Чтение 18–й страницы книги ~Слово~

Шла Колонна отступающих. Пропыленную, белеющую бинтами пехоту обгоняли, заезжая на тротуары, грузовики и "эмки". Гудошников проголосовал какому-то автобусу. Тот не остановился, обдав Никиту Евсеича жаром и пылью.

- Стойте! - Гудошников выхватил маузер и запрыгал наперерез открытой "эмке". - Стой, говорю!

"Эмка" притормозила. На заднем сиденье, скорчившись, лежал раненый, рядом с шофером сидел военный, судя по всему, комиссар.

- Возьмите ящики с архивом! - крикнул Гудошников. - Они здесь, рядом! Возьмите!

- Какие ящики?! - отмахнулся военный. - Не видишь, генерала везу! Генерала ранило!

Машина умчалась. Никита Евсеич выругался и хотел вернуться во двор, но на улице показался танк КВ.

- Эй! Погоди! - Гудошников выстрелил и встал на пути танка. Танк остановился, из люка показалась голова.

- Прыгай на броню! Живей!

- Я не сам! - перекрикивая рев машины, сказал Гудошников. - Возьмите ящики с архивом! Документы!

- Ну, дед, мать твою... - выругался танкист. - Нашел время с архивами возиться!.. Давай! Где они?!

Три ящика завернули в рваный брезент и привязали к броне, остальные все-таки пришлось бросить в подвальное окно: авось сохранятся, если не сожрут крысы...

- Потеряем - не взыщите, - предупредили танкисты. - Ахнет снарядом - отлетят... А куда сдать-то их?

- Своим! Нашим! - крикнул Гудошников. - Только не бросай!

Все было готово и можно было выезжать со двора. Возле машин в ожидании стояли женщины - работницы архивов и многодетное семейство Солода.

- Садитесь! - скомандовал Гудошников. - Залезайте, под брезент!

Молча и тяжело пыхтя, люди стали взбираться на ящики, под самую брезентовую крышу, где можно было только лежать. Гудошников заметил, что туда же тянут и громоздкие узлы, брякающие посудой.

- Бросайте узлы! - . - багровея, крикнул Никита Евсеич. - Куда с узлами?! Для людей места нет!

Две женщины из семейства Солода бросили свои вещи на землю, но вдруг одна из старух, уже сидевшая на машине, спустилась на землю, обхватила дряблыми руками узел. Солод что-то ей закричал, замахал руками, но старуха лишь отрицательно мотала головой, плотнее прижимая к себе свое добро.

- Поехали! - скомандовал Гудошников и забрался на подножку машины.

Грузовики тронулись, но, видно, слишком резко, потому что Гудошников услышал грохот и чьи-то возгласы под брезентом.

- Что там еще? - спросил он, стараясь заглянуть назад.

- Ящик упал! - сказали ему. - Разбился ящик! Машина остановилась. Никита Евсеич выругался и заспешил к заднему борту машины.

- Вы хоть придерживайте их! - в сердцах крикнул он и склонился над разбитым ящиков. Старые, желтые бумаги, какие-то книги в коленкоровых переплетах веером рассыпались по земле. Гудошников начал собирать, сгребать их в кучу, оглядываясь по сторонам в поисках пустого ящика. Одна из женщин, спустившись на землю, бросилась помогать.

И вдруг руки Никиты Евсеича нащупали среди бумаг что-то твердое, объемистое и плохо гнущееся. Каким-то чутьем он угадал, что это пергамент, скорее всего, книга без крышек. Он разворошил бумаги и вытащил серую, неровную по краям сшивку пергаментных листов. В глаза бросилась надпись, сделанная уставным кирилловским письмом. Почти машинально он прочел ее и опустился на землю...

"Древлее письмо, писанное старцем Дивеем, язычником..."

Древлее письмо...

Внезапно ослабевшими руками он открыл сшивку пергамента - вязь каких-то букв, вроде знакомых, но не складывающихся в слова. Строки неведомых слов, красноватые, выцветшие чернила, загрубевший, жесткий и ломкий, как сухой быльник, пергамент...

Древлее письмо...

- Что с вами? Что? - теребила его за плечо женщина из архива. - Худо? Ой, лишенько-о... Да ж помогите кто-нибудь?

Гудошников встряхнулся, обвел глазами двор, дым, курящийся над сгоревшей, черной бумагой, грузовики...

- Встану, - сказал он. - Сам встану.

- В чем заминка-то? - кричал сержант из танкетки. - Поехали! Колонна уходит!

- Едем! - сказал Гудошников, но сам все еще стоял, держа в руках сшивку пергамента. Рассыпавшиеся бумаги из ящика уже собрали и, не упаковывая, подали в кузов.

Гудошникову вдруг стало страшно. Словно усиленный динамиками, бой гремел, казалось, повсюду. В воздухе летали снаряды, что-то там выло, стонало и рвалось с колокольным набатом, глухой, неясный грохот и гул заполонил все пространство вокруг. Ощущение опасности исходило от неба, от домов и деревьев, от земли, внезапно поднятой взрывом, и человек в этом аду казался хрупким и ранимым. Гудошникову вдруг захотелось спрятаться, вернее, любым путем остаться живым, потому что в руках он держал вещь еще более хрупкую и ранимую, чем человек.

Древлее письмо... Куда его? Куда с ним?

Он, Гудошников, сейчас должен погибнуть! Смерть уже рядом, она уже над ним, потому что в жизни так и бывает: человек, всю жизнь шедший к какой-то истине, найдя ее уже не может жить. Истина, как кусок урана, таит в себе смерть и разит открывшего ее. Он не мог погибнуть там, в Северьяновой обители, потому что не было там "древлего письма..."

А теперь... Уже, наверное, запущен тот снаряд., который убьет Гудошникова и разметает по ветру хрупкую рукопись. Уже, наверное, артиллерист, припав к окулярам бинокля, смотрит, чтобы отметить прямое попадание. И летчик-фашист, бросив самолет в пике, уже держит палец на гашетке...

- Ну что там? Что?! - кричал сержант из танкетки. - Быстрее!

Гудошников, припадая на протез, устремился к нему.

- Сержант, милый мой, дорогой!.. Возьми! Возьми, слышишь?! Меня убьют... Возьми! Возьми и сохрани! У тебя танк, слышишь? Это же сейф, а не машина!

Он протягивал рукопись, навалившись на дрожащую гусеницу. Сержант взял.

- Заклинаю тебя! Прошу тебя - храни! Останусь жив - отдашь мне! А нет - в любую библиотеку, школу или просто людям! Ты понял меня, сержант?! Ты понял?

- Да понял я, - удивляясь, растерянно бросил тот. - Только этот сейф тоже горит...

- Ты не должен сгореть! Это письмо не должно сгореть!

- Понял, поехали! - крикнул сержант.

Оглядываясь, Гудошников заспешил к машине, вскочил на подножку.

Стрельба откатилась куда-то вправо, к вокзалу, а недалеко, за ближайшими домами, била одинокая пушка, воздух колебался и дребезжал. Гудошников сидел в кабине машины, танкетка ползла впереди, юзила гусеницами на поворотах, и шофер потихоньку ругался на нее. Никита Евсеич не мог оторвать от нее взгляда, одновременно ощущая страстное желание оглянуться назад. Казалось, за последней машиной накатывается невидимая волна, страшная и сокрушительная.

Древлее письмо...

Войск в городе уже не было. Суетились какие-то люди в переулках, проносились одинокие грузовики, лохмотья черного дыма реяли над домами. Ехали долго какими-то неизвестными улицами, совершенно пустынными, и казалось, нет никакой войны, просто занимается раннее утро, и люди еще не проснулись. Когда вырвались на брусчатку проспекта, увидели пушечные стволы, торчащие из кустарников на аллее, мельтешащих возле орудий бойцов, только непонятно было: то ли разворачивают они свою артиллерию, то ли снимают ее.

Неожиданно Гудошников заметил, как навстречу его машине выбежала простоволосая девчонка в гимнастерке и замахала руками, закричала что-то, указывая на дома. Никита Евсеич, не выпуская из виду танкетку, приказал остановиться.

- Стойте! Ну стойте же! - плакала девчонка-санитарка, хотя машина уже стояла, - У меня там раненые в повозке! Коня убило! Стойте!.. Раненые в повозке.

- Некуда! - взмолился Гудошников. - Весь кузов забит! Ну, куда я их возьму?!

Возле кабины оказалась Зоя, растрепанная, возбужденная.

- Взять надо! - выпалила она. - Взять! Раненые же! Танкетка остановилась и сдала назад.

- Быстрее! Быстрее! - прокричал сержант. - Улицы минируют!

- Раненых надо взять! - прокричала Зоя. - Вы не посмеете оставить раненых!

- Эх вы... - горько воскликнула санитарка. - Еще орден нацепили! Из-за каких-то ящиков раненых бросаете! Сейчас сюда немцы придут!

Гудошников хотел объяснить, что это не просто ящики, что это документы, по которым потомки будут изучать историю, но говорить в такой ситуации было бессмысленно. Все доводы звучали бы как оправдание. Перед собой и перед девочкой-санитаркой.

А главное, перед ранеными бойцами, беспомощными и наверняка обреченными теперь на гибель. Сейчас их никто в мире не заставит поверить в ценность ящиков, набитых мертвой бумагой...

Гудошников вышел из кабины. Над городом становилось тихо, немо клубились дымы пожарищ и лишь где-то далеко игрушечно потрескивала ружейная стрельба. И снова ему показалось: закрой глаза - и никакой войны нет...

- Быстрее, товарищ Гудошников! - торопил сержант из танкетки.

- Что вы там еще нашли! Никита Евсеич приковылял к заднему борту и резко скомандовал:

- Вылазь! И чемоданы с собой! Остаются только дети!

Из-под брезента показалась голова Солода. Он огляделся, тяжело спустился на землю - губы дрожали, в глазах стояли слезы.

- Еще?! - крикнул Гудошников. - Еще!

- Всех не надо, - лепетал Солод. - Гришу оставьте, он болен.

Племянник Солода подал чемоданы, спрыгнул на землю. За ним спустились трое подростков и две старухи. Зоя и еще одна женщина из работниц уже стояли на земле с узелками в руках.

Тем временем шоферы принесли первого раненого - молодого паренька с перевязанной грудью и белым, как стенка, лицом. Второго привела санитарка.

- Сколько всего? - спросил Гудошников.

- Восемь осталось! - на бегу крикнула санитарка. - .Один только что умер...

Раненых затащили под брезент, уложили на ящиках. Санитарка забралась в кузов, устроилась лежа возле заднего борта, рискуя выпасть где-нибудь на ухабе. Зоя вытерла окровавленные руки (она помогала переносить раненых), подняла свой узелок и отступила назад - к тем, кто оставался.

- В машину! - не глядя, скомандовал Гудошников. - Садись в кабину. Вместимся...

- А с нами что же? - жалобно спросил Солод. - Вы не имеете права оставлять нас. Я отвечаю за архивы...

- За архивы отвечу я, - бросил Гудошников и хлопнул дверцей. - Поехали!

Город снова показался пустым: ни машин, ни человека на улице. Минут через пять езды угодили в разбитый квартал. Рухнувшее здание завалило тесную улочку - пришлось разворачиваться. Выбравшись из тупика, машина прибавила ходу, буквально повисла на хвосте у танкетки.

Древлее письмо...

Пустота и тишина в городе настораживали, но Гудошников не ощущал беспокойства: там, в стальном нутре машины-сейфа, была рукопись старца Дивея...

Он плохо ориентировался в городе и начинал уже терять счет времени. Казалось, они бесконечно кружат по пустынным кварталам. Сквозь гул двигателя Никита Евсеич слышал, как стонут и кричат раненые в кузове - машину трясло, мотало на объездах воронок.

В одном из переулков наперерез им выскочили какие-то люди на мотоциклах с колясками. Не успел Гудошников сообразить, в чем дело, как танкетка резко затормозила - и тут же яростно заработал ее пулемет. Несколько мотоциклов опрокинулось, другие круто поворачивали назад. Шофер, отчаянно матерясь и пригибая голову к баранке, развернул машину.

Тут лишь Гудошников понял, что это - фашисты! Он выхватил маузер, приоткрыл дверцу кабины. Танкетка отползла назад, разворачивая башню, пулемет, не замолкая ни на мгновенье, бил по скоплению мотоциклистов, и Гудошников видел, как те удирают!

- А-а, вашу мать!.. - закричал он, нажимая на спусковой крючок и ощущая знакомое дерганье маузера в руке.

Когда наконец машина развернулась и Гудошников потерял цель, из танкетки высунулся сержант.

- Уходите! Я прикрывать буду! - крикнул он и захлопнул люк.

Теперь строй их маленькой колонны смешался. Задняя машина была впереди, танкетка сзади. Гудошников хотел сказать шоферу, чтобы тот обогнал передний грузовик, но вдруг вспомнил: древлее письмо! Оно было в танкетке! В пылу этого сиюминутного боя, мгновенного столкновения с фашистами, он забыл о нем!

Между тем передний грузовик прибавил ходу, и шофер Гудошникова, видимо решив не отставать, включил высокую скорость: расстояние между грузовиком и танкеткой заметно увеличилось.

- Не гони! - прикрикнул Никита Евсеич, оглядываясь назад. Передняя машина притормозила у перекрестка.

- Куда? - спросил шофер, выглядывая из кабины. - Я города не знаю!

Гудошников подождал, пока подкатит танкетка, и сквозь рев ее мотора крикнул высунувшемуся сержанту:

- Становись вперед колонны! Показывай дорогу! Тот кивнул и, выехав вперед, повел машины по улице, мощенной булыжником, совершенно безлюдной и тихой. Гудошников успокоился, заглянул в магазин маузера - пусто!

- Во, черт! - удивился он. - И не заметил, когда!

- Нас тоже подырявили - дай бог, - ругнулся шофер. - Гляди!

В лобовом стекле зияли три круглых отверстия.

- А побежали ведь, а?! - засмеялся Гудошников. - А танкист наш каков! Сколько он там их намолотил!

- А вы не радуйтесь, - хмуро бросил шофер. - Это ихняя разведка на мотоциклах... Сейчас попрут, сволочи!

Тряска по булыжнику кончилась, машины вырвались на проспект, знакомый Гудошникову. До городской черты оставалось километра два, не больше. Проспект, где-то впереди, должен был разойтись на две широкие новые улицы. Одна вела к заводу металлоизделий, другая Переходила в шоссе, ведущее на восток. А на распутье стояло здание недостроенного института с высокой башней, зиявшей черной дырой, которую должны были закрыть циферблатом часов.

Узнав, наконец, место и сориентировавшись, Гудошников окончательно успокоился. Колонна отступавших войск ушла недалеко. Еще дым от танковых и автомобильных моторов не успел развеяться и стоял в недвижимом утреннем воздухе синеватой пеленой. Показалось даже, что там, у развилки, промелькнул крытый грузовик.

Древлее письмо...

Танкетка впереди бежала быстро, не сбавляя скорости, юзила гусеницами, объезжая глубокие воронки. Гудошников не отрывал от нее взгляда, лишь изредка оглядываясь, чтобы узнать, не отстает ли второй грузовик. У развилки танкетка уверенно повернула вправо, к шоссе, по которому отступали войска...

Он запомнил этот момент, и помнил его всю жизнь так, словно держал перед собой фотографию...

Танкетку неожиданно подбросило. Из-под гусениц ударил сноп огня и дыма, на мгновение ослепивший Гудошникова. Шофер резко затормозил и начал круто выворачивать руль влево, сбивая радиатором деревца.

- Мины! - крикнул он.

"Почему-мины? Чьи-мины?" - пронеслось в мозгу Гудошникова прежде, чем он увидел лавину мотоциклов, мчащихся навстречу танкетке, оттуда, от шоссе! Шофер уже выехал на улицу, ведущую к заводу, смяв по пути деревянную раму с плакатом. Следом, не отставая, шел второй грузовик.

- Стой! - крикнул Никита Евсеич, дергая ручку дверцы. - Стой!

- Куда там - стой! - процедил шофер, указывая назад. - Немцы!

Никита Евсеич открыл дверцу. Негнущийся протез мешал встать во весь роет, а чтобы выпрыгнуть на ходу, нужно было встать!

- Назад! - заорал шофер. - К-куда?!

Последнее, что успел заметить Гудошников, пока здание недостроенного института не заслонило от него танкетку, была машущая рука сержанта, торчащая из люка, и приближающаяся лавина мотоциклов. Потом длинно и хлестко застучал пулемет, грохнул невидимый взрыв.

В глазах Никиты Евсеича, будто солнечный блик, стояло черное отверстие институтской башни, куда так и не успели вставить часы. Все еще оглядываясь, он пытался сморгнуть видение и не мог. Машины мчались на предельной скорости. Промелькнули развалины завода, кособокие окраинные домишки, пригородные перелески. Остался позади огневой заслон - орудия и танки, врытые в землю, впереди уже маячило шоссе, по которому тугой лентой отходили войска, а в глазах еще долго стоял черный круг...

КАНУНЫ И КАНОНЫ

Несколько дней по Москве гул стоял невообразимый. Плескались по улицам толпы людей с узлами; распугивая народ, проносились кареты и крестьянские телеги, груженные скарбом; забивая людской ор, вдруг начинали звонить колокола тяжким набатом, словно в одночасье запылала вся Москва.

Графский лакей Кузьма в эти дни дальше Разгуляя не выходил. Да и куда идти, коли народ все улицы запрудил и прет волна за волной. Откуда и взялось-то столько? Днем и ночью бегут, и все конца и края нету. В графском доме тоже сборы шли, не то чтобы поспешные, но и недолгие. Его сиятельство Алексей Иванович самолично сундучок снаряжал, кое-какие вещицы да фамильные драгоценности укладывал и все поторапливал свою челядь, французами запугивал. А сам-то все больше по-французски говорил. Забудется в суете и картавит Кузьме: дескать, ты снарядил ли дорожные пистолеты? Положил ли пуль и пороху про запас? Потом хватится, поправится, по-русски скажет, но Кузьма-то и по-французски понимал, хоть и говорить не умел.

Погрузили графское добро в повозки, привязали веревками, наверх кое-как прислугу усадили, а кто не поместился - пешком нацелился идти. Его сиятельство, прежде чем в карету сесть, подозвал Кузьму, насыпал в горсть серебра, велел дом стеречь и попрощался по христианскому обычаю.

- Ты уж приглядывай тут, - по-русски сказал. - Не дай моему добру пропасть под французом. А вернусь как-вознагражу тебя, Кузьма, от всего сердца. Оставайся с Богом!

С этим и отбыл, влился в уличную круговерть и пропал. Кузьма затворил парадное на засов, для пущей крепости мебелью да прочей рухлядью заложил проход и начал готовиться к встрече французов.

Так уж устроено, что лакеи всегда лучше бар знают, где какое добро лежит. Первым делом он стащил в гостиную все оружие, которое в доме было, от стрелецкой алебарды и пищали до дуэльных пистолетов. Зарядил то, что заряжалось, и спрятал весь арсенал в огромном графском кабинете, между шкафами. Если с добром придут французы, без воровства и насилия, можно и так встретить, сказать, что его сиятельство в отъезде, а коли постой солдатам нужен, так вон людская совсем пустая. Но если грабить начнут, тогда и оружие пригодится.

Кузьма французов знал и дело с ними имел. Да что их не знать было, когда вся Россия офранцузилась, баре по-русски и говорить не хотят, все норовят покартавить, посюсюкать. Слово русское только и услышишь в базарных рядах, в людской да в церкви еще. И норов французских солдат хорошо знал еще со времен, когда ходил с Суворовым в Италию, где и ранен был осколком гранаты. (Осколок повредил коленную чашечку, и Кузьма ходил прихрамывая.) Им, солдатам, пограбить дай - хлебом не корми. Они и в Италии тащили все подряд, случалось, ружья бросают, пушки, а чужое добро волокут.

Кузьма графа Алексея Ивановича проводил вечером и всю ночь коротал один в пустом доме, прислушиваясь к гулу и гомону бегущих от француза москвичей. И вот где-то под утро шум людей и грохот повозок на улице внезапно стих, и уставший от сутолоки сборов Кузьма лег на диван в гостиной и мгновенно уснул.

Проснулся он что граф, лишь где-то к полудню, сразу бросился к окну: а ну, если французы уже в городе? Однако Разгуляй словно вымер. Ни души, только голуби на мостовой рассыпанное зерно клюют и собаки - отличные борзые, видно, брошенные кем-то, по улице бродят, как дворняги беспородные. Кузьма расчесался перед барским зеркалом, огляделся. Батюшки! А беспорядок-то какой! Хоть прибраться, пока французов нет...

Часа, пожалуй, два он расставлял стулья, запихивая в шкафы разбросанные одежды, убирал постели, затем вымел сор и, покончив с делами, ощутил голод. Пищи ему оставили много, причем такой, которая на барский стол шла и которую надо было уметь готовить. Поэтому, чтобы не разжигать печь на кухне, Кузьма спустился в подвальчик, где стояли разные вина, взял черную бутылку-одну из немногих уцелевших (граф, собираясь ехать, велел кучеру Ереме перебить весь винный запас - то ли не хотел, чтобы французам досталось, то ли боялся, что Кузьма из подвальчика не вылезет. А дурень Ерема взял железку и переколотил почти все!)

Кузьма пообедал хлебом со свежей стерлядью, запил вином и затосковал. Французы все никак не появлялись, а в доме было так пусто, что звенело в ушах. Поговорить бы с кем-нибудь, что ли... Он открыл окошко на втором этаже и выставился на улицу. Но, сколько ни смотрел, сколько ни выкручивал шею, заглядывая в дальний конец Разгуляя, так никого и не увидел. Потом он сходил в кабинет, перепроверил ружья и пистоли, помахал в воздухе старинной алебардой, с удовольствием отмечая, что раньше все-таки оружие было куда лучше. Уж если такой штукой хряпнуть француза по голове - пополам развалится. Затем, открывая шкафы, с легким испугом посмотрел на корешки книг: должно быть, его сиятельство Алексей Иванович - мудрый человек, коли столько книг в доме держит. И в гости к нему вон какие особы ездят...

Подумав о приезжающих в дом графа, Кузьма тут же вспомнил карамзинского дворецкого Николу. "Поди уж, уехали карамзинские-то, - подумал он. - А ну как Николу оставили дом стеречь? Вот бы сейчас, пока французов нет, сесть с ним за барский стол, раскупорить бутылочку крепкого вина... Может, этих французов сроду и не будет в Москве, может, они после Бородина не могут очухаться, а ихний Наполеон, говорят, насморком страдает..."

Кузьма в третий раз выглянул в окно - пусто в Москве! Хоть кричи, хоть закричись! Сбегать до Карамзиных и обратно, пока Наполеон там сопли на кулак мотает... Кузьма скинул ливрею, натянул немного тесноватый атласный халат его сиятельства, понравившийся ему, когда он прибирался в доме, сунул за пояс два пистолета, прихватил шпагу и через черный ход выбрался на улицу.

Он бежал в развевающемся халате серединой мощеной улицы, прихрамывая и озираясь кругом, в надежде увидеть хоть одну живую душу. Страшно было в Москве от безлюдья, предчувствуя беду, выли собаки, и прожорливое московское воронье кружило над пустынными улицами с резким, гортанным криком. Завернув на Пречистенку, он вдруг увидел трех бородатых мужиков, которые нагружали вещами две телеги. Мужики охапками таскали из барского дома платье, ковры, постели и прочую господскую утварь, валили в телеги, а сами поглядывали на небо, словно ждали грозы. "Ишь, оказывается, не все уехали! - подумал Кузьма. - Вон как торопятся!". Он заспешил к мужикам, размахивая шпагой, но один из них вдруг выхватил откуда-то вилы и заорал:

- Проваливай, барин! Ходи мимо!

- Вы что, мужики? - изумился Кузьма:

- Я ж православный, русский!

- Все одно проваливай!

- Да я не барин! Я-человек графа Алексея Иваныча!

- Не твое берем, проваливай! - мужик выставил вилы. Кузьма, прижимаясь к домам, отбежал от грабителей и захромал дальше. "Вот так да! - думал он. - Кому война, кому мать родна... Неужто ни одного доброго человека во всей Москве не осталось?"

В одном из переулков Кузьма увидел толпу вооруженных людей, бегущих ему навстречу. Думая, что это французы, он заскочил в подъезд и выхватил пистоли, однако люди пробежали мимо, направляясь к Кремлю.

- Эй, православные! Вы куда? - спросил Кузьма, размахивая пистолями.

- Айда с нами, барин! - на бегу крикнул мужик, по виду кучер. - Эдакая крепость стоит, и защитников-то нет! Нынче весь честной народ в Кремль бежит! Айда!

Кузьма сделал несколько шагов за толпой, но остановился, вспомнив о наказе своего господина.

Дом Карамзиных оказался запертым и безмолвным. Кузьма побарабанил в дверь рукояткой пистоли, попробовал заглянуть в окна - пусто, уехали и Николу, видимо, с собой взяли. Кузьма посидел на ступенях крыльца, повздыхал и подался к себе на Разгуляй. Назад он уже не торопился, шел по брусчатке, грустно поглядывая по сторонам.

Ему больше не хотелось оставаться на улице, совершенно пустынной, как ночью. Но в Москве был еще день, светило солнце, теплый сентябрьский ветер качал деревья, и потому безлюдная Москва казалась еще страшнее. Кузьма, стараясь не оглядываться, - а почему-то тянуло оглянуться, - снова побежал прихрамывающей рысцой. В это время до него долетел женский крик, отчаянный и одинокий, словно крик над покойным. Кузьма оглянулся...

Спотыкаясь, его догоняла молодая женщина в черном барском платье и шляпке с вуалью. Она кричала что-то по-французски и одновременно плакала.

- Что вы, барыня, плачете? - спросил Кузьма. - Уехать не успели? Вот беда-то!

- Я не барыня, - коверкая русские слова, сквозь слезы и всхлипы выдавила женщина1. - Я гувернантка... Все уехали... Я осталась... Страшно, Москва пустая... Мсье! Не оставляйте меня! - она вцепилась в руку Кузьмы тоненькими, но сильными пальчиками. - Мсье, я умру от страха!..

- Э, да ты, видать, француженка, - догадался Кузьма. - Вон оно что!.. Так чего тебе бояться-то? Скоро ваши придут, поняла - нет? Наполеон скоро придет.

- Мсье, не бросайте меня! - не слушая Кузьму, молила гувернантка. - Город мертвый, дома мертвые... Я боюсь!

- И что же с тобой делать? - Кузьма, оглядев женщину, расправил усы. - Я ж при графе служу, мне ведено дом охранять...

- Мсье! - она все сильнее стискивала свои пальчики на руке Кузьмы. - Умоляю вас, мсье!..

- Да не мусье я, - буркнул Кузьма. - Ладно, пошли со мной, раз своих французов встречать не хочешь.

Так и не выпуская его руки, гувернантка засеменила с ним рядом, заглядывая в глаза и поправляя шляпку. И то была единственная пара в этот день во всей Москве, прошедшая под ручку по её улицам. А в это время "непобедимый" Наполеон все еще стоял со своей свитой на Поклонной горе и ждал ключи от Москвы.

Нести ключи ему было некому. Да и не принято было на Руси носить захватчикам ключи от городов...

За время отсутствия Кузьмы в доме ничего не случилось. Он провёл француженку черным ходом и забаррикадировал дверь. Таская мебель, он между делом все подкручивал и покручивал усы: по дороге он как следует разглядел мадам (или мадемуазель-кто ее знает, годами-то к тридцати, видно) - барыня, да и только! Глазки черные, ротик красный, щеки то бледные, то пылают, вот только худа больно, в чем душа держится. Кузьма любил женщин полных, в теле, наподобие господской кухарки, но от той вечно жареным пахнет и дымком отдает. И дух этот ни днем, ни ночью не выветривается. А от гувернантки, как от барыни, - духами, аж голова кругом вдет.

Между тем француженка отошла, оправилась от страха и начала с интересом прогуливаться по графскому дому, протяжно вздыхая при виде картин на стенах и всяких статуэток, коих в доме было много. Кузьма не запрещал ей ходить, наоборот, зазывал в другие комнаты, увидев ее интерес. Он даже стал помаленьку забывать о французах и о том, зачем его здесь оставили. Когда они добрались до графского кабинета, гувернантка ахнула и устремилась к книжным шкафам.

- О, какое богатство! - воскликнула она по-своему. - Какие удивительные книги!