она находила дома цветы.
таким способом можно удержать, допустим, но уверять, что покупать цветы
дешево и выгодно, это верх... верх... Он воздержался определять, верхом
чего это является, скроил презрительную рожу и умолк.
Знаю, что говорю.
еду, выставленную в буфетной стойке за стеклом и повторенную в зеркале,
разносимую на подносах, расставленную на столах и еще умноженную
зеркалами, и понял, что не может этого видеть. Мокрая мягкость картофеля,
тайная калорийность и жирность сосисок, бдительность и зоркость трехглазых
яичниц - это уже не для него. Это для очень здоровых. Напрасно чудесный
Катин доктор его убеждал, он уже съел все, что мог.
швейцар сразу захотел допытаться, почему на фронте не болели.
Николаевич поспешил встать и увести его, дурака, из одних острых углов
состоящего.
художника, иностранцы хватали "на Арбате" что попало, думали, покупают
подлинную старину, благо, она у нас сохранилась, у них она давно кончилась
или стоит баснословные деньги. Дикари, басурмане, смеялся он, темные люди,
тащат все подряд.
огромную, укутанную в бумагу картину к перламутровому автомобилю с буквой
"д" на номере. За ним поспешала басурманка в очках, тоже с объемистым
пакетом. Все бы им только побольше, попышнее, насмешничал художник,
поглазастее. Глазастое они хотят, жирное, богатое, а настоящего не видят и
не берут. Если же попадались понимающие иностранцы и при нем покупали
настоящее, он сердился еще больше, продолжая утверждать, что все они
басурмане.
приветствовали Петра Николаевича продавщицы. Они учились старомодным
оборотам речи у своих постоянных покупателей.
гонительница всех без исключения покупателей, сказала:
"привет, ваше величество".
отворачивалась, показывая, что ей хочется ослепнуть и оглохнуть.
Вздрагивали косички, когда он клал перед ней шоколадки, невинные взятки за
право поздороваться. Они оставались лежать, непринятые подношения, в
назидание всем, - ее ответ, несогласие, неодобрение.
магазине, но молодость - недостаток, который проходит, в остальном она ему
нравилась, он любил злых и несогласных. Он бы очень удивился, узнав, что
она и его ненавидела. За что? За всех обманщиков, жуликов, за всех алчущих
богатств купцов, за всех ухажеров и обидчиков, за всех, кем он не был. Она
не желала в этом разбираться.
керосиновыми лампами и прочей бронзой, об которую рвутся чулки, и на ее
худеньком лице много болевшего ребенка дрожало сострадание. Она увидела,
что он болел и не выздоровел. А может быть, ей внезапно открылось, что он
не такой, как все, не купец, не хапуга, что и впрямь ему что-то дорого и
свято, и поэтому блестят у него глаза, в них не золотой, блеск отражается,
не бумажки денежные. Она поняла это, и ей стало только еще грустнее,
потому что она поняла также, что уже ничего не сможет хорошего для него
сделать, поздно.
Так старенький учитель после каникул один раз в году проходит свой круг
почета.
только о нем и мечтают. Искатель приключений, делающий вид, что
приключения ищут его. Он не раз предлагал ей пойти с ним в ресторан и
отказы выслушивал как согласия.
сам прошел туда, где были выставлены мелочи, наименее достойные внимания,
с точки зрения администрации. В этом отделе ему не раз удавалось кое-что
найти. "Надо уметь искать", - улыбнулся он воспоминанию о медной
чернильнице и почувствовал себя сильным, ловким, удачливым старым чертом.
воров, застежках, их простые веера, не те, которыми они в театре медленно
прикрывали нежные лица, только глаза оставались блестеть с полузабытым
ныне лукавством, а те, которыми они обмахивали потные мордашки в жаркий
деревенский полдень, да их любимые рамочки-овалы для фотографий тех, кто и
так был с ними всегда.
он смотрит. Никому не отгадать, что на веер из ломаных костяшек,
скрепленных галантерейной ленточкой.
Степанович, не теряя достоинства, с небольшого расстояния вел наблюдение.
Старый коллекционер давно не был, глаз отдохнувший, может что-нибудь
обнаружить.
блокировал отдел бронзы, развесил плащ-палатку и по всем признакам
устроился надолго.
глазах его беловато-голубеньких пенилось легкое безумие. Дерзкий художник
пробовал внушить продавщице: "Да!"
"Нет!"
продавщице золотой рожок. И хотел подойти ближе. - Сегодня вечером
встретимся? В любое время! Да! Да! Завтра? Да?
переставала изумлять Петра Николаевича.
из глубины укрытия выкинула ответ маленькая продавщица, как залепила
бронзовым шариком. - Нет! Нет! Уеду к маме в Кунцево, завтра буду весь
день грядки копать. На солнышке загорю. Не подходи!
насчет рожка.
стремились вывести ее из себя. Она грубила, не отвечала, даже не слышала,
что они ей говорят, она им никому ничего не продавала, не смотрела на них,
а им мерещилась порочность, плохо замаскированная под невинность, и тайны
антиквариата, которыми, они были убеждены, владел этот маленький,
неподкупный его агент.
отчалил, не расслышав чисто кунцевского: "Тьфу, духарь с бородой",
пущенного ему вслед.
бородатых, но на их "привет начальству" лишь кряхтенье и кашель старых
часов были ответом.
прочные ноги Евгения Кузнецова, представителя двенадцатого этажа. Тот
что-то разглядывал.
слабейший боксер на своем сильном противнике.
шахматную фигурку.
голосом. - Ась-вась?
отвергнутую Кузнецовым, а постарался определить, куда теперь направлен его
взгляд.
чур, я первый.
Кузнецов, что по юношескому варианту было: первый я.
сказать о художнике, и оба смотрели на грязную медную (наверно, бронзовую)
чашу, а вернее, плоский сосуд с ручками в виде змей, видимо, восточного
происхождения, который на тысячу человек только один не выкинул, бы на
помойку, достанься он ему каким-нибудь образом.
Акунин Борис
Конюшевский Владислав
Конюшевский Владислав
Посняков Андрей
Березин Федор
Шилова Юлия