Чтение 18–й страницы книги ~Мои скитания~

сидевших на корчагах, около ворот казар-мы, умел продать старый мундир или
сапоги на толкуч-ке, пришить пуговицу и починить штаны. Платье и са-поги мы
должны были чистить сами, это было требова-ние Вольского. Помещались мы на
нарах, все в повалку, каждый над своим ящиком в нарах, аршина полтора
ши-риной. У некоторых были свои присланные из дома по-душки, а другие спали
на тюфяках, набитых соломой. Одеяла были только у тех, кто получал их тоже
из дома, да и то исчезали, то снова появлялись. Шлема по нашей просьбе
иногда закладывал их и снова выкупал. Когда не было одеяла, мы покрывались,
как и все солдаты, у которых одеял почти не было, своими шинелями.

-- Солдатик, ты на чем спишь?

-- На шинели.

-- А укрылся чем?

-- Шинелью.

-- А в головах у тебя что?

-- Шинель.

-- Дай мне одну, я замерз.

-- Да у меня всего одна!

Никто из нас никогда не читал ничего, кроме гарни-зонного устава.
Других книг не было, а солдаты о газе-тах даже и не знали, что они издаются
для чтения, а не для собачьих ножек под махорку или для завертывания
селедок.

Интересы наши далее казарменной жизни не прости-рались. Из всех нас был
только один юноша, Митя Де-нисов, который имел в городе одинокую старушку
ба-бушку, у которой и проводил все свободное время и в наших выпивках и
гулянках не участвовал. Так и звали его красной девушкой. Мы еще ходили
иногда в тракти-ры, я играл на биллиарде, чему выучился еще у дяди
Разнатовского в его имении. В трактирах тогда тоже не по-лучалось газет, и я
за время службы не прочитал ни од-ной книги, ни одного журнала. В казарму
было запре-щено приносить журналы и газеты, да никто ими и не
ин-тересовался. В театр ходить было не на что, а цирка в эти два года
почему-то не было в Ярославле. Раз только посчастливилось завести знакомство
в семейном доме, да окончилось это знакомство как-то уж очень глупо.

На Власьевской улице, в большом двухэтажном доме жила семья Пуховых.
Сам Пухов, пожилой чиновник, и брат его -- помощник капитана на Самолетском
парохо-де, служивший когда-то юнкером. Оба рода дворянского, но простые,
гостеприимные, особенно младший, Федор Федорович, холостяк, любивший и
выпить, и погулять. Дом, благодаря тому, что старший Пухов был женат на
дочери петербургского сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер
к Пуховым, а они давались раза два в год для невыданных замуж дочек -- было
нелегко. Федя Пухов принимал нас, меня, Калинина и Розанова, быв-шего
семинариста, очень красивого и ловкого. Мы обык-новенно сидели внизу у него
в кабинете, а Розанов играл на гитаре и подпевал басом. Были у него мы три
раза, а на четвертый не пришлось. В последний раз мы пришли в восемь часов
вечера, когда уже начали в дом съезжать-ся гости на танцевальный вечер для
барышень. Все-таки Федя нас не отпустил:

-- Пусть они там пируют, а мы здесь посидим. Сидим, пьем, играем на
гитаре. Вдруг спускается сам Пухов.

-- Господа, да что же вы танцевать не идете? Пой-демте!

-- Мы не танцуем.

-- Да и при том видите, какие у нас сапоги? Мы не пойдем.

Так и отказались, а были уже на втором взводе.

-- А вы танцуете?-- спросил он Розанова, взглянув на его чистенький
мундирчик, лаковые сапоги и красивое лицо.

-- Немного, кадриль знаю.

-- Ну вот на кадриль нам и не хватает кавалеров. Увел. Розанов пошел,
пошатываясь. Мы сидим, выниваем. Сверху пришли еще два нетанцующих
чиновника, приятели Феди. Вдруг стук на лестнице. Как безум-ный влетает
Розанов, хватает шапку, надевает тесак и испуганно шепчет нам:

-- Бежим скорее, беда случилась! И исчез.

Мы торопливо, перед изумленными чиновниками, тоже надели свои тесаки и
брали кепи, как вдруг с хохотом вваливается Федя.

-- Что такое случилось? -- спрашиваю.

-- Да ничего особенного. Розанов спьяна надурил... А вы снимайте
тесаки, ничего... Сюда никто не придет.

-- Да в чем же дело?

-- В фанты играли... Соня загадывала первый слог, надо ответить второй.
А он своим басом на весь зал рявк-нул такое, что ха-ха-ха!

И закатился.

Мы ушли и больше не бывали. А Розанов, которому так нравилась Соня,
оправдывался:

-- Загляделся на нее, да и сам не знаю, что сказал, а вышло здорово, в
рифму... Рядом со мной стоял шпак во фраке. Она к нему, говорит первый слог,
он ей вто-рой, она ко мне, другой задает слог, я и сам не знаю, как я ей
ахнул тот же слог, что он сказал... Не подхо-дящее вышло. Я бегом из зала!

x x x

Рота вставала рано. В пять часов утра раздавался голос дневального:

-- Шоштая рота вставай!

А Шлема Финкельштейн наяривал на барабане утрен-нюю зорю. Сквозь густой
пар казарменного воздуха мер-цали красноватым потухающим пламенем висячие
лампы с закоптелыми дочерна за ночь стеклами и поднимались о нар темные
фигуры товарищей. Некоторые, уже набрав в рот воды, бегали по усыпанному
опилками полу, нали-вали изо рта в горсть воду и умывались. Дядькам и
унтеро-фицерам подавали умываться из ковшей над грудой опилок.

Некоторые из старых любили самый процесс умыва-ния и с видимым
наслаждением доставали из своих сун-дуков тканные полотенца, присланные из
деревни, и ути-рались. Штрафованный солдатик Пономарев, пропивав-ший всегда
все, кроме казенных вещей, утирался полой шинели или суконным башлыком.
Полотенца у него ни-когда не было...

-- Ишь, лодырь, полотенца собственного своего не имеет,-- заметил ему
раз взводный.

-- Так что, где же я возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю
денег, а человек я не мастеровой.

-- Лодырь ты, дармоед, вот что. У исправного сол-дата всегда все есть;
хоть Мошкина взять для примеру.

Мошкин, солдатик из пермских, со скопческим, без-усым лицом, встал с
нар и почтительно вытянулся перед взводным.

-- Мошкин от нас же наживается, по пятаку с гри-венника проценты
берет... А тут на девять-то гривен жа-лованья в треть, да на две копейки
банных не разгу-ляешься...

-- Не разгуляешься! -- поддержал Ежов. Ежов считался в роте "справным"
и "занятным" сол-датом. Первый эпитет ему прилагали за то, что у него все
было чистенькое, и мундир, кроме казенного, срочно-го, свой имел, и законное
число белья и пар шесть пор-тянок. На инспекторские смотры постоянно
одолжались у него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бед-няки, вроде
Пономарева, и портянками и бельем. "За-нятным" называли Ежова унтер-офицеры
за его способ-ность к фронтовой службе, к гимнастике и словесности,
обыкновенно плохо дающейся солдатам.

-- Садись на словесность! -- бывало командует взвод-ный офицер из
контонистов, дослужившийся годам к пя-тидесяти до поручика, Иван Иванович
Ярилов.

И садится рота кто на окно, кто на нары, кто на ска-мейки.

-- Митюхин, что есть солдат?

-- Солдат есть имя общее, именитое, солдат всякий носит от анирала до
рядового... -- вяло мнется Митюхин и замолкает.

-- Врешь, дневальным на два наряда!

-- Что есть солдат? Пономарев?

-- Солдат есть имя общее, знаменитое, носит имя сол-дата... -- весело
отчеканивает спрашиваемый.

-- Врешь! Не носит имя солдата, а имя солдата но-сит.

-- Ежов, что есть солдат?

-- Солдат есть имя общее, знаменитое, имя солдата носит всякий военный
служащий от генерала до послед-него рядового.

-- Молодец!

Далее следовали вопросы, что есть присяга, часовой, знамя и, наконец,
сигнал. Для этого призывался гор-нист, который дудил в рожок сигналы, а
Ярилов спраши-вал поочередно, какой сигнал что значит, и заставлял
спрашиваемого проиграть его на губах или спеть его словами,

-- Сурков, играй наступление! Раз, два, три! -- хло-пал в ладоши
Ярилов.

-- Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти-та-ти-та-ти-та-та-та!

-- Верно, весь взвод!

И взвод поет хором: "За царя и Русь святую уничто-жим мы любую рать
врагов!". Если взвод пел верно, то поручик, весь сияющий, острил:

-- У нас, ребята, при Николае Павлыче так певали:

"У тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай"! Взвод
хохотал, а старик не унимался, он каждый сигнал пел по-своему.

-- А ну-ка, ребята, играй четвертой роте.

-- Та-та-ти-а-та-тта-да-да! Словами!

-- Вот зовут четвертый взвод, -- поют солдаты.

-- А у нас так певали: "Настассия -- попадья", а тоеще: "отрубили кошке
хвост!".

Смеется, ликует, глядя на улыбающихся солдат. Одного не выносил Ярилов
-- это, если на заданный допрос солдат молчал.

-- Ври, да говори!-- требовал он.

Из-за этого "ври да говори" бывало не мало курьезов. Солдаты сами
иногда молчали, рискуя сказать не-впопад. что могло быть опаснее, чем
дежурство не в очередь или стойка на прикладе. Но это касалось собствен-но
перечислений имен царского дома и высшего начальства где и сам Ярилов