бесстрастный, падает белый снег, а
Амзель, прищурив глазенки, прирос к забору, нашаривая в глубинах левого
кармана своего тулупчика правую лаковую туфельку с пряжкой, что принад-
лежала когда-то Хедвиг Лау, и уже вынашивает свой очередной замысел, -
где-то на чердаке проснулся огонек, который дремлет в закутке всякой
мельницы.
на обрубки шей - они покинули мельницу, крылья которой крутились все
медленнее, пока почти вовсе не остановились. Зато сама мельница - покуда
они расселись по экипажам и на быстрых полозьях умчались в сторону дюн,
- занявшись изнутри, начала разгораться все сильней. Тут только Амзель
кубарем свалился с забора, увлекая за собой товарища. "Пожар! Пожар!" -
вопили оба во все горло, повернувшись в сторону деревни, но уже поздно
было что-либо спасать.
Двадцать первая утренняя смена
окантовать, застеклить и развесить. Средний формат: "Скопление монахинь
между кельнским собором и кельнским главным вокзалом", "Евхаристический
конгресс. Мюнхен", "Монахини и вороны, вороны и монахини". Потом большие
листы, формат А-1, черная тушь, местами с прорисовкой: "Разоблачение
послушницы", "Большая аббатиса", "Аббатиса на корточках" - это особенно
удачная работа. Автор просит пятьсот марок. Что ж, это по-божески, впол-
не по-божески. Этот рисунок сразу в конструкторское бюро. Мы встроим
почти бесшумные электромоторчики: ветряная монахиня взмахивает ветряным
бичом...
жог, Эдуард Амзель построил свое первое, а по весне, когда всякий снег
утратил всякий смысл и выяснилось, что католическую мельницу из религи-
озных побуждений подпалил меннонит Симон Байстер, - и свое второе меха-
ническое птичье пугало. Много денег, много монет из заветного кожаного
мешочка ушло на эту затею. Судя по чертежам в дневнике, он изготовил
ветряного рыцаря и ветряную монахиню, облачил их в соответствующий наряд
с лоскутными рукавами-крыльями и, усадив на козлы, отдал на произвол
ветрам; однако ни ветряной рыцарь, ни ветряная монахиня, хотя обе эти
работы мгновенно нашли покупателей, не воплотили в себе то, что запечат-
лелось в душе Эдуарда Амзеля снежной ночью на Сретенье; словом, художник
в нем остался не удовлетворен; вот и фирма "Брауксель и Ко" вряд ли за-
кончит разработку мобильных птичьих пугал раньше середины октября и
только тогда запустит их в серийное производство.
Нортон Андрэ
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Емилина Ника
Березин Федор
Посняков Андрей