паха, она маячит в полумраке, как величественное продолжение и торжество
его эрекции_.
подзадоривать, и, кроме того, еще берет ее за подбородок и толкает ее
голову назад, просовывая пальцы ей в рот, чувствуя, как напрягается ее
скользкое горло; но, словно и не заметив его злобной вспышки, она снова
меняется с ним местами, и он опять оказывается сверху; они слипаются
кожей; она протягивает руку вниз к спутанной-перепутанной шерсти, и ее
дыхание с разбегу натыкается на какое-то острие. Бедра ее раскрываются,
бьют его по бокам, снова распахиваются, так широко, что он пугается, - она
пытается, да нет, не может быть, вывернуться наизнанку; мышцы, кожа, кости
- все, что там есть, в ее разросшемся подбрюшье, - вжимается в него,
изумляя его какой-то новой, неведомой анатомией неведомого существа_. Ей
кажется, что она стала прозрачной, что он видит ее сердце. Она обогнала
его и теперь ждет, а он в трепетном апогее нежности снова и снова обводит
большим пальцем крутой изгиб ее бровей.
всепрощенье, словно она знает, что в последний миг любви он предал ее
своим отчаяньем. Природа ведет тебя как мать, но, едва заполучив свою
награду, оставляет ни с чем. Пот холодит ему кожу, и он поднимает
сбившееся одеяло.
Ее тело все еще трепещет, восторг гаснет в ней не так быстро, как в нем.
обнимает ее талию и, прижавшись к ней, готовится уснуть.
почувствовать, как сквозь его обмякшие губы рвется сухое дыхание.
так положено. Это женское правило коробит его; сами с собой обращаются,
как со старым, видавшим виды чехлом. Трубки в трубки, давай смывай скорее
мужскую грязь - обидно, в сущности_. Ревут краны. Чем больше он
просыпается, тем в большее уныние приходит. Глубоко зарывшись в подушку,
он смотрит на горизонтальную полоску витража в церковном окне, которая
светится из-под шторы. Этот ребяческий блеск только и остался ему в
утешение.
воздух спальни. Плеск воды напоминает ему детство, когда он, проснувшись
среди ночи, осознавал, что родители поднялись в спальню, что скоро весь
дом погрузится во тьму, а потом он увидит утро. Когда умытая Рут, в лунном
свете похожая на фавна, тихонько выходит из ванной со стаканом воды и
ложится рядом с ним, он уже спит.
за столом у них на кухне. Это кухня в их старом доме. Девочка за столом
протягивает длинную руку с браслетом, открывает деревянный ледник, и
Кролика обдает струя холодного воздуха. За открытой дверцей
четырехугольной камеры в нескольких дюймах от себя Кролик видит
подтаявший, кривобокий, но все еще большой брусок льда; в центре
металлической черной массы блестит белая прослойка, как у всех ледяных
брусков, которые соскакивают с лотка на фабрике искусственного льда.
Нагнувшись, он тянется к холодному, пропахшему жестью дыханию льда - оно
ассоциируется у него с металлом, из которого сделаны стенки и ребристые
основания камеры. Металл бледно-серого, носорожьего, цвета, с такими же
темными крапинками, какими испещрен линолеум.
переливается множество белых прожилок наподобие капилляров на листе,
словно лед тоже состоит из живых клеток. Дальше в глубине, настолько
смутное и зыбкое, что он замечает его только под конец, висит зазубренное
по краям облачко, словно образованное взрывом, в эпицентре которого
расплывается от преломления света яркая звезда, а ее прямые и длинные лучи
расходятся под косым углом ко всем поверхностям куба. Ржавые ребра, на
которых покоится ледяной брусок, колышутся у него перед глазами, словно
зубы, оскаленные в кривой усмешке. Его пронизывает страх - эта холодная
глыба живая.
обрушивает на нее град сердитых упреков. Упреки продолжаются,
бессмысленно, однообразно, бесконечно; непрерывный поток слов напоминает
сильное внутреннее кровотечение. Это у него кровотечение; от обиды за
девушку лицо его так вытянулось, что ему кажется, будто оно превратилось в
большое белое блюдо.
домами, теперь их только двое - он и девушка; это Дженис Спрингер. Он
пытается объяснить ей про мать. Дженис робко смотрит на него, и, обняв ее,
он видит, что глаза у нее покраснели. Хотя их лица не прижаты друг к
другу, он ощущает ее горячее от слез дыхание. Они в Маунт-Джадже, позади
танцевального зала. На затоптанном участке, поросшем сорняками и усыпанном
осколками бутылок; за стеной слышится музыка из репродукторов, на Дженис
розовое бальное платье; она всхлипывает. Кролик с тяжелым сердцем твердит,
что мать хотела выбранить его, а не ее, но девушка все плачет и плачет, и
он с ужасом замечает, что лицо ее начинает расплываться, кожа потихоньку
сползает с костей, но костей нет, под кожей всего лишь тающая масса; он
подставляет ладони, пытаясь поймать эту струящуюся массу, приклеить ее
обратно на место, и когда она падает ему в ладони, воздух становится белым
от его собственного крика.
опущенной шторе отражаются изъяны стекол. Между ним и окном под одеялом
свернулась клубочком женщина. Лучи солнца окрашивают рассыпавшиеся по
подушке волосы в рыжий, темно-коричневый, золотистый, черный и белый цвет.
С облегчением улыбнувшись, он опирается на локоть, целует ее в толстую
мягкую щеку и восхищается четкой структурой пор. В полосах слабого
розового света видно, что в темноте он плохо отмыл ей лицо. Он снова
принимает положение, в котором спал, но за последние несколько часов он
проспал уже слишком много. Как бы нащупывая вход в следующий сон, он через
небольшое пространство, отделяющее их друг от друга, тянется рукой к ее
обнаженному телу, оглаживая сверху вниз широкие, теплые, как свежий пирог,
склоны. Она лежит к нему спиной; ее глаз он не видит. Тяжело вздохнув и
потянувшись, она поворачивается, и только тогда он понимает, что она
ощутила его ласку.
губами; ее груди распластались по ребристой грудной клетке. Соски -
поникшие коричневые бутоны. Нагота ее кажется ему чрезмерной. Рядом с
изобилием этой блестящей кожи его страсть выглядит слабой и ничтожной, и
он подозревает, что она притворяется. Однако она говорит, что нет -
сегодня было иначе, но все равно хорошо. Правда хорошо. Он снова прячется
под одеяло, а она, расхаживая босиком по комнате, начинает одеваться.
Забавно - сперва бюстгальтер, потом трусики. Когда она их надевает, он
впервые воспринимает ее ноги как отдельные предметы - толстые, розовые,
зыбкие, утончающиеся книзу, как треугольные кулечки для конфет. При
движении они отбрасывают друг на друга розовые блики. Она не мешает ему
смотреть; он польщен и чувствует себя надежней, уверенней. Это уже совсем
по-домашнему.
посмотреть, как люди в отутюженных костюмах идут в известняковую церковь,
освещенное окно которой накануне его убаюкивало. Протянув руку, он
приподнимает штору. Окно-розетка теперь не светится, а над церковью, над
Маунт-Джаджем, на голубом фасаде небес сияет солнце. В прохладной
приземистой тени колокольни, словно на негативе, стоят и сплетничают
несколько мужчин с цветками в петлицах, между тем как простые овечки,
опустив головы, стадом вливаются в церковь. Мысль о том, что люди решились
оставить свои дома и прийти сюда молиться, радует и ободряет Кролика, он
закрывает глаза и склоняет голову таким легким движением, чтобы Рут этого
не заметила. _Помоги мне, Господи. Прости меня. Наставь на путь истинный.