Чтение 18–й страницы книги ~Юность командиров~

охрипло:

- Ничего, ничего... А может, возвернется...

- В сорок первом он... - навзрыд плакала женщина. - Откуда ж ему
вернуться...

- Кончила-ась! Все! Победа-а!..

Плотные толпы народа валили меж домов к центру города, обтекая стоявшие
цепочкой пустые троллейбусы; на крыше одного из них появился человек и
что-то беззвучно закричал, поднимая в воздух кепку; по толпе в ответ
прокатилось "ура!".

Весь город, взбудораженный как в лихорадке, смеялся, пел, плакал,
целовался на улицах; иногда, после того как становилось немного тише, до
Алексея отчетливо долетали отдельные фразы, женский смех, шуршание
множества подошв на тротуарах, и чей-то дрожащий бас по-пьяному выкрикивал
под самым забором:

- Ва-ася! Ва-ася! Это что же, а, Ва-ся, друг! Не обращай внимания на
мелочи! Был ты от начала до конца сибиряком - и остался, Ва-ася! Сибирские
полки тоже судьбу России решали! И все! Дай я тебя поцелую!

Выхо-оди-ила на берег Катю-юша,

На высокий берег, на круто-ой!

"Победа... Это победа, - повторял про себя Алексей, едва передохнув от
волнения. - А прошло четыре года..."

На крыльце, на ступеньках, на перилах - половина госпиталя; здесь же
сестры и врачи в белых халатах; лежачих поддерживали выздоравливающие и
нянечки. Все смотрели на улицы. Валя стояла бледная, прямая, засунув руки
в карманы. Вокруг шли разговоры:

- По всей стране такое, а? А что в Москве сейчас творится!

- Война кончилась, это понять!..

- И слез, брат, сегодня, и радости!

Внезапно соседний голубятник вскарабкался на госпитальный забор и
отчаянно закричал оттуда ломким голосом:

- Товарищи раненые, выходите на улицу! Товарищи раненые...

- Эй, парняга! - крикнул Сизов. - Нос конопатый! Слезай к нам!

В это время с треском распахнулась калитка, и во двор вбежали два
курсанта в новеньких, сияющих орденами гимнастерках - и Алексей даже
засмеялся от счастья. Это были Дроздов и Гребнин; спотыкаясь от
поспешности, они побежали по двору, и он одним прыжком перемахнул через
ступени крыльца - навстречу им.

- Толька! Сашка!..

Они не могли отдышаться, стояли и смотрели друг на друга, смеясь.
Наконец Дроздов, задержав дыхание, выговорил:

- Было построение училища... Зачитывали текст капитуляции... Германия
безоговорочно капитулировала!..

Сегодня смолкли пушки. Время поставило веху. Над землей
распространялась тишина.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. В МИРНЫЕ ДНИ

1

Алексея выписали из госпиталя. Врачи запретили ему всякое физическое
напряжение и посоветовали бросить курить; гарнизонную комиссию назначили
через месяц. Но Алексею до того надоело валяться на койке и ничего не
делать, он до того истосковался по своему взводу, по батарее, что справку
в училищную санчасть он смял и выбросил в урну, как только миновал ворота
госпиталя.

И когда в жаркий июньский день он еще в шинели и зимней шапке, жмурясь
от солнца, шел по училищному двору, сплошь усыпанному тополевыми
сережками, а потом шел по знакомому батарейному коридору, то чувствовал,
как все радостно замирает в нем.

В кубрике взвода было пустынно, прохладно, окна затеняли старые тополя;
золотистые косяки солнца, пробиваясь сквозь листву, лежали на вымытом
полу. За открытыми настежь окнами по-летнему неумолчно кричали воробьи.

"Где же дневальный?" - подумал Алексей и тут же увидел Зимина, который
с сопением вылез из-за шкафа, держа швабру, как оружие. Вдруг конопатый
носик его стремительно поерзал, глаза бессмысленно вытаращились на
Алексея, и дневальный, содрогаясь, тоненько чихнул, выкрикивая:

- Ай, пылища!.. - И разразился целой канонадой чихания, фуражка налезла
ему на глаза.

- Будь здоров! - засмеялся Алексей. - Ну, привет, Витя!

Зимин был таким же, как прежде, только нос у него донельзя загорел и
отчаянно облупился, даже брови и его длинные ресницы стали соломенного
цвета. Зимин выговорил наконец:

- Я сейчас эту дурацкую швабру... товарищ старший сержант! - Он спрятал
ее за тумбочку и так покраснел, что веснушки пропали на лице его.

- Ну какой я старший сержант сейчас? - сказал Алексей, улыбаясь. - Я
ведь из госпиталя.

- Да, да, прямо наказание, столько оказалось замаскированной пыли за
шкафом... - заторопился Зимин. - Неужели вам, товарищ старший сержант...
операцию делали? - спросил он с робким, нескрываемым сочувствием. - Это
правда?

- Это уже прошлое, Витя. Где взвод? Давай сядем на мою койку. Ты
разрешаешь, как дневальный?

- Садись, Алеша, пожалуйста, садись. Знаешь, я так понимаю тебя,
честное слово! Ты еще не представляешь! А сейчас все готовятся к тактике и
артиллерии, ужасно долбят, спасу нет. Вообще, в разгаре экзамены.

- А как Борис Дроздов?

- О, Борис! Не знаешь? - воскликнул Зимин. - Он теперь старшина
дивизиона! Ужасно строгий! А Дроздов - он лучше всех по тактике и
вообще... А ты, Алеша, как же будешь сдавать?

- Поживем - увидим. Где занимается взвод?

- В классе артиллерии. А ты уже идешь?

Его одолевало нетерпение увидеть взвод. Но перед тем как идти в учебный
корпус, он решил заглянуть в каптерку - переодеться - и толкнул дверь в
полутемном коридоре; сразу теплый солнечный свет хлынул ему в глаза.

- А-а! Здравия желаю! Здравия желаю! - встретил его появление
помстаршина Куманьков. - Прошу, прошу...

В прохладной своей каптерке, свежо пахнущей вымытыми полами, в тесном
окружении чемоданов, развешанных курсантских шинелей, аккуратных куч
ботинок, сапог и портянок неограниченным властелином восседал за столиком
помстаршина Куманьков и, нацепив на кончик толстоватого носа очки,
остренько взглядывал поверх них маленькими хитрыми глазами.

- Стало быть, жив-здоров? Руки, ноги на местах, как и полагается? А
похудел! - Куманьков сдернул очки, почесал ими нос. - Молодец! - заявил он
одобрительно. - Уважаю.

- Что "молодец"? - не понял Алексей.

- Молодец, стало быть, молодец! Я уж знаю, коли говорю.

- Я переодеться пришел, товарищ помстаршина.

- Ничего, ничего. То-то. Я, брат, в курсе. - Куманьков вздохнул
понимающе. - Тоже, помню, в германскую в разведку полз. Река, темень. А
тут пулемет чешет по берегу. Пули свистят. На берегу пулемет, значит. А я
за "языком", стало быть... Приказ. Подползаю ближе, бомбу зажал. Ракета -
пш-ш! Пес ее съешь! И щелк! В бедро. Кровища сразу и прочее... Ползу.
Застонал. Вдруг слышу: "Шпрехен, шпрехен..." И один выпрыгнул из окопа - и
на меня прямо, стало быть. Нагнулся. Морда - что твои ворота. Харя, стало
быть. Не понимает, откудова я здесь. Не кинешь же в него бомбу - себя
порушишь. Что делать? Снял с себя каску и острием, стало быть, его по
морде, по морде его! Оглушил, как зайца. Схватил бомбу - и в окоп ее. Да,
приказ для солдата - не кашу уписывать! Тоже знаю... Как же... Не впервой!

Помстаршина снова длинно вздохнул, глубокомысленно собрал морщины на
лбу, но Алексей не выдержал - заулыбался.

- В чем дело? Почему улыбание без причины? - спросил Куманьков.

- Да вы же говорили, Тихон Сидорович, что в санитарах служили.

- Это когда я говорил? - насторожился Куманьков. - Такого разговору не
было. Разговору такого никогда не было. Выдумываешь, товарищ курсант, хоть
ты и герой дня.

- Говорили как-то.

- Мало ли что говорил! Это дело, брат, тонкое! Стало быть, переодеться?
Так понимаю или нет?

Помстаршина надел очки, приценивающе озирая Алексея поверх стекол, с
суровыми интонациями в голосе спросил:

- Новое обмундирование, стало быть, не получал? Э! Стоп! Что это?
Кровь, что ли? - Он недоверчиво привстал. - Ну-ка, ну, подойди. А? Что
молчишь?

- Нужно сменить.

- Какой разговор! Размер сорок восемь? Я всегда навстречу иду, -
размягченно заверил Куманьков и что-то отметил в своей тетради скрипучим
пером. - М-да! Уважаю, потому - геройство. Это авторитетно заявляю.
Уважаю. Обязательно. Поди-ка распишись, - приказал он и насупился.

Тщательно проследив, как Алексей расписался, он вслух прочитал фамилию,
аккуратно промокнул подпись и, покряхтывая, по-видимому от собственной
щедрости, направился к шкафу с обмундированием.

После короткого выбора, в течение которого Куманьков, переживая свою
щедрость, безмолвствовал, Алексей переоделся. Он был тронут этой нежданной
щедростью зажимистого Куманькова. Обычно тот с беспощадностью