Живи, живи, живи вечно... Мама".
19
еврейка. Никогда мать не говорила с ним об этом - ни в детстве, ни в годы
студенчества. Никогда за время учения в Московском университете ни один
студент, профессор, руководитель семинара не заговорил с ним об этом.
разговоры об этом.
объяснять ей, что мать у нее русская, а отец еврей.
Ренессанс рождены одним временем. Как человечен девятнадцатый век, век
наивной физики, по сравнению с двадцатым веком - двадцатый век убил его
мать. Есть ужасное сходство в принципах фашизма с принципами современной
физики.
"человек" и оперирует огромными совокупностями. Современная физика говорит
о больших и меньших вероятиях явлений в тех или иных совокупностях
физических индивидуумов. А разве фашизм в своей ужасной механике не
основывается на законе квантовой политики, политической вероятности?
расовых объединений на основе того, что вероятность скрытого и явного
противодействия в этих слоях и прослойках выше, чем в других группах и
слоях. Механика вероятностей и человеческих совокупностей.
булыжников он вздумал применить к человеку!
перестает существовать человек, остаются лишь внутренне преображенные,
человекообразные существа. Но когда побеждает человек, наделенный
свободой, разумом и добротой, - фашизм погибает и смирившиеся вновь
становятся людьми.
спорил этим летом? Время разговора с Чепыжиным представлялось ему
бесконечно далеким, казалось, десятилетия лежали между московским летним
вечером и сегодняшним днем.
волнуясь, слушал, горячо, самоуверенно спорил.
безумие и жестокость жизни.
союзник его. Как одиноко чувствовал он себя. Не с кем было ему делиться
своими мыслями. Чепыжин был далеко. Постоеву все это странно и
неинтересно.
перед кесаревой жестокостью, несправедливостью.
физик-экспериментатор Марков и забулдыга, умница Савостьянов. Но заговори
Штрум с ними обо всем этом, они бы сочли его психопатом.
за колючей проволокой еврейского гетто... Где взять силы, сынок..."
20
оторвала край грубой конвертной бумаги.
крошечный, когда еще голова не держалась, голый на подушке с задранными
медвежьими ножками, с оттопыренными губами.
красивым почерком неинтеллигентного грамотея написанные строки, она
поняла: жив, жизнь!
много крови, слаб, сам не может писать, четыре недели температурит... Но
счастливые слезы застилали ей глаза, так велико было мгновение назад
отчаяние.
пошла в дровяной сарай. Там, в холодном сумраке, она прочла середину и
конец письма и подумала, что письмо - предсмертное прощание с ней.
которого она лечилась в московском Гагаринском переулке в поликлинике
ЦЕКУБУ, велел ей не подымать свыше трех килограммов и делать лишь
медленные, плавные движения, Людмила Николаевна, по-крестьянски закряхтев,
взвалила себе на плечи мешок, полный сырых поленьев, махом поднялась на
второй этаж. Она опустила мешок на пол, и посуда на столе вздрогнула,
зазвенела.
кулаком.
мать.
искать его, может быть, давно умер...
домика Соколовых, она вошла во двор, постучала в окно, но занавеска
осталась спущенной, - Марьи Ивановны не было дома.
поблагодарила, хотя не поняла, кто говорил с ней, - знакомый, незнакомый,
мужчина, женщина, и пошла по лабораторному залу, где, как всегда,
казалось, мало кто занимался делом. Обычно, так кажется, в лаборатории
мужчины либо болтают, либо, покуривая, смотрят в книгу, а женщины всегда
заняты: кипятят в колбах чай, смывают растворителем маникюр, вяжут.
сворачивал папиросу.
подошел к ней, почти подбежал, размахивая большим белым конвертом, и
сказал:
всеми манатками и аппаратурой, с семьями. Неплохо, а? Правда, еще сроки не
указаны совершенно. Но все же!
Ивановна так же радостно подбежала бы к ней? Нет, нет. Марья Ивановна
сразу бы все поняла, все прочла бы на ее лице.
к Виктору. И Виктор обрадован, и его радость вечером придет в дом, - и
Надя будет счастлива, они уедут из ненавистной Казани.
радость?
понял - случилось несчастье.
новым, недавно назначенным начальником отдела кадров Дубенковым,
круглоголовым высоким человеком в широком модном пиджаке, узком для его
широких плеч.
потом объясню.
Спешить пока некуда. Это планирование на будущее, я возьму на себя всю
черновую работу.
о постигшем Штрума новом горе.
веревочкой, то вдруг швырял, рассыпал, как черную негодную крупу.
Неумолимая суровость была в этой стуже, в костяном постукивании ветвей, в
ледяной синеве трамвайных рельсов.
озябшее, пристально, просяще всматривалась в Виктора Павловича.
родить котенка, умирая, она подползла к Штруму и кричала, смотрела на него
широко раскрытыми светлыми глазами. Но кого же просить, кого молить в этом
огромном пустом небе, на этой безжалостной пыльной земле?
расшифруют полевую почту. Как это раньше не пришло в голову.