заводи какой-нибудь, закусил. И кружку поставил, как точку.
родник будущих доходов.
зубы заговаривать, а Егору -- делом заниматься. Прикидывать, во что все это
может оберуться, и умножать на два. И уж после этого умножения Черепок черту
подводил. Во сколько, значит, влетит хозяину означенная работа.
уж заранее угрюмился, за столом еще.
жизни.
шло, все как надо, а уж о чем думал Егор, неудобства эти оглядывая, о том
никто не догадывался. Ни Черепок, ни Филя, ни Нонна Юрьевна.
хозяйства у нее -- одна раскладушка, на которой когда-то сын его обиженный
ночевал. И потому, когда сложил он все, что работы требовало, когда материал
необходимый прикинул, то не умножил на два, а разделил:
Невозможное произнес число.
повторил Егор.-- Меньше не уложимся, извиняемся, конечно...
этом.
тогда...
Нонна Юрьевна, полки сделаю. Чтоб книжки на полу не лежали.
оглядываясь. На пустырь тот вернулся и снова взялся за лопату. Канаву
оглаживать.
там тоже били.
ком-то выместить. Так что он, Егор Полушкин, бывший плотник -- золотые руки,
лучше других, что ли?
12
справочки раздобыл, какие только требовались. Папку с тесемками в
культтоварах купил, сложил туда бумажки и в область подался. Новому
лесничему отчитываться.
не у собственных детей изо рта вытянул, обидно было Федору Ипатовичу. Ох,
как обидно! До суровости.
свинцовые кантовал с боку на бок и сочинял разные обидные слова. Не
ругательные: их до него тьмы тем насочиняли, а особо обидные. Сверху чтоб
вроде обыкновенные, а внутри -- чтоб отрава. Чтоб мучился потом лесничий
этот, язви его, две недели подряд, а привлечь бы не мог. Никак.
растрачивался. Не отвлекался пустыми разговорами.
боялся этой встречи, так как ничего не знал о нем, о новом лесничем.
счастливо. Отец пережил победу ровнехонько на одни год и в сорок шестом
отправился туда, где молчаливые батальоны ждали своего командира.
тысячедневным ожиданием фронтовых писем. Умерла тихо, как и жила. Умерла,
кормя его перед сном, а он и не знал, что ее уж нет, и проворно сосал
остывающую грудь.
просто перенесла его из вымершей комнаты в свою, хоть и пустую, хоть и
вдовью, но живую, и целых шестнадцать лет он считал матерью только ее. А
когда он, загодя приготовив справки, собрался торжественно прибыть в милицию
за самым первым в своей жизни паспортом и попросил у нее метрику, она
почему-то надолго вдруг замолчала, старательно обтирая худыми, жесткими
пальцами тонкие, бескровные губы.
тетрадку с пожелтевшими солдатскими треугольниками, похоронками, счетами на
электричество и метриками вперемежку, отыскала нужную бумажку, но не
отдала.-- Сядь, сынок. Сядь.
что-то происходит. И опять спросил, улыбнувшись ласково и неуверенно:
жива, Юра. Только в свидетельстве этом, в метрике, значит, там другие
записаны. И мама другая и папка. И ты паспорт, сынок, на ихнюю фамилию
получай, ладно? Она очень даже хорошая фамилия, и люди они были очень даже
хорошие. Очень даже. И не Семенов ты теперь будешь, а Чувалов. Юра Чувалов,
сыночек мой...
солдатку по-прежнему и называл и считал мамой. Сначала привычно и чуть
небрежно, потом с великим почтением и великой любовью. После института он
много разъезжал, работал в Киргизии и на Алтае, в Сибири и Заволжье, но где
бы ни был и кем бы ни работал, каждое воскресенье писал письмо:
Чтобы сама прочитала.
письмах к нему она никогда ничем не болела, ни разу) и обо всем небогатом
запасе новостей. И только последнее время все чаще и чаще стала осторожно,
чтоб -- упаси бог! -- не обидеть и не расстроить его, намекать на безрадостное
житье и одинокую свою старость:
разговоры переводил все больше на здоровье. Береги, дескать, себя, мамочка,
а там посмотрим, кого она звончее сложится, эта самая жизнь. Поживем, как
говорится, увидим, вот такие дела. Целую крепко.
на хлюста этого столичного из-под бровей, как из двух дотов, и ждал. Ждал,
что скажет, папку с бумажками пролистав.
лесничий принимал его на сей раз не в служебном кабинете, а в гостиничном
номере. И Федор Ипатович все время думал, к чему бы эта домашность. Может,
ждет чего от него-то, от Федора Ипатовича, а? С глазу на глаз.
особо напряженно первого вопроса ждал. Как прозвучит он, какой музыкой? То
ли в барабан ударит, то ли скрипочкой по сердцу разольется -- все и первом
вопросе заключалось. И Федор Ипатович аж подобрался весь, аж мускулы у него
свело от этого ожидания. И уши сами собой выросли. -- Ну, а где же все-таки
разрешение на порубку строевого леса в охранной зоне?
Федор Ипатович, тоску спрятав, перегнулся через стол, попридержал дыхание
для вежливости -- аж в кипяток его сунуло, ей-богу, в кипяток! -- и пальцем
потыкал:
строились. Не так ли?
говорится. Можно -- значит, можно, а нельзя -- так уж и нельзя. И без бумажек.
как вы велели...
обратный путь этот тоже молчал как рыба, но не потому уже, что обидные слова
придумывал, а со страху. То потел он со страху этого, то дрожать начинал, и,
уж только к поселку подъезжая, все свои силы мобилизовал, в с огромным
трудом привел себя в соответствие. В вид солидный и задумчивый.
куда лесничий папочку его со всеми справочками понесет? А ну, как в милицию,
а? Сгорит ведь тогда он, Федор Ипатович-то, сгорит. Синим пламенем сгорит на
глазах у друзей-приятелей, а те и пальцем не шевельнут, чтоб его из пламени
Флинт Эрик
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Андреев Николай
Посняков Андрей
Скальци Джон