Чтение 18–й страницы книги ~Царь-рыба~

Дамка глянул на бумагу и подавился языком. Первый раз в жизни не мог
найти слов. Пробовал рассмеяться, давая понять, что и сам он большой хохмач,
шутку ценит и понимает, но вместо привычного "гай-ююю-гав" получилось
"уй-ююю-у-у...".

- Товаришшы! Товаришшы! - лепетал он в полуобмороке, когда его
ссаживали обратно в лодку, - У меня дед красный партизан и отец тоже...
заслуженный!.. Товаришшы...

Кораблик, весело попукивая трубой, бросая кругляшки дыма, уходил на
север. Лодку кружило течением, несло мимо Чуши, к Карасинке и пронесло
вдаль, крутило в устье Сыма, когда востротолая жена Дамки, у которой когда
именины, она и сама не помнила, уговорила одного рыбака догнать лодку и,
если не хватил супруга паралич, если нажрался он до потери руля и лежит на
дне лодки, доставить его домой, тут уж она с ним сама разберется!..

Дамка был трезв и до того напуган, что, и доставленный в Чуш, все
повторял оконтуженно: "Товаришщы! Товаришшы! У меня дед..."

Жена Дамки напугалась.

- О-ой! Изурочили! Озевали! - закричала. - Это все кержаки, кержаки -
ушкуйники болотные!..

Всю ночь отваживалась с Дамкой жена, поила настоями десяти трав с семи
полян. Однако никакие домашние и лесные зелья знахарей и даже святая вода
желаемого действия не произвели. Больной перестал, правда, повторять насчет
деда и заслуженного отца, но закатывал глаза, трудовой его язык не
ворочался, голова не держалась, дело подвигалось к концу.

И тогда жену Дамки те же лесные люди - старообрядцы, которых она
срамила, надоумили испытать еще одно, последнее средство: принести земли из
бани, из-под крестом лежащих половиц, разболтать с вином и выпоить, пусть
даже насильственно - этак в тайге от веку вызывали в живом теле отвращение к
мертвой земле. Дамку от банной грязи выворотило наизнанку. Отравленный
лекарями, он уж послушно все исполнял, покорно принял и вареного молока с
настоем полыни, уснул младенчески тихим сном и не крутился, как всегда, не
ворочался целых двое суток.

Тем временем выяснилось: по Енисею делало пробный рейс судно краевой
рыбинспекции, оборудованное по последнему слову техники так, что если б
Дамка не полез самодуром в пасть "рыбхалеям", они бы все равно его изловили
и ошмаргали как липку. Старуху "Куру" знали и по контуру и по дыму, даже по
звуку двигателей в ночное время отличали. Теперь вот пойди поборись с "имя".
Жертву рыбнадзоровского террора жалели, успокаивали, пробовали напоить
задарма, но жена отстояла Дамку от посягательств.

Скоро, однако, Дамка очухался, снова занялся тайным промыслом, пил,
веселился, не хотел платить штраф. Вот и спровадили его в суд, вот и
перекрестились наши пути в Енисейске и появилась у Дамки новая причина для
веселых рассказов.

Выжидая время, в сонные предутренние часы Дамка томился бездельем,
сдерживался изо всех сил, чтоб не податься в шпионский вояж. Ему хотелось
выпить, он пробовал выведать у Акима, не разжился ли поллитровкой на
"Бетушке", но тот цыкнул на него, и мы пошли от реки через большой и бедный
огород, где только еще набирала цвет картошка, третьим листом топорщились
огурцы в срубе парника, чуть мохнатилась морковная гряда, на обочинах жалась
к жердям вялая крапива, шли медленно туда, где мучился умирающий брат - тех
наркотиков, которые ему давали в местном медпункте, хватало уже только часа
на два-три. Надо было думать и решать, где и как доставать лекарство? Дамка
сразу из памяти исчез, забылся, да они, такие люди, только и заметны, когда
мельтешат перед глазами. Память не держит их, они улетучиваются, как дым от
сырого костра, хотя и густой, удушливый, но скоротечный.

За жердями огорода, за старой дверцей, устало и серо светилась река, на
дне которой лежали сотни и тысячи самоловов, сетей, подпусков, уд, и
путались в них, секлись, метались в глубине проткнутые железом осетры,
стерляди, таймени, сиги, налимы, нельмы, и чем строже становился надзор, тем
больше их умирало в глуши воды, и плыли они потом, изопрелые, безглазые,
застегнутые по вздутому брюху пуговицами плащей, метались по волнам,
растопырив грязью замытые крыла и рты, и как охраняющие реку люди, так и
воровски на ней действующие браконьеры удрученно качали головами: "Что
делается? Что делается? Гибнет народное добро!"

У ЗОЛОТОЙ КАРГИ

Верстах в шести выше речки Опарихи в Енисей впадает еще более
бесноватая, светлая и рыбная речка Сурниха, на которой когда-то и ограбили
Колю с Акимом желны, сожрав у них червяков.

По водоразделу Сурнихи оканчивается горный перевал. Издалека видно
бокастую горбину осередыша. Она круто обрезана водой, как бы даже
отшатнулась от Енисея, вздыбилась, свалилась осыпным каменным мысом в
Сурниху.

Закончившись на виду, перевал продолжается в воде, под ее толщей.
Бурливо, раскатисто над ним течение Енисея. Подводные гряды здешние рыбаки
называют каргами, на них и в них застревает много хламу, в хламе и камнях
лепится всякая водяная козявка, ручейник, жук-водоплав и особенно много
мормыша - любимой пищи осетра, стерляди да и всякой другой водяной твари.

От Сурнихи до Опарихи и ниже их по течению держится красная рыба, и
поэтому в устье этих речек постоянно вьются чушанские браконьеры, которые
слово это хулительным не считают, даже наоборот, охотно им пользуются,
заменив привычное слово - рыбак. Должно быть, в чужом, инородном слове
чудится людям какая-то таинственность и разжигает она в душе позыв на дела
тоже таинственные и рисковые, и вообще развивает сметку, углубляет
умственность и характер.

Законы и всякие новые веяния чушанцами воспринимаются с древней,
мужицкой хитрецой - если закон обороняет от невзгод, помогает укрепиться
материально, урвать на пропой, его охотно приемлют, если же закон суров и
ущемляет в чем-то жителей поселка Чуш, они прикидываются отсталыми, сирыми,
мы, мол, газетов не читаем, "живем в лесу, молимся колесу". Ну а если уж
припрут к стенке и не отвертеться - начинается молчаливая, длительная осада,
измором, тихим сапом чушанцы добиваются своего: что надо обойти - обойдут,
чего захотят добыть - добудут, кого надо выжить из поселка - выживут...

Вокруг костра сидят рыбаки, распустившись душой и телом перед нелегкой
работой, ждут ночи, лениво перебрасываются фразами. В костер, помимо двух
бревен, свалены крашеные двери с буквой Ж, старые клубные диваны, шкаф,
дороженные тесины - полыхает высоко, жарко. Огонь потеребливает вечерним
ветерком, гуляющим над рекою, лица жжет мечущимся пламенем, а спины холодит
сквозящим из тайги свежаком и стылостью от грязно расползшейся хребтины
льда, нагроможденной под урезом яра. Не верится, что около Москвы и по всей
почти средней России свирепствует засуха, горят там леса, умирают травы и
хлеба, обнажаются болотины, выступают и трескаются илистые донья озер и
прудов, мелеют реки, стонет и мрет от зноя живность в полях и в лесу.

В этих местах затяжная весна, по причине которой совершился страшной
силы ледоход. Матерый лед на реке удерживали холода, но в верховьях Енисея
уже начался паводок. На Красноярской ГЭС сбросили излишки воды, волной
подняло, сломало лед. Грозный, невиданный ледолом сворачивал все на своем
пути, торосился в порогах и шиверах, спруживал реку, и, ошалелая, сбитая с
ходу, вода неудержимо катилась по логам и поймам, захлестывала прибрежные
селения, нагромождала горы камешника, тащила лес, загороди, будки, хлам,
сор. В лесах и особенно в низком, болотистом междуречье Оби и Енисея по сию
пору лежат расквашенные снега. Разлив необозрим и непролазен. Напрел гнус.

Днем я заходил в прибрежную шарагу, продирался по Опарихе - разведать,
как там хариус, поднялся ли? В одном месте, под выстелившимся ивняком,
заметил лужицу. Мне показалось, она покрыта плесневелой водой. Я наступил,
провалился и упал - комар плотной завесой стоял, именно стоял в заветерье,
не тот долгодумный российский комар, что сперва напоется, накружится, затем
лениво примется тебя кушать. Нет, этот, северный, сухобрюхий, глазу почти не
заметный зверина набрасывается сразу, впивается без музыки во что придется,
валит сохатого, доводит до отчаяния человека. В этих краях существовала
когда-то самая страшная казнь - привязывать преступника, чаще
богоотступника, в тайге - на съедение гнуса.

К рекам, на обдувные горные хребты давно пора выйти зверю, но половодье
и снега отрезали все пути в пространственной, заболоченной тайге. Гнус
приканчивает там беззащитных животных. Днями продрался к реке сохатый,
перебрел протоку, лег на приверхе острова, на виду наезжей дикой артели
известкарей. Схватив топоры, ломы, известкари подкрадывались к животному.
Сохатый не поднимался, не убегал от них. Он смотрел на людей заплывшими
гноем глазами. В сипящих ноздрях торчали кровяные пробки, уши тоже заткнуты
сохлой кровью. Горбат, вислогуб, в клочьях свалявшейся сырой шерсти, зверь
был отстраненно туп и ко всему безразличен, лишь тело его и сонно отмякшие
глаза чувствовали освобождение от казни, ноздри втягивали не пыльно
сгущенный вихрь гнуса, а речной ветер, пробивающий и грязную шерсть, и поры
толстой кожи. Только кончики ушей мелко-мелко, почти неприметно глазу
трепетали, и по ним угадывалась способность большого костлявого тела
воспринимать отраду жизни.

Захвостали, забили известкари сохатого - теперь с мясом живут, с
обескровленным, полудохлым, а все же с мясом - довольно чебаками и окуньем
пробавляться.

На закате я выдернул в устье Опарихи штук двадцать хариусов. Аким искал
в кустах имущество, лаялся. Попросил бы чего надо у рыбаков, посоветовал я.
"Ё-ка-лэ-мэ-нэ!" - ударил себя в грудь Аким и махнул на меня рукой - что с
ненормального возьмешь! Еще когда шли по реке, Аким обронил в воду коробок
со спичками. Я предложил подвернуть к рыбакам. Он на меня взъелся: сунься,
говорит, к лодке, да еще с незнакомым, да еще с пузатым! Я засмеялся,
полагая, что он шутит. Но когда удил, мне мелким показался хариус в устье
Опарихи, и я подался за поворот, обнаружил там бородатого мужика - сидит,
корабликом хариусов ловит, мирный такой рыболов. По привычке городского,
чересчур общительного человека я сунулся поговорить насчет клева, но из