скомандовал в лицо ему: - Vorwarts! - и озлобленно замахнулся автоматом.
спотыкаясь, зашагал быстрее по этой земле, по осенним листьям к своему
концу.
машины камуфляжной окраски стояли под соснами, в пятнистой тени. Люди в
черном бесшумно ходили там. Посреди поляны зеленым лаком блестела
приземистая легковая машина с открытыми дверцами, запыленными стеклами.
Вокруг нее солнечные косяки лежали на желтой траве, все здесь было
обогрето теплым днем: и эта трава, и машины, и сосны, но от этого
непривычно мирного тепла и покоя нервный озноб все сильнее охватывал
Овчинникова.
козырек знойно сиял на солнце - лицо в тени, - сидел близ легковой машины
на раскладном стуле перед низким раскладным столом, положив на него белую
руку. Закинув ногу на ногу, он рассеянно слушал женственно-стройного
немца, почтительно склонившегося к нему тонким, красивым лицом.
люди в черном. Немец, вытянувшись, прижав ладони к бедрам и растопырив
локти, что-то четко доложил им. Он разобрал выделенное слово -
"лейтенант". Один из людей в черном, этот самый, красивый, с женственной
талией, брезгливо взял у разведчика сумку, скомандовал Овчинникову
знакомое "форвертс", и после этой команды немец-разведчик, сделав
непроницаемым лицо, щелкнул каблуками, повернулся круто, зашагал по дороге
в лес, откуда пришли они, и Овчинников угадал, что его передали в другие
руки - в руки людей в черном.
привели его сюда и почему прежде не убил его разведчик.
придерживая раненую руку, не сплевывая кровь, заполнявшую рот.
и единственное, чем мог защититься он, была эта деревянная усмешка. Немец
с женственной талией начал что-то говорить, слегка кивая в сторону
Овчинникова. Сухонький, в черном плаще, медлительно зашевелился, и
Овчинников увидел под крутым козырьком сухое лицо, глубокие прямые морщины
возле рта, по-стариковски выцветшие глаза. Немец смотрел внимательно,
устало, смотрел только на стыло усмехающиеся губы Овчинникова, не отводя
взгляда, и Овчинников чувствовал, как холодный пот обливает все тело.
стройному немцу, что держал в руках сумку Овчинникова. И тот, покорно
ответив, расстегнул сумку и по-прежнему брезгливо, будто прикасался к
вещам покойника, стал вынимать то, что было в ней, и Овчинников испытывал
в эти секунды такое чувство, словно раздевают его догола.
отодвинул на столе бутылку с фарфоровой пробкой, переставил металлический
стакан, разложил карту на столе. Затем выложил, держа кончиками пальцев,
насквозь пропотевшую, выгоревшую на солнце летнюю пилотку ("Там в ней
иголка с ниткой", - почему-то вспомнил Овчинников), и немец жестом
гадливости смахнул ее на землю. Оттопырив пальцы, развязал узелок -
несвежий носовой платок, в котором были парадные, сделанные из фольги
лейтенантские погоны, запасные никелированные звездочки (в госпитале лежал
и сам отникелировал их Овчинников в соседней часовой мастерской). Немец
бросил и это на землю. Порылся в сумке, достал офицерское удостоверение,
замызганные треугольнички (письма матери из Свердловска), оставил это на
столе. Потом вынул испорченную зажигалку-пистолетик, немецкую зажигалку
("Зачем он взял ее, зачем?"), с интересом рассмотрел ее, как бы ища метку
фирмы, и, насмешливо улыбаясь, что-то сказал сухонькому немцу в черном
плаще. Немец этот, не убрав старческую холеную руку со стола, бесстрастно
смотрел на разложенную карту Овчинникова, и Овчинников чувствовал, что
может упасть - болезненные удары в сердце, в голове оглушали его. Не мог
вспомнить, почему, почему положил он карту не в планшет, а в сумку. "Я не
хотел этого, я не хотел! Не хотел! Что делать? Броситься, разорвать карту,
успеть те места с отметками затолкать в рот... Спокойно, спокойно, не
так... поближе к столу! Спокойно..."
руки рванули его за плечи назад, а сухонький немец в черном плаще снова
перевел глаза на его губы, пузырившиеся кровью.
френч, поправляя парабеллум на боку, упругой походкой шел от машин.
Приблизился к столу, кинул руку к козырьку и заговорил по-немецки.
Сухонький в черном плаще снял фуражку, обнажив редкие седые волосы, и,
холодно глядя на карту Овчинникова, кратко и утомленно сказал что-то.
Новый человек развернул удостоверение Овчинникова, полистал. У человека
этого были тонкие - полоской - усики на матовом лице, косые бачки вдоль
прижатых, как у боксера, ушей, неизвестный Овчинникову немецкий орден
мерцал на солнце эмалью, колыхаясь на его груди, выпукло обтянутой
френчем.
настороженно-приветливо, и он, положив удостоверение на стол, заговорил
по-русски, чуть раздвинув губы улыбкой под тонкими усиками:
первой батареи первого дивизиона двести девяносто пятого артполка?
произношение, каким не мог владеть немец, и, удивленно впиваясь зрачками в
матовое, гладко выбритое лило человека, понял, кто этот переводчик.
в том, что несколько слов могут спасти вам жизнь. Вы, я думаю, это
поняли?..
издалека, - дальнобойный снаряд летел, будто посапывал, дышал, расталкивая
воздух. И, ударив по лесу оглушительным грохотом, разорвался в чаще, за
поляной. А Овчинников, поглядев в ту сторону, охваченный дрожью, злобной
радостью, бившей его, подумал с последней надеждой: "Сюда, сюда, братцы
родные, прицел бы снизить на два деления. Давай, давай, братцы! Сюда!"
старчески сухим лицом тревоги, слабо провел белой ладонью по гладким седым
волосам, не без недовольства сказал переводчику какую-то фразу и холодно
кивнул женственно-красивому немцу - адъютанту, по-видимому. Тот сейчас же
откинул фарфоровую пробку горлышка бутылки, налил в металлический стакан
сельтерской воды, и сухонький седой немец отпил несколько глотков,
устремив раздраженный взгляд на переводчика. Тот, искательно играя
глазами, заторопился, заговорил резче, но Овчинников его не слушал.
Пристально, не мигая, смотрел он на бутылку с фарфоровой пробкой.
концлагерь. Полусожженные трупы один на другом лежали там штабелями, с
дырками в затылках: женщины в одном месте, мужчины - в другом. Оставшиеся
живыми рассказывали, что немцы расстреливали их перед уходом, приказывали
ложиться лицом вниз, и люди покорно ложились, живые на мертвых: женщины в
одном месте, мужчины - в другом. Немецкая мораль не позволяла класть
мужчин и женщин вместе, это считалось неприличным. И каждый академический
час - сорок пять минут, устав от выстрелов, вспотев, немцы, не забывая
пунктуальную точность, садились на траву, пили сельтерскую воду.
Соломенные корзины с пустыми бутылками стояли здесь же, около штабелей
трупов. И эти корзины видел Овчинников. Тогда поразило его, почему люди
покорно ложились под пули? Устали от страданий? Хотели покончить с этими
страданиями? Люди ждали, а они пили сельтерскую воду...
зубы под ними, и уже не усмехался - не было сил усмехаться. Кусал губы в
кровь - что-то огромное, плотное и черное росло, душило его, стискивало
горло, точно нечеловеческий крик ненависти, бессилия, неистребимой злобы
рвался из его горла, а он глотал этот крик, как кровь. "Что он спрашивает?
Что они все спрашивают? О минных полях? Об орудиях? Карта на столе. Почему
я не оставил ее в планшетке? Почему замолчала дальнобойная? Значит,
конец... Конец?.. Неужели уйдут в Чехословакию? Карта на столе... Все
время чего-то мне не хватало... Чего мне не хватало в жизни? Чего не
хватало?.."
столу, увидел: переводчик с заигравшей под усиками улыбкой поспешно сделал
какой-то знак. Сухонький немец, закинув ногу на ногу, выгнул брови. И
чьи-то руки не задержали Овчинникова, как прежде, не остановили его. Он
видел одно - зеленый приближающийся квадрат карты на столе и повторял:
глянец карты под пальцами, и в то же время страшный тупой удар в висок
опрокинул его на землю, зазвенело в ушах. Что-то тяжелое навалилось на
него, сцепило горло, какие-то голоса, как вспышки в черной мгле: "Вилли!
Вилли!" И на голову полилось жидкое, холодное. Его перевернули на спину.
Он застонал, черная мгла исчезла, увидел небо - тоскливый, синий океан и
среди синевы наклонившееся, заостренное лицо женоподобного адъютанта,
прищуренные веки. Он лил ему на голову воду из сельтерской бутылки и,
торопя, звал кого-то: "Вилли! Вилли!"
руке, и от живой этой боли он пришел в ясное сознание, облизнул губы,
Маркелов Олег
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Жюль Верн
Шилова Юлия
Куликов Роман