телогреечке, в каких-то туфлях, парусиновых, что ли. Я в гостиной сидел,
курил... А когда она вышла из кабинета, отец почти в истерике выскочил за
ней, едва не рыдал, весь был совершенно не свой - таким никогда его не
видел. Помню, он кричал: "Это чудовищно! Это фальшивка! Они обманули тебя!
Ну, убей, убей меня, Вера!" Увидел меня и сразу дверь в кабинет захлопнул.
А я подошел к ней, спросил, кто она, откуда. А потом привез ее к себе
ночевать. Тогда по всему понял: после разговора с отцом, конечно, не
останется на Арбате, а ей негде было... В общем, братишка, вот так я ее
увидел.
состряпано дело по быстренькому доносу ее коллег, обвинили ее черт те в
чем: в антимарксизме, во всех смертных грехах, в каких можно было тогда
обвинить. Похоже было, сводили счеты под общий шумок, клеветали не
оглядываясь. А она просила у следователя только одного: чтобы он обратился
к старым большевикам, знающим ее с революции. Надеялась: тогда против нее
отпадут все обвинения, тогда все станет ясным. Следователь, видимо, сам
несколько сомневался в составе целой горы туманных преступлений и через
неделю объявил, что по ее просьбе обратился, и обратился даже к самому
близкому для нее человеку. К человеку весьма уважаемому. К известному
профессору. Более того, к ее родному брату. И показал характеристику. И
прочитать дал. В общем, ясно, что это было за сочинение?.. Вот тогда твоя
мать после возвращения и задала отцу вопрос, как же он мог решиться
написать такое... Потом она уехала. А он слег с инфарктом. Пролежал в
больнице четыре месяца. Вернулся домой как тень, даже глаза остекленели.
Вот и все. И знаешь, дело даже не в том, помогла бы ей эта характеристика
или нет... Гнусная история, и я не пойму до сих пор - малодушие это было
или контузия страхом? И знаешь, все эти годы он суетится добреньким
старичком, направо и налево одалживает деньги студентам до стипендии, а
вызывает у меня какую-то жалость. Именно жалость. И вроде тошноты, будто
воску наглотался. Иногда думаю: может быть, много лет замаливает грехи? В
общем, у него такой возраст, когда, как говорят, о боге начинают думать...
звон сверчка соединялся с ударами крови в висках, и ему казалось: тяжелая
жаркая темнота сдавливает, наваливается на него. Он, напрягаясь, смотрел
на темные ветви над годовой, на раскаленный до багрового свечения край
луны за ветвями и, глотая комок в горле, с усилием спросил:
брызнул огонек, полоснул в темноте по широко раскрытым глазам Никиты, и он
увидел хмуро блеснувший взгляд брата, собранные морщины на лбу.
Алексей. - Он все отрицал, он говорил, что его оклеветали, использовали
имя в фальшивке. Разве бы он сказал мне? После этого надо стреляться,
брат! - он швырнул недокуренную сигарету в траву и, телом качнув
раскладушку, лег. - Ладно. Все. Кончено с этим. В общем, пора спать!
наступившем молчании туго выросла давящая тишина лунного воздуха, спящего
города, его улиц, дворика; и в этой расширенной молчанием пустоте -
сверлящее, как пульсирующий ток в ушах, тырканье сверчка. И эта особенная,
ощутимая пустынность ночи, и эта неожиданная откровенность Алексея,
которую Никита не мог еще полностью осознать, и то, что они оба не спали
среди давно заснувшего дворика, - все это вдруг сблизило, соединило их, и
Никита ждал, что Алексей скажет сейчас еще нечто особенно необходимое,
нужное, точно и до конца понятое им, после чего ясным станет все до конца
ясным, но тот молчал, и что-то темное, плотное, безмолвное навалилось на
Никиту, мешало ему дышать.
мать молодой, так же как совсем не помнил отца, кадрового полковника,
погибшего на третьем месяце войны в окружении на Западном фронте.
сестрой, жившей в Ленинграде, успела отправить Никиту в Среднюю Азию,
пристроив его к какому-то эвакуируемому детскому учреждению, надеясь
выехать следом. Однако о дальнейшей судьбе матери было неизвестно.
неисповедимыми путями дошел до них в эвакуации сплошь потертый, помятый,
весь зауглившийся треугольничек - без обратного адреса письмецо,
состоявшее из нескольких фраз, написанных химическим карандашом рукой
матери: она была жива. Она сообщала только об этом. Она ничего не просила,
ни на что не жаловалась, однако можно было понять, что ей пока не
разрешено возвращаться в Ленинград. И больше ни одной вести о ней не было.
молодому нежно-внимательному блеску огромных глаз, по гордой и высокой шее
гимназистки, по светлым волосам, видным на фотографии, где была она снята
рядом с отцом (отец тоже неправдоподобно молодой, в новом френче, с
портупеей, взгляд какой-то весело-дерзкий), Никита, знавший ее только
такой на фотографии двадцатых годов, увидел незнакомую, худенькую женщину,
до сахарной белизны седую, плачущую от радости в объятиях тетки, и сквозь
неудержимые слезы жадно, как бы издали глядевшую на него: "Не узнал,
совсем не узнал, мой сын?.. Это я... твоя мама". А он в ту минуту молча
стоял в комнате перед этой маленькой женщиной, на голову выше ее, с трудом
заставив себя вспомнить ее на фотокарточке, заставив себя поверить, что
это перед ним его мать, выдавил в растерянности: "Мама?" - и не обнял ее,
не поцеловал, еще боясь, что это ошибка и что она ошиблась. Но это была
его мать.
на Мойке возле кафельной, на полстены голландки, раскрыв дверцу печи (мать
любила смотреть на огонь, ей все время было холодно, никак не могла
согреться), и он видел ее седой пучок волос на затылке, ослабшую спину, ее
прозрачную до голубых жилок руку, которой она то и дело подбрасывала в
огонь поленья. И все с болью сжималось в нем, все обидно протестовало
против того, как она, поймав его взгляд, улыбалась чуть-чуть спрашивающе,
как будто постоянно думала о какой-то своей вине перед ним.
если бы не Лиза. Я всю жизнь буду помнить ее, Лиза стала твоей второй
матерью. Я только тебя родила. И то поздно. В сорок лет. Мы ведь были
чудаки с отцом и считали, что в век революций не надо иметь детей. Отец
твой все время воевал, и я его мало видела.
состарившие, убившие ее молодость, такую, казалось, чистую, неиссякаемо
вечную на фотографии. Он хорошо знал, о каких довоенных обстоятельствах
она не хочет говорить, и, зная, не спрашивал о том, что вспоминать ей было
мучительно.
морщинки вокруг губ и, сопротивляясь, не соглашаясь, сравнивал ее облик с
прежним образом матери, юной, светло глядевшей с фотографии, - та женщина
была ближе ему, та женщина была его матерью много лет.
в его лицо, с осторожностью двумя ладонями взяла его за голову и так же
тихо, как самое драгоценное, что могло быть в жизни, прижала его голову к
груди. Он ощутил мягкий родственный запах ее одежды и, обмерев,
почувствовал впервые, после ее возвращения, что никого, кроме вот этой
седой матери, у него нет и у нее, кроме него, нет никого.
В сером сумраке над его головой шелестели тополя, и среди шелеста
возникал, колыхался другой звук, похожий на звук сдавленного женского
голоса, и этот звук будто столкнул с него сонное оцепенение. Никита, сразу
вспомнив ночь, лежал, задержав дыхание, - на востоке за деревьями
стекленело, розовело раннее небо, из-под ветвей дуло охлаждающей влагой,
наносило запах овлажненной листвы; и совсем рядом звучал и замолкал,
доходил до него, как из другого мира, хрупкий голос:
нее. Она целый год у твоей матери. В этой отвратительной Ялте. Мне каждую
ночь лезут в голову страшные мысли, Алеша!
показать, что он проснулся и слышит.
друг друга. Прости, если я был груб...
слова с ломкой детской интонацией. - Я не могу не думать о Наташе. Ведь
эти деньги нужны для нее, а не для нас! Разве я этим унижаю тебя, Алеша?
не хочу никаких пособий, даже для Наташи. Наташа наша дочь, а не Ольги
Сергеевны.
их, дура, взяла? Ты ведь знаешь, что почти все деньги мы посылаем твоей
матери и Наташе. Да, им нужно, им необходимо, и мы живем на шестьдесят
рублей... И ведь я не жалуюсь, правда? Хорошо, тогда я уйду из института,
Алеша. Я пойду работать в конструкторское бюро чертежницей. Я уйду...
передней, когда мы выходили, и сказала, что это для Наташи. Я скоро отдам
Шилова Юлия
Русанов Владислав
Ильин Андрей
Махров Алексей
Перумов Ник
Шилова Юлия