читал его книгу, представлялось чрезвычайно странным, что именно этот
человек, с неподвижным взглядом и этим непередаваемым выражением, мог писать
такой быстрой и гибкой прозой и видеть этими же остановившимися глазами
столько вещей.
этот эпиграф к "The Adventure in the Steppe". Вот что в нем было главное -
он был действительно похож на призрак. Как я мог этого не понять с самого
начала? Мне вдруг стало холодно на несколько секунд. И опять голос из
граммофона пел любимый романс Вознесенского:
сейчас: ресторан, музыка и - сквозь пьяную цыганскую печаль - это мертвое
лицо неизвестного автора "I'll Come To-morrow". Я закрыл глаза; передо мной
клубилось невероятное соединение мыслей, воспоминаний, чувств, и все это
проходило через несколько мотивов и те воображаемые мелодии, о которых я
думал, когда представлял себе пение Марины под аккомпанемент Саши Вольфа.
Потом я увидел с необыкновенной ясностью качающуюся, как во сне, черную
мушку револьвера перед моим правым глазом. Мне стало казаться, что меня
знобит, что у меня начинается бред.
он протягивал по направлению ко мне руку, из которой не выпускал рюмки с
водкой, и уговаривал меня сначала посидеть еще немного здесь, а потом
поехать куда-нибудь в другое место. Мне, может быть, было бы очень трудно
отказаться от его настойчивых приглашений, но я сослался на спешную работу.
Все, что относилось к литературе или журналистике, носило для него чуть ли
не священный характер, и этого не могла изменить никакая степень его
опьянения.
успешных трудов.
пошел по rue de la Convention, направляясь к Сене. Было около половины
двенадцатого вечера, было тепло, шелестели молодые листья на недавно
распустившихся деревьях, еще не успевших принять тот вялый и пыльный вид,
который они имеют летом. Встреча с Вольфом не давала мне покоя, я в сотый
раз восстанавливал в памяти все, что было связано с ним, - от той минуты,
когда он лежал поперек дороги, до книги, которую он написал, и моего
свидания с лондонским издателем, ненавидевшим его такой страшной ненавистью.
Я думал о том, что Вольф стал для меня - и не столько он лично, сколько
всякая мысль о нем - невольным олицетворением всего мертвого и печального,
что было в моей жизни. К этому прибавлялось еще сознание моей собственной
вины: я чувствовал себя, почти как убийца, потрясенный только что
совершенным преступлением, у трупа своей жертвы. И хотя я не был убийцей и
Вольф не был трупом, я не мог отделаться от этого представления. - В чем,
собственно, моя вина перед ним? - спрашивал я себя. И несмотря на то, что
всякий суд, я полагаю, оправдал бы меня, - военный потому, что убийство есть
закон и смысл войны, гражданский потому, что я находился в состоянии
самозащиты, - во всем этом оставалось нечто бесконечно тягостное. Я никогда
не хотел убивать его, я увидел его за минуту до моего выстрела. Почему же
мысль о нем заключала в себе такое непоправимое сожаление, такую
непреодолимую печаль?
что делало Вольфа не похожим на других, - именно мое представление о его
призрачности и случайное соответствие его внешности с этим представлением, -
так сейчас мне стала ясна причина моего сознания несуществующей вины. Это
была та самая идея убийства, которая столько раз с повелительной жадностью
занимала мое воображение. Она была похожа, быть может, на последний отблеск
потухающего огня, на минутный возврат к древнему инстинкту; это было -
опять-таки быть может - своеобразным проявлением закона наследственности, и
я знал, что у меня было много поколений предков, для которых убийство и
месть были непреложной и обязательной традицией. И это соединение соблазна и
отвращения, эта неподвижная готовность к преступлению, по-видимому,
существовала во мне всегда, и, конечно, понимание этого было предметом
тягостного сожаления, которое я сейчас испытывал. Мысль о Вольфе была
сильнейшим воспоминанием об этой особенности, теоретически преступной
подробности моей душевной биографии. Если бы не существовало Вольфа, она
могла бы оставаться в области моего воображения и у меня могла бы быть
утешительная иллюзия, что все это только результат моей фантазии и что, если
бы это должно было произойти в действительности, я бы нашел в себе
достаточно душевной силы, чтобы удержаться от последнего и безвозвратного
движения; существование Вольфа лишало меня этой тщетной иллюзии. Кроме того,
если мне этот выстрел стоил так дорого, то его последствия, вероятно, не
могли не отразиться на всей жизни Вольфа. Сопоставляя еще раз все, что о нем
рассказывал Вознесенский, с обликом автора "I'll Come To-morrow", я думал,
что, быть может, если бы не это незаконченное убийство, Саше Вольфу
предстояла бы счастливая жизнь и остались бы неизвестны те безотрадные вещи,
о которых была написана книга Александра Вольфа. Я задумался над этим и - в
который раз? - вспомнил слова лондонского любовника Елены Николаевны:
одновременных явлений я начинал вводить, как объяснительный элемент,
привычный закон причинности, то чудесность происходящего казалась еще более
явной и получалось так, точно вот из одного моего движения возникал целый
мир. И если считать, что началом длинной серии событий была моя вытянутая
рука с револьвером и пуля, пробившая грудь Вольфа, то из этого короткого,
как выстрел, промежутка времени родилось сложное движение, которого не могли
бы ни предвидеть, ни учесть никакой человеческий ум и никакое самое могучее,
самое чудовищное воображение. Кто мог знать, что в этом мгновенном,
вращающемся полете пули был заключен, в сущности, город над Днепром, и
непередаваемая прелесть Марины, и ее браслеты, и ее песни, и ее измена, и ее
исчезновение, и жизнь Вознесенского, и трюм корабля, Константинополь,
Лондон, Париж, и книга "I'll Come To-morrow", и эпиграф о трупе со стрелой в
виске?
позвоню тебе по телефону.
подвыпившего шофера такси, который беспрестанно целовал руку подававшей ему
кельнерше и рассказывал ей о своих переживаниях. Я явился без десяти пять.
Вольфа еще не было, и поэтому я успел услышать, что именно говорил шофер.
Это был очень галантный, именно галантный человек, бывший кавалерист,
чрезвычайно любезный - по крайней мере, в пьяном виде - и по-уездному,
обескураживающе великосветский.
наши пути разошлись. Но я прибавил фразу, которую она, наверное, никогда не
забудет.
ты сама с него слезла.
темно-синего цвета. Я пожал ему руку. Он заказал себе кофе и
спокойно-выжидательно посмотрел на меня. Несмотря на то, что я много раз
обдумывал, с чего я начну разговор и что я скажу потом, все выходило не так,
как я предполагал. Но это, конечно, не имело значения.
Владимир Петрович рассказывал мне о своем знакомстве с вами. Это было после
того, как моя первая попытка узнать что-либо о вас - о ней я скажу позже,
если позволите, - потерпела очень неожиданное фиаско.
спросил он. Я опять не мог не обратить внимания на его голос, очень ровный,
невыразительный, без резкого изменения интонаций.
начинался рассказ "Приключение в степи", и сказал:
апокалипсической красоты, на котором герой ехал навстречу смерти. После
событий, которые потом описываются, герой спрашивает себя, что стало с
человеком, стрелявшим в него и который продолжал скачку к смерти на этом же
коне, в то время как он, герой, с пулей, застрявшей чуть выше сердца,
умирал, лежа поперек дороги. Не так ли?
неподвижные глаза.
в вас.
сделать. Мне показалось, что он сразу вырос на целую голову. И тогда я
увидел его глаза, такие же расширенные и такие же неподвижные, в которых
появилось и исчезло что-то действительно страшное, - и я понял в эту
секунду, что в авторе "I'll Come To-morrow" все-таки оставалось нечто почти
Пехов Алексей
Роллинс Джеймс
Грабб Джеф
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман