Чтение 18–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

ночному небу растекалось живое пульсирующее зарево.

Часовой выдохнул:

- Жгут их наши! Бьют их наши!

Я хотел что-то ответить и не смог. Горло было перехвачено радостью;
вместе с заревом она пульсировала во мне, и казалось, кровь разносила ее
во все уголки тела. В те минуты я впервые познал жгучую радость удара по
врагу.

Отряд вернулся утром.

Впереди мчалась тройка, запряженная в широкие ковровые сани. Этих коней
я не видал в полку, их отбили в Середе у немцев. К саням толстыми
веревками были привязаны два мотоцикла с колясками с укрепленными впереди
пулеметами. Это тоже были трофеи. На мотоциклетных седлах, на багажниках,
в прицепных колясках сидели мои красноармейцы.

За первой тройкой неслись другие запряжки. Бойцы ушли пешком, теперь
они ехали на санях.

Из окопов, близких и дальних, сбегались бойцы. Радостно встречая своих,
они с удивлением и любопытством оглядывали жалкую фигуру пленного немца,
которого вместе с прочими трофеями захватил отряд. В зеленоватом
мундирчике, в зеленоватой пилотке, он сидел, озираясь исподлобья, медленно
поворачивая жилистую, с большим кадыком шею.

Бозжанов жестом велел пленному подняться.

- Можно с ним поговорить, - сказал Бозжанов. - Он по-русски немного
понимает. Как фамилия?

Пленный что-то пробормотал.

- Громче! - прикрикнул Бозжанов.

У немца руки дернулись вниз, по швам, и, стоя навытяжку перед казахом,
он отчетливо назвал фамилию. Все разглядывали живого, говорящего немца.

- Женат?

- Ни... кавалер...

Бозжанов от души расхохотался. Добродушное полное лицо, расплывшись,
стало еще шире, маленькие глазки исчезли. Все хохотали вместе с
политруком: "Кавалер! Вот так кавалер!" А немец озирался. Кто-то крикнул:

- Тише!.. Слушайте, что скажет политрук.

Бозжанов поднял руку. Все умолкли.

- Политрук скажет: смейтесь! - произнес он.

И, вероятно неожиданно для самого себя, бросил фразу, которую потом
часто повторял в батальоне:

- Смех - это самое серьезное на фронте.

Стараясь говорить медленно и очень внятно, Бозжанов стал расспрашивать
о планах немецкого командования. Пленный не сразу понял. Уловив наконец
смысл вопроса, он сказал, коверкая русские названия:

- Завтракать - Вольоколямск, ужинать - Москау.

Он произнес это серьезно, держа руки по швам, очевидно даже здесь, в
плену, не сомневаясь, что так оно и выйдет: "Завтракать - Вольоколямск,
ужинать - Москау".

И снова грянул хохот.

В минуты этого безудержного смеха я чувствовал, как души бойцов
освобождались от страха.

Подергивая шеей, пленный косил по сторонам. Он не понимал, что
стряслось с этими русскими. Мы и сами, наверное, не понимали, почему так
заливаемся.

Так был выигран первый бой. Так на нашем рубеже был побит генерал
Страх.

Рахимов и Бозжанов доложили мне подробности налета.

Конечно, можете не сомневаться: в бою не все вышло так, как
замышлялось.

Одна группа, случайно столкнувшись с патрульными, начала раньше, чем
село было полностью окружено. Бойцы врывались в дома, кололи и стреляли
немцев, но у тех оставались некоторые не перерезанные нами выходы, многим
удалось бежать. Они сумели опомниться и развернуть оборону раньше, чем мы
предполагали.

Отряд перебил сотни две гитлеровцев, заминировал дороги, поджег много
автомашин и несколько складов, в том числе хранилище бензина, однако
кое-что на краю села немцам удалось отстоять.

Но главное было достигнуто: бойцы видели бегущих перед ними немцев,
бойцы слышали, как они вопили, издыхая, бойцы испробовали их шкуру пулей и
штыком.

С Рахимовым и Бозжановым я шел по рубежу. Бойцы, участники налета, уже
разбежались по отделениям и взводам. По моему приказанию занятия и работы
были на два часа прекращены. Всюду виднелись группы, собравшиеся вокруг
героев, поколотивших немцев.

То там, то здесь слышался смех. Этот день, шестнадцатое октября тысяча
девятьсот сорок первого года, в нашем батальоне был днем смеха.
Впоследствии я не раз вспоминал слова Бозжанова: "Смех - это самое
серьезное на фронте". Когда на поле боя, на передний край, приходит смех,
страх улепетывает оттуда.

Меня встречали командой: "Встать! Смирно!" По одному этому выкрику
можно часто ощутить душу солдата. Как весело он звучал в тот день!

Подойдя к одной группе, где центром был Гаркуша, я заметил: один боец
что-то прячет за спиной. Гаркуша поймал мой взгляд.

- Дай сюда! - повелительно сказал он.

Боец подал немецкую фляжку.

- С ромом, товарищ комбат! - объявил Гаркуша. - Хоть немецкий, а
ничего, берет... Сейчас провожу занятия и угощаю: пусть на факте
убеждаются. Отведайте, товарищ комбат.

Он протянул фляжку. Я отхлебнул.

- Гаркуша хорошо дрался, - скупо сказал Рахимов.

- Ежели бы мне, товарищ комбат, - хвастливо продолжал Гаркуша,
жестикулируя фляжкой, - с каждого, кого я уничтожил, снимать такую, я бы
два десятка их принес. Куда там, не донес бы! Там не до того.

Гаркуша все рассказывал и рассказывал.

Мы пошли дальше по линии окопов. Повстречался Мурин, который в составе
пулеметного расчета тоже участвовал в налете. Он куда-то торопился, но
издали принял бравый вид и за добрый десяток метров дал строевой шаг.
Здесь был передний край; здесь ничто, кроме полосы, которая на фронте
зовется "ничьей", не отделяло нас от немцев, а Мурин впечатывал ногу,
проходя мимо комбата. Глядя на меня, Мурин вдруг улыбнулся. И в ответ я
улыбнулся ему. И все. Мы не остановились, не сказали ни единого слова, но
душу опять, как ночью, залила радость. Я любил его и чувствовал - он любит
меня. Это опять были чудесные минуты счастья - особого счастья командира,
когда ощущаешь себя слитым воедино с батальоном. Я знал мозгом и сердцем:
в батальоне сегодня родилось бесстрашие.

Вокруг все, казалось, было прежним. За черной незамерзшей рекой белела
даль. Сквозь ранний снег кое-где проглядывали незаметенные краешки
вспаханной земли. Темнели клины леса. Я по-прежнему знал: вот-вот все
загрохочет, по снегу, оставляя черные следы, поползут танки, из лесу
выбегут, припадая к земле и вновь вскакивая, люди в зеленоватых шинелях, с
автоматами, идущие нас убить, но внутри звучало: "Попробуйте сразитесь с
нами!" И во взглядах, в улыбках, в словах, в не покидавшем нас смехе
звенело, казалось, все то же: "Попробуйте сразитесь с нами!"

Так звучал в тот день наш батальон, наш булат. Хочется выразиться
красочно, например, так: да, он, наш батальон, становится булатом -
прокаленным, заточенным, узорчатым клинком, который режет железо, с
которого ничто в мире не сотрет чекана. Но скажем скромнее: в тот день мы
закончили среднее солдатское образование. Последний класс этой школы -
удар, или, употребляя военно-профессиональный термин, укол штыком, укол не
в чучело, а в живое тело врага. Этот укол, освобождающий от страха, нам
дался сравнительно легко - в лихом ночном набеге.

Тяжелые бои, страшные испытания мужества - все это было впереди.
Великая двухмесячная битва под Москвой лишь начиналась.

В эти два месяца мы, первый батальон Талгарского полка, приняли
тридцать пять боев; одно время были резервным батальоном генерала
Панфилова; вступали в драку, как и положено резерву, в отчаянно трудные
моменты; воевали под Волоколамском, под Истрой, под Крюковом; перебороли и
погнали немцев.

Об этих боях расскажу потом, а сейчас... Сейчас, - сказал Баурджан
Момыш-Улы, - ставьте большую точку. Пишите: конец первой повести.

ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ

1. НАКАНУНЕ БОЯ

Нелегко человеку стать солдатом, нелегко командиру дисциплинировать
войска, а воевать еще труднее.

- Наша вторая повесть, - продолжал Баурджан Момыш-Улы, - еще более
ответственна. Раньше мы говорили о подготовке солдата. Теперь речь пойдет
о бое.

Шестнадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года я, командир
батальона, лежал на походной койке в своем блиндаже, в ста тридцати
километрах от Москвы.