Чтение 18–й страницы книги ~Моллой~

пороге лучшего мира. О-о, я был скороспелый ребенок и рано созрел как
мужчина. Теперь-то мне все осточертело: и зрелое, и недозрелое, и сгнившее
на корню. Он прямо-таки наседал на меня, умоляя разделить с ним его хижину,
хотите верьте, хотите нет. Совершенно незнакомый мне человек. Вероятно,
устал от одиночества. Я говорю угольщик, но точно не знаю. Где-то там вьется
дымок. Что-что, а дымок я всегда замечу. Последовал продолжительный диалог
вперемежку с тяжкими вздохами. Я не мог спросить, как дойти до моего родного
города, название которого все еще не мог вспомнить. Тогда я спросил, как
дойти до ближайшего города, найдя для этого необходимые слова и интонации.
Он не знал. Вероятно, он родился в лесу и провел в нем всю свою жизнь. Я
попросил его объяснить, как побыстрее выйти из леса. Я становился
красноречивым. Его ответ был совершенно невразумителен. То ли я не понял ни
слова из того, что он сказал, то ли он не понял ни слова из того, что сказал
я, то ли он не знал, что сказать, то ли он хотел, чтобы я остался с ним. Я
скромно склоняюсь к четвертой гипотезе, ибо, как только я двинулся с места,
он схватил меня за рукав. Я, однако, проворно высвободил костыль и, что было
силы, обрушил ему на голову. Это его успокоило. Старая скотина! Я поднялся
на ноги и продолжил свой путь. Но, сделав несколько шагов, а несколько шагов
в то время для меня что-то значили, я описал полукруг и вернулся назад,
чтобы его осмотреть. Убедившись, что дышать он не перестал, я
довольствовался тем, что нанес ему несколько недурных ударов под ребра,
каблуками. Теперь о том, как я это сделал. Самым тщательным образом я выбрал
позицию, в нескольких шагах от лежащего тела, и занял ее, повернувшись,
разумеется, к телу спиной. Затем, устроившись между костылями поудобнее, я
начал раскачиваться, вперед-назад, вперед-назад, крепко прижав друг к другу
ступни, точнее, крепко прижав друг к другу колени, ибо как можно было бы
прижать ступни, если известно, в каком состоянии находились мои ноги? А с
другой стороны, как можно было бы прижать при этих же условиях колени? Я
крепко прижал их друг к другу, вот и все, что я вам скажу. Можете верить,
можете нет. Или я не прижимал их друг к другу? Какое, в общем, это имеет
значение? Я раскачивался, и только это имеет значение, по все возрастающей
дуге, раскачивался до тех пор, пока не решил, что момент настал, и тогда я
изо всех сил оттолкнулся вперед, а мгновение спустя катапультировал назад,
что и привело к желаемому результату. Откуда взялась во мне такая сила? От
слабости, наверное. Удар, естественно, опрокинул меня на землю. Я
растянулся. Победа не бывает полной, я это часто замечал. Немного отдохнув,
я поднялся, подобрал костыли, занял позицию с другой стороны тела и,
согласно опробованному методу, повторил упражнение. Я всегда был одержим
манией симметрии. Но, должно быть, на этот раз попал чуть ниже, и один из
моих каблуков погрузился во что-то мягкое. Если я и промахнулся этим
каблуком мимо ребер, значит, наверняка приземлился на почку, но не с такой
силой, чтобы проткнуть ее, нет, думаю, что нет. Люди воображают, что раз уж
ты стар, беден, искалечен и запуган, то и постоять за себя не сумеешь, и, в
общем, так оно и есть. Но поставь тебя в благоприятные условия, дай тебе
хилого и неуклюжего противника, из твоей весовой категории, и, если встреча
произойдет в укромном местечке, у тебя есть неплохой шанс показать свою
закваску. Несомненно, лишь для того, чтобы оживить интерес к этой
возможности, о которой слишком часто забывают, я задержался на эпизоде,
самом по себе малоинтересном, впрочем, как и все, имеющее мораль. Интересно
знать, ел ли я время от времени? Само собой, корни, ягоды, иногда немного
тутовника, иногда гриб, с дрожью, в грибах я не разбирался. Что еще, ах да,
плоды рожкового дерева, лакомство коз. Короче говоря, все, что мог найти, в
лесу добра много. Я слышал или, скорее, читал где-то в те дни, когда
полагал, что неплохо было бы заняться самообразованием, или развлечься, или
забить себе чем-нибудь голову, или убить время, что человек в лесу, думая,
что идет прямо, на самом деле движется по кругу, и потому я приложил все
свои старания, чтобы двигаться по кругу, надеясь, таким образом, идти по
прямой. Ибо я переставал быть слабоумным и становился хитроумным, когда
следил за собой. Моя голова оказывалась кладезем полезных сведений. И если,
следуя своей системе хождения по кругу, я не достигал безукоризненной
прямой, то, во всяком случае, не шел и по кругу, а это уже что-то. Продолжая
идти таким образом, день за днем и ночь за ночью, я предвкушал, как однажды
выйду из леса. Ибо мой край не весь был занят лесом, далеко не весь. В нем
были также и равнины, и горы, и моря, в нем были города и деревни, связанные
широкими дорогами и узкими тропинками. И я был абсолютно убежден в том, что
настанет день, когда я выйду из леса, тем более что я уже выходил из него, и
неоднократно, и прекрасно сознавал, как трудно не повторить то, что ты уже
сделал. Но многое за это время переменилось. И все же я не терял надежды
увидеть однажды мерцание света сквозь неподвижные ветки, словно выкованные
из бронзы, не тронутые дуновением, и чуждый мне свет равнины, ее бурные и
мутные вихри. Но этого дня я и побаивался, хотя не сомневался, что он
наступит, рано или поздно. Ведь в лесу было не так уж плохо, я мог себе
представить и худшее, и я согласился бы остаться в нем до самой смерти, не
ропща, да, не ропща и не тоскуя по дневному свету, равнине и прочим
прелестям моего края. Ибо они были мне отлично известны, прелести моего
края, и я не без основания считал, что в лесу не хуже. И не только не хуже,
по моему мнению, но даже лучше, в том отношении, что в нем находился я.
Странный, не правда ли, взгляд на вещи? Возможно, и не такой странный, как
кажется. Ибо, находясь в лесу, месте не хуже и не лучше других мест, и имея
возможность в нем оставаться, разве не естественно уважительно думать о нем
не потому, что он есть, но потому, что в нем есть я. А я в нем был. И,
находясь в лесу, я не должен был в лес идти, а к этому не следует относиться
с пренебрежением, учитывая общее состояние моих ног и тела в целом. Вот и
все, что я хотел сказать, и если не сказал в самом начале, значит, что-то
этому препятствовало. Но я не мог оставаться в лесу, я хочу сказать, что это
было невозможно. То есть, я смог бы, с физической точки зрения, ничего не
было проще, но я не был исключительно телесным; оставшись в лесу, я
почувствовал бы, что восстаю против некоего императива, во всяком случае, у
меня возникло такое впечатление. Возможно, я ошибался, возможно, мне было
лучше остаться в лесу, возможно, я смог бы остаться в нем, не испытывая
угрызений совести, не мучаясь своим проступком, почти грехом. Ибо я много
грешил, всегда, перед теми, кто учил меня, как поступать. И если приличия не
позволяют мне этому радоваться, то нет и причины об этом сожалеть. Но
императивы - это дело другое, и я всегда был склонен им подчиняться, не знаю
почему Ибо они никогда не вели меня куда-то, но наоборот, отрывали от тех
мест, где если мне и не было хорошо, то было ничуть не хуже, чем в любом
другом месте, а потом замолкали, оставив меня на мели. Так что мои
императивы я знал хорошо и, несмотря на это, им подчинялся. Это вошло в
привычку. Признаюсь, что почти все они касались одного и того же вопроса, а
именно моих отношений с матерью, и необходимости как можно быстрее пролить
на них свет, и даже того, какой именно свет следует пролить и каким образом
сделать это поудачнее. Да, мои императивы были вполне определенными и даже
подробными, до тех пор, пока не приводили меня в движение, после чего они
начинали запинаться и наконец вовсе смолкали, а я, как дурак, не знал, ни
куда идти, ни зачем туда идти. Почти все они касались, как я, возможно, уже
говорил, одного и того же мучительного и щекотливого вопроса. Не думаю, что
хотя бы один из них был связан с чем-то иным. И даже тот, что предписывал
мне как можно быстрее покинуть лес, никоим образом не отличался от тех, к
которым я привык, по крайней мере, по содержанию. Зато в форме, как мне
показалось, появилось нечто новое. После обычной тирады следовало мрачное
предостережение: Возможно, уже слишком поздно, - произнесенное по латыни,
nimis sero, кажется, это латынь. Что может быть очаровательнее
гипотетических императивов! Но если мне так и не удалось положить конец
материнскому вопросу, то не следует всю вину за это приписывать голосу,
каждый раз смолкавшему раньше времени. Частично он виноват, и только в этом
можно его упрекнуть. Ибо и внешний мир своими хитростями и уловками
противился моему продвижению, несколько примеров я уже привел. И даже если
бы голосу удалось дотащить меня до самого места действия, то и в этом
случае, возможно, я не достиг бы успеха, из-за других препятствий, стоявших
на моем пути. Да и в самом повелении, прозвучавшем с запинкой, а потом и
вовсе умолкшем, угадывалась невысказанная мольба: Моллой, не делай этого!
Без конца напоминая о моем долге, не хотел ли он таким образом показать его
полнейшую абсурдность? Возможно. К счастью, он всего-навсего подчеркивал
или, если вам так угодно, поддразнивал мою внутреннюю склонность к
слабоволию. Думаю, что всю свою жизнь я шел к матери, чтобы перестроить наши
отношения на менее шаткой основе. Но когда я приходил к ней, а это удавалось
мне довольно часто, я покидал ее, так ничего и не предприняв. А покинув ее,
снова направлялся к ней, надеясь, что на этот раз все выйдет лучше. И когда,
казалось, я сдавался и занимался чем-то другим или бездельничал, на самом
деле я продолжал вынашивать все те же планы и искал путь к ее дому. Дело
принимает странный оборот. Ибо даже и без так называемого императива,
который я оспариваю, мне было бы трудно остаться в лесу, поскольку я
вынужден был признать отсутствие в нем моей матери. И все же, несмотря на
все трудности, мне следовало, вероятно, в нем остаться. Но я уже сказал: Еще
немного, и, принимая во внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и
вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет
меня. О, я выразил это не столь ясно. Когда я говорю: я сказал и т. д., я
имею в виду лишь, что смутно сознавал, что так обстоят дела, не зная точно,
как они обстоят. И всякий раз, когда я говорю: я сказал это или я сказал то,
или рассуждаю о внутреннем голосе, который произносит: Моллой, - далее
следуют замечательные слова, более или менее простые и ясные, или оказываюсь
вынужденным обратиться за помощью к другим отчетливо произнесенным словам,
или слышу, как мой собственный голос общается с другими посредством более
или менее артикулированных звуков, я попросту уступаю некой условности,
которая требует от нас либо лгать, либо молчать. На самом же деле
происходило нечто совсем иное. Я не говорил: Еще немного и, принимая во
внимание развитие событий и т.д., но это, вероятно, похоже на то, что я,
пожалуй, сказал бы, если бы смог. На самом деле я вообще ничего не говорил,
но слышал какой-то шепот, что-то неладное происходило с тишиной, и я
навострял уши, вероятно, как некий зверь, который вздрагивает и притворяется