Чтение 18–й страницы книги ~Пядь земли~

немецкого иллюстрированного журнала. Во всю страницу - рисунок: солдаты, в
порыве устремленные вперед. Трубач трубит, задрав вверх трубу, словно на
ходу пьет из фляги. Один солдат отстал, подтягивая сапог, но и он устремлен
вперед, а трубач призывно машет ему рукой...

Я уже, наверное, десятый раз рассматриваю этот рисунок. Почему-то он
меня раздражает. На другом конце нар, поджав под себя ноги, как мусульманин,
раскачивается и мычит Синюков с закрытыми глазами, словно молится под низким
накатом. Сегодня утром осколок разорвавшегося снаряда вошел ему в одну щеку,
вышел из другой. Вместe с кровью Синюков выплюнул на ладонь обломки зубов.
Вот уже несколько часов сидит он так, зажмурясь, зажав ладонью рот, полный
крови и боли, раскачивается и мычит. Даже есть не может. Я лежал однажды к
черепном госпитале и видел там челюстно-лицовоо отделение. Жуткие мученики.
Отчего-то у них часто возникает инфекция. Подвязанные детской клеенкой, с
распухшими, воспаленными, нечеловечески толстыми губами, с какими-то
проволочными сооружениями в незакрывающемся рту, они обливаются потоками
слюны, и, когда ходят, слюна тянется за ними по полу между ног. Их поят
жидким, но все равно каждый раз еда для них - мучение. Мне почему-то
кажется, что Мезенцев, когда говорил: "Разве это окупается?" - глазами
указал на Синюкова. Держа перед собой журнал, я спрашиваю спокойно:

-- Так, значит, плацдарм - бессмыслица?

Мезенцев молчит. Он вообще остерегается меня. Я откладываю журнал в
сторону.

- Что же не бессмыслица?

Он уже не рад, но и отступать некуда. К тому же тревожная обстановка
придает ему смелости.

- Не бессмыслица, товарищ лейтенант, это - жизнь,- говорит он грустно,
как мудрец. - Чья жизнь?

Коханюк встает и выходит к стереотрубе. Мезенцев вдруг решился.

- Товарищ лейтенант, вы культурный человек,- подымает он меня до своего
уровня.- Вы сами знаете, правда выглядит иногда циничной. Но это потому, что
не у каждого хватает смелости посмотреть ей в глаза. Не могу я, оставаясь
честным, сказать, что жизнь вот этого Коханюка,- он кивнул на дверь,- дороже
мне, чем моя жизнь. Да он и не может ценить ее так. Что он видел? Мы сейчас
все вместе здесь. И едим вместе, и спим, и когда нас обстреливают, так тоже
всех вместе. И от этого возникает ложное чувство, что мы всегда будем
вместе. И ложный страх: "Как бы обо мне не подумали плохо!" Очень важно
Синюкову, что о нем думаю я, если он, может быть, никогда не сможет
говорить?

Синюков начинает мычать, как от сильной боли. Я молчу.

- Война - это временное состояние,- говорит Мезенцев, все больше
волнуясь и покрываясь пятнами. Тяжелый дальний гул толкается в дверь
землянки.- Я видел на базарах калек. Ихние товарищи, которые случайно
избежали такой же судьбы, после войны постесняются позвать их в гости.
Кончится война, и жизнь всех нас разведет по разным дорогам. Да и сейчас
тоже... Что говорить, товарищ лейтенант, обстреливают нас всех вместе, а
умираем мы все же врозь, и никому не хочется пeрвым. Я только хочу сказать,
что человек должен управляться разумом, а не ложными чувствами.

Я смотрю на него. Сколько хороших ребят погибло, пока мы шли к
Днепропетровску, пока освобождали Одессу, где он до последних дней играл
немцам на валторне. Они погибли, а он жив и рассуждает о них своим грязным
умишком. Это еще он не все говорит, что думает, остерегается. А попади с
таким в плен...

- Значит, ты не связан ложными чувствами?

Я уже сижу на нарах против него, и он чувствует себя беспокойно.

С первых сознательных дней никто из нас не жил ради одного себя.
Революция, светом которой было озарено наше детство, звала нас думать обо
всем человечестве, жить ради него. Мезенцев почти ровесник мне. Он в то же
время учился в школе, так же, как и все мы, сидел на комсомольских
собраниях, быть может, даже выступал с правильными речами.

- Вот знай: пока я здесь и жив, ты с плацдарма не уйдешь. Ты каждый
метр его исползаешь на животе, тогда узнаешь, окупается он или не окупается.

И долго еще после этого разговора во мне все дрожит.

Ночью я прощаюсь с Синюковым. Их двое было, стариков, в бывшем моем
взводе: он и Шумилин. Теперь Шумилин только. От непрерывной боли, от потери
крови Синюков сразу постарел, в глазах тоскливое, покорное выражение, как у
больной собаки. Впервые я называю его по имени-отчеству: Василий Егорович.
До сих пор он был Синюков. Он уже не вернется на фронт. Месяца четыре
пролежит в госпитале, а к тому времени война кончится.

- Приедешь домой - полон рот стальных зубов. С ними лучше: по крайней
мере, не болят.

Он вcе понимает. Понимает и то, что детям его, быть может, повезло
даже: неизвестно, как у нас здесь сложится обстановка. Он сам прежде любил
пошутить, а сейчас только мычит и подает мне левую руку, безвольную, потную,
слабую. И с завистью смотрит, как Коханюк, который будет сопровождать его к
берегу, на корточках жадно докуривает цигарку, держа ее в ногтях.

Они уходят вдвоем. И мы остаемся вдвоем: я и Мезенцев. Я уже давно
собирался заново проложить нашу связь по болоту. Она идет везде по полю, но
в одном месте линия особенно часто рвется. Если немцы начнут наступить, под
обстрелом здесь чаще всего будет рваться провод. А исправить его под
обстрелом днем - только связисты понимают, что это значит. Но мне все не
хотелось переносить связь на болото: там хуже слышимость.

Я зову к себе Мезенцева, приказываю взять три катушки провода и заново
проложить линию по болоту. Прежнюю смотать. Показываю ему на карте и на
местности. Он принимает это как наказание. Козыряет: "Слушаюсь!" - глядит в
землю. На своих тонких ногах он уходит в темноту, качаясь под тяжестью трех
катушек и аппарата.

Начинается обстрел. Бьют по болоту. Мины рвутся с каким-то странным
чавкающим звуком. Я смотрю на часы. По времени Мезенцев должен быть уже там.
Иногда слышно, как долго воет снаряд, потом звук обрывается. Разрыва нет.
Это фугасные снаряды. Они успевают так глубоко уйти в болотистый грунт, что
уже не могут выбросить его силой взрыва. И рвутся под землей почти
беззвучно. Я правильно сделал, что решил проложить связь там. Провод больше
всего перебивает осколками, прямые попадания редки. На болоте осколков почти
нет.

Обстрел длится недолго. Когда стихает, опять слышен дальний бой на
севере. Меня внезапно вызывает из-за Днестра Яценко.

- Мотовилов? Где у тебя этот... как его... ну, трубач твой?

Я молчу, насторожившись.

- Мотовилов! Куда ты пропал?

- Я не пропал...

- Чего ж ты молчишь? Трубaч твой, говорю, где? Музыкант этот? Слышишь?

- Слышу.

- Посылай его ко мне. Да куда ты пропадаешь каждый раз?

- Мезенцева послать я не могу, товарищ Второй.

- Как так нe можешь? То есть как так нe можешь, когда я прика...

Голос его в трубке пресекся. Словно ножку стула прижимаю к уху. Это
Мезенцев, ничего не подозревая, прервал связь. Я даже рад, что так
получилось. Иначе я не мог бы сам поехать за Днестр.

И пока иду по лесу, мысленно разговариваю с Яценко. До каких пор это
будет продолжаться? Bcю войну Мезенцев скрывался от фронта, сюда, на
плацдарм, чуть не силой тащили. Случись что - любого из нас предаст, и мы же
еще виноваты окажемся, что доставили ему моральные переживания. И конце
концов дело даже нe в нем. В справедливости дело. Люди что угодно сделают,
если знают, что это справедливо. А как я могу требовать от остальных, когда
он у меня на особом положении. Все же видят.

Ночью являюсь в штаб и говорю все это Яценко, горячась и волнуясь.
Против ожидания, он терпеливо выслушивает и вообще кажется смущенным.

- Вот как ты сразу в философию ударяешься. Ох и народ у меня в
дивизионе! Ну что мне с ними делать? Покатило? Ночью покинул плацдарм,
приехал сюда учить командира дивизиона. А там в это время немцы начнут
наступление...- Он все еще улыбается, но как-то кисло, и сузившиеся глаза
недобро блестят.- Вам, собственно, кто дал разрешение покинуть плацдарм? Вы
приказание мое получили? Почему не выполнено до сих пор? Почему вы здесь?
Рассуждать научились? Смирно!

И я стою. Потому что, независимо от того, что я думаю о Яценко, есть
армия, есть дисциплина, есть вещи выше наших личных взаимоотношений и обид.

- За попытку невыполнения приказания командира дивизиона, за
самовольное оставление плацдарма - пять суток ареста!

Ухожу ожесточившийся. Пять суток ареста... Напугал до смерти. Надо было
спросить только: "Разрешите пять суток отбывать здесь?" А, да что я, ради
Яценко воюю?

В темноте, окликнув, догоняет меня Покатило. Поглаживая маленькие
усики, улыбаясь, идет сбоку. Он мягкий, культурный человек, умница, я уважаю
eго, и мне неловко, что он все это слышал и сейчас идет рядом со мной.

- Милый вы мой,- говорит Покатило ласково.- Какой же вы молодой еще! Я
завидовал, на вас глядя. Как вы горячились и как вы еще не политичны в
жизни!

Мне неприятен сейчас этот его покровительственный тон.

- А я не желаю быть политичным.

- Это легче всего сказать, но жизнь есть жизнь, от нее не отмахнешься.
А между тем положение Яценко действительно сложное. Это хорошо еще, что у
вас, кроме горячности и молодости, никаких серьезных доводов, а так вы и не
замечали, как все время наступали ему на больную мозоль. Вы знаете, что
такое приезд с поверкой командира бригады? Да еще когда ожидается немецкое
наступление? Тут мать родную забудешь, что угодно наобещаешь. А Яценко знал
его слабость: командир бригады мечтает у себя организовать ансамбль не хуже
армейского. И похвалился комбригу: "У нас, товарищ полковник, музыкант есть
в дивизионе. В оркестре играл!" - "Музыкант? Пришлешь!" Вот как это
делается. А вы с моральными категориями. Вы правы, да только не ко времени
наша правота. Не станет же Яценко звонить теперь командиру бригады и