от дела не отвлекался. Чутко скользил, беззвучно и только что ушами не
прядал по неспособности к этому. Но ни звука, ни запаха не дарил ему
ветерок, и Васков шел пока что без задержек. И девка эта непутевая сзади
плелась. Федот Евграфыч часто поглядывал на нее, но замечаний делать не
приходилось. Нормально шла, как приказано. Только без легкости, вяло -- так
это от пережитого, от свинца над головой.
серое, заострившееся лицо Сони, полузакрытые, мертвые глаза ее и
затвердевшая от крови гимнастерка. И... две дырочки на груди. Узкие, как
лезвие. Она не думала ни о Соне, ни о смерти -- она физически, до дурноты
ощущала проникающий в ткани нож, слышала хруст разорванной плоти,
чувствовала тяжелый запах крови. Она всегда жила в воображаемом мире
активнее, чем в действительном, и сейчас хотела бы забыть это, вычеркнуть --
и не могла. И это рождало тупой, чугунный ужас, и она шла под гнетом этого
ужаса, ничего уже не соображая.
он жизнь и смерть одинаковыми гирями сейчас взвешивал, уже был убит. Убит,
до немцев не дойдя, ни разу по врагу не выстрелив...
каменных осыпях, тут, на мшанике, он чернел затянутыми водой провалами.
Словно оступились вдруг фрицы, тяжесть неся, и расписались перед ним всей
разлапистой ступней.
из-под наспех наваленного хвороста чуть проглядывали тела. Васков осторожно
сдвинул сушняк: в яме лицами вниз лежали двое. Федот Евграфыч присел на
корточки, всматриваясь: у верхнего в затылке чернело аккуратное, почти без
крови отверстие; волосы коротко стриженного затылка курчавились, подпаленные
огнем.
добивали: такой, значит, закон..."
всех. Но ничего к ним не чувствовал, кроме презрения: вне закона они для
него были. По ту сторону черты, что человека определяет.
коли нет понимания этого -- зверь. О двух ногах, о двух руках, и -- зверь.
Лютый зверь, страшнее страшного. И тогда ничего по отношению к нему не
существует: ни человечности, ни жалости, ни пощады. Бить надо. Бить, пока в
логово не уползет. И там бить, покуда не вспомнит, что человеком был, покуда
не поймет этого.
кровь за кровь. А теперь вдруг отодвинулось все, улеглось, успокоилось даже
и... вызрело. В ненависть вызрело, холодную и расчетливую ненависть. Без
злобы уже.
в нем что-то: боится. По-плохому боится, изнутри, а это -- хорошо, если не
на всю жизнь. Поэтому старшина вмиг всю бодрость свою собрал, заулыбался ей,
как дролюшке дорогой, и подмигнул:
осталось. А это нам не страшно, товарищ боец. Это нам, считай, пустяки!..
глаза выискивая. Мужика в таких случаях разозлить надо: матюкнуть от души
или по уху съездить -- это Федот Евграфыч из личного опыта знал. А вот с
этой как быть -- не знал. Не было у него такого опыта, и устав по этому
поводу тоже ничего не сообщал.
Федот Евграфыч приободрился.
отличников боевой и политической, в город Москву. Ну, там Мавзолей смотрели,
дворцы всякие, музеи и с ним встречались. Он -- не гляди, что пост большой
занимает, -- простой человек. Сердечный. Усадил нас, чаем угостил: как, мол,
ребята, служится...
разбил Корчагина. И не Корчагин он совсем, а Островский. И не видит он
ничего и не шевелится, и мы ему письма всем техникумом писали.
жар кинуло, А тут еще комар наседает. Вечерний комар, особенный. -- Ну,
может, ошибся. Не знаю. Только говорили, что...
обрадовался. Сроду он по своей инициативе во врунах не оказывался, позора от
подчиненных не хлебал и готов был скорее со всей дюжиной драться, чем укоры
от девчонки сопливой терпеть,
завалился, и -- вовремя. Глянул: опять двое идут, но осторожно, как по
раскаленному, держа автоматы наизготовку" И только старшина подивиться
успел, до чего же упорно фрицы по двое шастают, как позади этих двух и левее
кусты затрепетали, и он понял, что по обе стороны идут дозоры и что немцы
всерьез озадачены и неожиданной встречей и исчезновением своей разведки.
все-таки у него. Единственный, правда, козырь, но тем больнее мог он им
ударить. Только уж спешить здесь нельзя было, и Федот Евграфыч всем телом в
мох впечатывался и даже комаров с потного лба согнать боялся. Пусть
крадутся, пусть спину подставят, пусть укажут, куда поиск ведут, а там уж он
играть начнет, свой ход сделает. С козырного туза...
двоих. И пока один расчет ведет, как дальше поступить, другой об этой минуте
заботится: все видит и все замечает. И, думая насчет хода с козырного туза,
Васков ни на мгновение диверсантов с глаз не спускал и ни на миг о Четвертак
не позабывал. Нет, хорошо она укрыта была, надежно, да и немцы вроде
стороной ее обходили, так что опасного здесь не предвиделось. Фрицы как бы
ломтями местность резали, и они с бойцом аккурат в середину этих ломтей
попадали, хоть, правда, и в разные куски. Значит, отсидеться надо было,
дышать перестав, раствориться во мхах да кустарничке, а уж потом
действовать. Потом соединиться, цели распределить и шугануть из своей
родимой да немецкого автомата.
должны были на Осянину с Комельковой выйти. Конечно, беспокоило это
старшину, но не сказать, чтоб слишком: девчата обстрелянными были,
соображали, что к чему, и свободно могли либо затаиться, либо отойти куда
подальше. Тем более, что ход свой он планировал на тот момент, когда немцы,
пройдя его, окажутся между двух огней.
метрах в двадцати левее. Дозоры, что по бокам шли, себя не обнаруживали, но
Федот Евграфыч уже знал, где они пройдут. Вроде никто на них нарваться не
мог, но старшина все же осторожно снял автомат с предохранителя.
они почти не глядели по сторонам, цепко всматриваясь вперед и каждый миг
ожидая встречного выстрела. Через несколько шагов они должны были оказаться
в створе между Четвертак и Васковым, и с этого мгновения спины их уже были
бы подставлены охотничьему прищуру старшины.
заломив руки за голову, метнулась через поляну наперерез диверсантам, уже
ничего не видя и не соображая.
беге спину, и Галя с разлету сунулась лицом в землю, так и не сняв с головы
заломленных в ужасе рук. Последний крик ее затерялся в булькающем хрипе, а
ноги еще бежали, еще бились, вонзаясь в мох носками Сониных сапог.
дергались замедленно, точно во сне. И Васков еще недвижимо лежал за своим
валуном, не успев даже понять, что все планы его рухнули, что вместо
козырного туза на руках оказалась шестерка. И неизвестно, сколько бы он так
пролежал и как бы стал действовать дальше, но за спиной его раздался треск и
топот, и он догадался, что правый дозорный бежит сюда.
главное решил: увести немцев. Увлечь их за собой, заманить, оттянуть от
последних своих бойцов. А решив это, не таясь уже, вскочил, шарахнул по двум
фигурам, что над Галей склонились, полоснул очередью по топоту в кустах и,
пригнувшись, бросился подальше от Синюхиной гряды, к лесу.
прорваться надо было, себя в целости до леса донести и девчат уберечь. Уж
их-то, последних, непременно уберечь он был должен, обязан был перед
совестью своей мужской и командирской. Хватит тех, что погибли. По горло
хватит, до конца жизни.
меж валунов, падал, поднимался, снова бежал и снова падал, уходя от пуль,
что сшибали листву над головой. Жалил в мелькающие повсюду фигуры короткими
очередями и шумел. Кусты ломал, топал, орал до хрипоты, потому что не имел
он права отходить, фрицев за собой не увлекая. Приходилось заманивать, с
огнем играть.
местности не знали; и маловато их для этого оставалось, и, главное, хорошо
они ту внезапную стычку запомнили, тот встречный бой: с оглядкой бегали.
Поэтому легко он пока уходил, пока нарочно дразнил фрицев, злил их, чтоб не
оставляли погони, чтоб не опомнились и не поняли, что один он здесь, если