АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
- Это очень хорошо, - кивнул товарищ прокурора, - когда все здоровы. Без здоровья ничто не приносит счастья - ни слава, ни богатство.
- Уж и имя выбрали. Подумали-подумали и назвали.... - Митрофаний выдержал паузу. - Акакием. Будет теперь Акакий Матвеевич. Чем не прозвание?
Матвей Бенционович одобрил и имя. И опять наступила тишина. Теперь молчали с пол-часа, не меньше. Видно было, что Бердичевскому безмолвие отнюдь не в тягость. Он и не двигался почти, смотрел прямо перед собой. Раза два, когда Митрофаний пошевелился, перевел на него взгляд, благожелательно улыбнулся.
Не зная, как еще пробиться через глухую стенку, архиерей завел разговор о семействе - для этой цели фотографические карточки из Синеозерска прихватил. Матвей Бенционович снимки рассматривал с вежливым интересом. Про жену сказал:
- Милое лицо, только неулыбчивое. И дети ему тоже понравились.
- У вас очаровательные крошки, отче, - сказал он. - И как много. Я и не знал, что лицам монашеского звания дозволяется детей иметь. Жалко, мне детей заводить нельзя, потому что я сумасшедший. Закон воспрещает сумасшедшим вступать в брак, а если кто уже иступил, то такой брак признается недействительным. Мне кажется, я тоже прежде был женат. Что-то такое припо...
Тут раздался осторожный стук, и в дверь просунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны - ужасно некстати. Владыка замахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай - и дверь затворилась. Но момент был упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился - отвлекся на таракана, что медленно полз по тумбочке.
Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожить епископа и его безумного подопечного.
- Ну вот что, - сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь. - Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится - доктор его в иное место определит.
Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены.
Матвей Бенционович впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему.
- Вам здесь не положено, - нервно проговорил он. - Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый.
Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел.
- Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься.
- По полу не катаюсь, но бывало, что выл, - признался Бердичевский. - Когда очень страшно делалось.
- Ну и я с тобой выть буду. - Голос преосвященного был безмятежен. - Я, Матюша, теперь тебя никогда не оставлю. Мы всегда будем вместе. Потому что ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю. Знаешь ты, что такое любовь?
- Нет, - ответил Матвей Бенционович. - Я теперь ничего не знаю.
- Любовь - это значит все время вместе быть. Особенно, когда тому, кого любишь, плохо.
- Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы же епископ!
Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки. Вспомнил! Ну-ка, ну-ка.
- Это мне, Матюша, все равно. Я с тобой останусь.
И тебе больше не будет страшно, потому что вдвоем страшно не бывает. Будем с тобой оба сумасшедшие, ты да я. Доктор Коровин меня примет, случай для него интересный: губернский архиерей мозгами сдвинулся.
- Нет! - заупрямился Бердичевский. - Вдвоем с ума не сходят!
И это тоже показалось преосвященному добрым признаком - прежде-то Матвей Бенционович со всем соглашался.
Митрофаний сел на кровати, свесил ноги. Заговорил, глядя бывшему следователю в глаза:
- А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел. Так, тронулся немножко. С очень умными это бывает. Очень умные часто хотят весь мир в свою голову втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир. Углов в нем много, и преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят.
Матвей Бенционович взялся за виски, пожаловался:
- Да, жмут. Иногда знаете как больно?
- Еще бы не больно. Вы, умные, если чего в мозгу вместить не можете, то начинаете от мозга своего шарахаться, с ума съезжать. А на что иное переехать вам не дано, потому что у человека кроме ума только одна другая опора может быть - вера. Ты же, Матюша, сколько ни повторяй "Верую, Господи", все равно по-настоящему не уверуешь. Вера - это дар Божий, не всякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит, что от ума ты отъехал, к вере не приехал, отсюда и всё твое сумасшествие. Что ж, веры я тебе дать не могу - не в моей власти. А на ум вернуть попробую. Чтоб у тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог.
Бердичевский слушал хоть и недоверчиво, но с чрезвычайным вниманием.
- Ты читать-то еще не разучился? На-ко вот, почитай, что другая умница пишет, еще поумней тебя. Про гроб почитай, про пулю, про Василиска на ходулях.
Владыка вынул из рукава давешнее письмо, протянул соседу.
Тот взял, придвинулся к лампе. Сначала читал медленно, про себя, но при этом старательно шевелил губами. На третьей странице вздрогнул, шевелить губами перестал, захлопал ресницами. Перевернув на следующую, нервно растрепал себе волосы.
Митрофаний смотрел с надеждой и тоже шевелил губами - молился.
Дочитав до конца, Матвей Бенционович яростно потер глаза. Зашелестел страницами в обратную сторону, стал читать снова. Пальцы потянулись ухватиться за кончик длинного носа - была у товарища прокурора в прежней жизни такая привычка, посещавшая его в минуты напряжения.
Вдруг он дернулся, отложил письмо и всем телом повернулся к владыке.
- Как это "Акакий"! Мой сын - Акакий? Да что за имя такое! И Маша согласилась?!
Архиерей сотворил крестное знамение, прошептал благодарственную молитву, с чувством прижался губами к драгоценной панагии.
А заговорил легко, весело:
- Наврал я, Матвеюшка. Хотел тебя расшевелить. Не родила еще Маша, донашивает.
Матвей Бенционович нахмурился: - И про статского советника неправда?
На заливистый, с одышкой и всхлипами хохот, донесшийся из спальни, в дверь заглянули уже безо всякого стука, только не госпожа Лисицына, а доктор Коровин с ассистентом, оба в белых халатах - должно быть, после обхода. С испугом уставились на побагровевшего, утирающего слезы владыку, на встрепанного пациента.
- Вот уж не думал, коллега, что энтропическая скизофрения заразна, - пробормотал Донат Саввич. Ассистент воскликнул:
- Это настоящее открытие, коллега! Досмеявшись и утерев слезы, Митрофаний сказал растерянному товарищу прокурора:
- Про чин не наврал, это был бы грех неизвинительный. Так что поздравляю, ваше высокородие.
Донат Саввич пригляделся к выражению лица своего пациента и бросился вперед.
- Па-азвольте-ка. - Он присел перед кроватью на корточки, одной рукой схватил Матвея Бенционовича за пульс, другой стал оттягивать ему веки. - Что за чудеса! Что вы с ним сделали, владыко? Эй, господин Бердичевский! Сюда! На меня!
- Ну что вы так кричите, доктор? - поморщился новоиспеченный статский советник, отодвигаясь. - Я ведь, кажется, не глухой. Кстати, давно хотел вам сказать. Вы напрасно думаете, что больные не слышат этих ваших "реплик в сторону", которыми вы обмениваетесь с врачами, сестрами или посетителями. Вы же не на театральной сцене.
У Коровина отвисла челюсть, что в сочетании с насмешливой, самоуверенной маской, прочно усвоенной доктором, смотрелось довольно странно.
- Донат Саввич, у вас ужином кормят? - спросил преосвященный. - С утра маковой росинки не было. Ты как, Матвей, не проголодался?
Тот не очень уверенно, но уже без прежней тусклости ответил:
- Пожалуй, поесть неплохо бы. А где госпожа Лисицына? Я не очень отчетливо помню, что здесь было, но она меня навещала, это ведь мне не приснилось?
- Ужин после! Потом! - закричал Коровин в крайнем волнении. - Вы должны немедленно рассказать мне, что именно вы помните из событий последних двух недель! Во всех подробностях! А вы, коллега, стенографируйте каждое слово! Это очень важно для науки! Вы же, владыко, непременно откроете мне свой метод лечения. Вы ведь применили шок, да? Но какой именно?
- Ну уж нет, - отрезал Митрофаний. - Сначала ужинать. И пошлите за Пела... за Полиной Андреевной. Куда это она запропастилась?
- Госпожа Лисицына уехала, - рассеянно ответил Донат Саввич и снова затряс головой. - Нет, я решительно не слыхал и не читал ни о чем подобном! Даже в "Ярбух фюр психопатологи унд психотерапи"!
- Куда уехала? Когда?
- Еще светло было. Попросила отвезти ее в гостиницу. Хотела вам что-то сказать, да вы ее не впустили. Ах да. Перед тем писала что-то у меня в кабинете. Просила передать вам конверт и какую-то сумку. Конверт у меня здесь, в карман сунул. Только вот в который? А сумка за дверью, в прихожей.
Ассистент, не дожидаясь просьбы, уже тащил сумку - большую, клеенчатую, но, видно, не тяжелую.
Пока Донат Саввич хлопал себя по многочисленным карманам халата и сюртука, владыка заглянул внутрь.
Извлек высокие каучуковые сапоги, электрический фонарь необыкновенной конструкции (закрытый жестяными щитками в мелкую дырочку) и скатанную черную тряпку. Развернул - оказалась ряса с куколем, края которого были небрежно стянуты суровой ниткой. На груди разрез - чтоб можно было откинуть на спину, а сам колпак сшит краями, и в нем две дырки для глаз. Митрофаний недоуменно просунул палец сначала в одну, потом в другую.
- Ну что, доктор, нашли письмо? Давайте. Нацепил пенсне. Проворчал, вскрывая заклеенный конверт:
- С утра только и делаем, что письма некоей особы читаем... Ишь накарябала - как курица лапой. Видно, торопилась очень...
Еще письмо
Кинулась к Вам, да поняла, что не ко времени. Известие у меня важное, но Ваше занятие во сто крат важней. Помоги Вам Господь вернуть Матвею Бенционовичу утраченный разум. Если преуспеете - истинный Вы кудесник и чудотворец.
Простите, что не дождалась и опять самовольничаю, но я ведь не знаю, сколько продлится Ваше лечение. Вы сказали, что это может быть целая неделя, а столько уж ждать точно невозможно. Полагаю, что и вообще ждать нельзя, ибо один Бог ведает, что у этого человека на уме.
Хоть и пишу в спешке, все же постараюсь не отклоняться от последовательности.
Дожидаясь Вас и тревожась за исход этого трудного (а вдруг и невозможного?) дела, я не находила себе места. Стала бродить по дому - сначала по одной только лаборатории, потом и по другим комнатам, что с моей стороны, конечно, неприлично, но мне все не давали покоя слова Доната Саввича о том, что он не видал Лямпе уж несколько дней. Разумеется, пациенты в клинике содержатся вольно, но все же это как-то странно. К тому же мне пришло в голову, что, слишком сосредоточившись на отце Израиле и Окольнем острове, я почти совершенно выпустила из виду лечебницу - то есть предположение о том, что преступником является кто-то из здешних обитателей. А между тем если вспомнить ту ночь, когда Черный Монах на меня напал, то поворачивает именно на эту линию.
Во-первых, кто мог знать про ходули болезненно чистоплотного пациента и про то, где их можно позаимствовать? Только человек, хорошо осведомленный в обыкновениях жителей клиники и расположении построек.
Во-вторых, кто мог знать, где именно содержится Матвей Бенционович, чтоб пугать его по ночам? Ответ тот же.
И третье. Опять-таки лишь некто, причастный к клинике, мог беспрепятственно и многократно навещать Ленточкина в оранжерее (из слов Алексея Степановича ведь ясно было, что Черный Монах к нему наведывался), а после умертвить бедного мальчика и вынести тело?
То есть, если уж быть совсем точным, сделать это мог и посторонний - проникла же я в оранжерею так, что никто не заметил, - но проще всё это было бы совершить кому-то из здешних.
Не случилось ли чего и с физиком, затревожилась я. Вдруг видел что-нибудь лишнее и теперь тоже лежит на дне озера? Мне вспомнились бессвязные речи Лямпе, в которых он страстно говорил о мистической эманации смерти, о какой-то ужасной опасности.
И я решила наведаться в гардеробную, чтобы проверить, на месте ли его верхняя одежда. Предварительно спросила у санитара, в чем обычно ходит господин Лямпе. Оказалось, всегда в одном и том же: черный берет, клетчатый плащ с пелериной, калоши и непременно большой зонт, вне зависимости от погоды.
Представьте мое волнение, когда я обнаружила все эти предметы на месте, в гардеробной! Села на корточки, чтобы рассмотреть получше калоши - иногда по засохшим комочкам грязи можно понять очень многое: давно ли они последний раз побывали за пределами дома, по какой почве ступали и тому подобное. Тут-то мне на глаза и попала клеенчатая сумка, втиснутая в темный закуток позади калошницы.
Если Вы еще не успели заглянуть в сумку, сделайте это сейчас. Там Вы обнаружите полный набор вещественных доказательств: облачение Черного Монаха; сапоги, в которых удобно "ходить по водам"; особенный фонарь, который дает яркий, но при этом рассеянный свет, направленный в стороны и вверх. Как Вы несомненно помните, нечто в этом роде я и предполагала.
В первую минуту я подумала: подбросили. Преступник подбросил. Но затем приложила калошу Лямпе к подметке сапога и убедилась - размер тот же. Нога у физика маленькая, почти женская, так что ошибки быть не могло. У меня словно раскрылись глаза. Все сошлось одно к одному!
Ну, конечно, Черный Монах - это Лямпе, сумасшедший физик. Больше, собственно, и некому. Мне следовало догадаться много раньше.
Полагаю, дело было так.
Находясь во власти маниакальной идеи о некоей "эманации смерти", якобы источаемой Скольким островом, Лямпе задумал отвадить всех от "проклятого" места. Известно, что у больных рассудком часто бывает, что безумна лишь их основополагающая идея, а при ее осуществлении они способны проявлять чудеса ловкости и хитроумия.
Поначалу физик изобрел трюк с водоходящим Василиском - спрятанная под водой скамейка, куколь, хитрый фонарь, замогильный голос, говорящий перепуганному очевидцу: "Иди, скажи всем. Быть сему месту пусту" и прочие подобные вещи. Выдумка дала эффект, но недостаточный.
Тогда Лямпе перенес свой спектакль и на сушу, причем дошло до прямого злодейства - гибели беременной жены бакенщика, а после и самого бакенщика. Сумасшествия этого рода имеют свойство усугубляться, побуждая маниака ко все более чудовищным поступкам.
Как было устроено нападение на Алешу, Феликса Станиславовича и Матвея Бенционовича, я вам уже описывала. Уверена, что именно так все и было.
Однако Лямпе боялся, что Ленточкин или Бердичевский оправятся от ужасного потрясения и вспомнят какую-нибудь деталь, могущую вывести на преступника. Поэтому продолжал пугать их и в клинике.
Ленточкин пребывал в совсем жалком состоянии, ему довольно было малости. А вот к Бердичевскому, сохранившему крупицы памяти и членораздельность, Лямпе проявил особенное внимание. Устроил так, что Матвея Бенционовича поселили к нему в коттедж, где жертва Василиска оказалась под постоянным присмотром самого Черного Монаха. Пугать по ночам Бердичевского для физика было проще простого. Вышел наружу, встал на ходули, постучал в окно второго этажа - только и забот.
И еще я вспомнила, что, когда я пробралась в спальню к Матвею Бенционовичу, кровать Лямпе была пуста. Я-то решила, что он работает в лаборатории, на самом же деле Лямпе в это время находился снаружи, переодетый Василиском, и готовился к очередному представлению. Когда я внезапно для него вылезла из форточки и спрыгнула на землю, ему не оставалось ничего другого, как оглушить меня ударом деревянного шеста.
Вот о чем я хотела Вам сообщить, когда осмелилась заглянуть в комнату. Вы меня выгнали и правильно сделали. Получилось к лучшему.
Я стала размышлять дальше. Куда подевался Лямпе? И почему без верхней одежды? Его не видали несколько дней - так уж не с той ли самой ночи, когда был убит Алексей Степанович?
Я вспомнила страшную картину: лодка, силуэт Черного Монаха, тощее обнаженное тело, переваленное через борт. И меня как пронзило. Лодка! У Лямпе была лодка!
Зачем? Уж не для того ли, чтоб тайно наведываться на Окольний остров?
Я села за стол и быстро записала все речения старца Израиля, числом шесть. Я писала вам в прежнем письме, что чувствую в этих странных словах некое тайное послание, смысл которого никак не могу разгадать.
Вот они, эти короткие реплики, день за днем.
"Ныне отпущаеши раба твоего - смерть".
"Твоя суть небеса - Феогноста".
"Вострепета Давиду сердце его - смутна".
"Имеяй ухо да слышит - кукулус".
"Мироварец сими состроит смешение - нонфацит".
"Не печалися здрав есть - монакум".
Я отделила чертой последнее слово каждой фразы, потому что оно добавлено схиигуменом от себя к цитате из Св. Писания. А что если секретное послание содержится только в заключении каждого предложения, подумала я.
Выписала последние слова строкой. Получилось вот что:
"Смерть - Феогноста - смутна - кукулус - нонфацит - монакум".
Сначала решила, что выходит чушь, но прочла второй раз, третий, и забрезжил свет.
Тут не одно послание, а два, каждое из трех слов!
И смысл первого совершенно ясен!
Смерть Феогноста смутна.
Вот что хотел сообщить монастырскому начальству старец! Что обстоятельства смерти схимника Феогноста, чье место освободилось шесть дней назад, подозрительны. Да еще и из "Апокалипсиса" после этого присовокупил: "Имеяй ухо да слышит". Не услышали монахи, не поняли.
Что значит "смерть смутна"? Уж не об убийстве ли речь? Если так, то кто умертвил святого старца и с какой целью?
Ответ дало второе послание, над которым я ломала голову недолго. Отгадку подсказал "монакум", то есть monachum, по-латыни "монах". Стало быть, сказано на латыни!
"Кукулус" - это, верно, cucullus - куколь А "нон-фацит" - non facit. Получается: "Cucullus non facit monachum". To есть "Куколь не делает монаха", или "Не всякий, кто в куколе, - монах"!
Почему по-латыни9 - еще не осознав все значение этих слов, спросила себя я. Ведь вряд ли отец эконом, которому передают все сказанное схиигуменом, понял бы чужой язык, да и не слишком вежественный брат Клеопа еще исковеркал бы этакую тарабарщину. Старец Израиль не мог этого не понимать.
Значит, латинское речение было обращено не к братии, а ко мне Да и смотрел схимник в три последних дня только на меня, будто хотел особо это подчеркнуть.
Откуда он знает, что скромный монашек с подбитым глазом знает латынь? Загадка! Но так или иначе очевидно: Израиль хотел, чтобы его поняла лишь я одна. Видно, не надеялся на понятливость отца эконома.
И здесь мои мысли снова поворотили назад, к главному. Мне открылся смысл латинского иносказания Я поняла, что хотел сказать старец! Новый носитель схимнического куколя - не отец Иларий! Это преступник, Лямпе! Вот куда он пропал, вот почему его не видно, вот почему вся его одежда на месте!
Физик перебрался на Окольний остров! А если так, то, стало быть, в ту ночь он совершил не одно убийство, а два. И мертвых тел тоже было два! Просто луна выглянула из-за туч слишком ненадолго, и я увидела лишь половину страшного ритуала. Ленточкину злодей заткнул рот навсегда, а почему пощадил Бердичевского - Бог весть. Быть может, и в ожесточившемся, безумном сердце отмирают не все чувства, и за дни, прожитые с Матвеем Бенционовичем под одной крышей, Лямпе успел привязаться к своему кроткому соседу.
Ночью маниак пробрался в Прощальную часовню, где отец Иларий в одиночестве готовился к подвигу схимничества, молился и зашивал куколь. Свершилось убийство. И утром в черном саване к лодке вышел уже не старец, а преступник.
Не знаю и даже не предполагаю, что за чудовищные фантазии владеют этим помраченным рассудком. Не намерен ли он умертвить и двух остальных схимников?
Дойдя до этой мысли, я чуть было вновь не бросилась к Вам в комнату. Ведь речь шла о жизни людей, Вы бы меня извинили! Нужно немедля отправиться в скит и изобличить самозванца!
Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меня охватило сомнение.
А что если я ошибаюсь? Вдруг Лямпе на Окольнем острове нет, а я побужу Вас нарушить уединенность святого скита! Последствия такого кощунства будут ужасны. Ведь восемь столетий туда не ступала нога постороннего! Такого кощунства архиерею не простят. Вас растопчут, растерзают, осрамят - уж отец Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да что губерния - для всей православной церкви!
А с глупой любопытной бабы какой спрос? Ну, вышлют с позором на первом же пароходе, вот и вся кара.
Поэтому я решила вот что. Сейчас заеду в город, переоденусь послушником. Потом отправлюсь на Постную косу, там привязана лодка брата Клеопы. Как стемнеет (а темнеет теперь рано), поплыву на Окольний - Бог даст, никто меня с берега не увидит.
Проверю в скиту свое предположение, и назад. Если ошиблась - ничего страшного. Старцу Израилю не хватит всего Писания, чтобы наябедничать ново-араратским о моей неслыханной дерзости - по одному-то слову в день. Да они, тугодумы, еще и не сообразят.
Очень может быть, что я вернусь еще до того, как Вы выйдете из комнаты Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешенного к жизни Божьей милостью и Вашим мудросердием.
Не ругайте меня.
Ваша дочь Пелагия.
День последний. Вечер
Последние строки письма Митрофаний читал, схватившись рукой за бороду, а когда окончил, заметался по комнате - кинулся к двери, остановился, повернулся к Бердичевскому.
- Ай, беда, беда, Матвей! Ах, отчаянная голова, в скит отправилась! За меня, вишь, убоялась! Что в кощунстве обвинят! Не кощунства страшиться нужно, а того, что убьет он ее!
- Кто убьет? Кого? - удивился Матвей Бенционович, с отвычки еще не очень хорошо соображавший, да и как было сообразить, если письма не читал?
Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросился к доктору:
- Скорей, скорей туда! Что ему еще одно убийство!
- Да кому "ему"? - Не мог взять в толк и Коровин.
- Физику вашему, Лямпе! Он и есть Черный Монах, теперь доподлинно установлено! И убийца тоже он! На Окольней острове спрятался! А Пелагия, то бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть!
Товарищ прокурора, не успевший как следует вчитаться в письмо, недоверчиво покачал головой:
- Лямпе на Окольней острове? Что вы, отче, он вовсе не там!
- А где? - обернулся Митрофаний.
- Там, - махнул рукой Бердичевский вниз. - Под землей.
Владыка так и замер. Неужто недолечил? Или снова бред начался?
- То есть, я хочу сказать, в подвале, - пояснил Матвей Бенционович. - Он себе с некоторых пор еще одну лабораторию оборудовал. Там и работает. Я ему помогал вниз листы металлические носить, с крыши отодранные. Сергей Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-то у него опасные опыты, да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы все теперь в подвале. Он оттуда почти не выходит. Может, раз за день выглянет, кусок хлеба съесть, и снова вниз.
Говорил следователь медленно, нелегко подбирая слова - видно, не совсем еще оправился, но на сумасшедшего был непохож.
- Где этот подвал? - спросил епископ у доктора, не зная, верить ли сказанному. Может, и подвала никакого нет?
- Вон там, пожалуйте за мной.
Донат Саввич повел остальных в прихожую, оттуда в кладовку, а из кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистент зажег спичку.
- Вот дверь. Но там было пусто, и никакой лаборатории...
Не договорив, Коровин потянул ручку, и из проема заструился неземной красноватый свет. Донеслось тихое пощелкивание, звякнуло стекло.
Митрофаний заглянул внутрь.
У длинного стола, уставленного аппаратами и инструментами неясного назначения, склонилась маленькая фигура в просторной блузе. Под потолком горел фонарь, обмотанный красным фуляром, - отсюда и диковинное освещение.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 [ 18 ] 19 20 21
|
|