боялась. Самая удивительная перемена произошла в ней с тех пор, как ей
стало казаться, что он хочет сообщить ей что-то такое, ради чего он,
должно быть, теперь и вернулся. Незадолго до того, как это случилось, в
этот зачарованный день она уже видела, как без колебаний приближается к
швейцару на Парк-Чеймберс; когда же ворвавшаяся в ее сознание догадка все
изменила, то, покинув наконец контору Кокера, она направилась прямо домой
- и это было первый раз за все время после того, как она вернулась из
Борнмута. В течение нескольких недель каждый вечер проходила она мимо его
дома, а сейчас вот никакая сила не могла бы заставить ее это сделать.
Перемену эту сотворил в ней страх, а источником этого страха была перемена
в нем самом, которой она не могла не заметить, - достаточно было только
взглянуть на его лицо, как ни странно ей было обнаружить нечто ужасающее в
чертах, прекраснее которых для нее ничего не было на свете. В тот вечер,
когда они сидели в Парке, он понял, что она не хочет, чтобы он приглашал
ее на ужин; но теперь он уже больше не думал о том уроке, который она ему
дала, - фактически каждым взглядом своим он только и делал, что ее
приглашал. Вот чем были заняты ее мысли эти три дня. Он приходил в каждый
из этих дней по два раза, и все выглядело так, как будто он предоставляет
ей возможность смягчиться. В конце концов, думалось ей в промежутках между
его появлениями, это ведь самое большее, что он себе позволял. Она отлично
понимала, что в некоторых отношениях он щадит ее, но были еще и другие
примечательные стороны жизни, и тут, как ей казалось, в самом молчании ее
он должен был уловить слова самозабвенной мольбы. Удивительнее всего было
то, что он не стоял за углом, когда она выходила вечером из конторы. А
ведь это бы напрашивалось само собою - само собою, если бы не его
редкостное добросердечие. Она по-прежнему приписывала сдержанность его
тому, что он услыхал ее немую мольбу, а единственным, чем он вознаграждал
ее, была та задушевная простота, с какою он мог бы, например, сказать:
"Да, я приехал в город всего на два-три дня, но, знаете, _я бы остался_".
быстротечно время; напоминание это достигло своего апогея, когда она
узнала, что остается всего два дня, что в конце концов - и это было всего
страшнее! - остался только один.
заранее обдуманной целью; самый примечательный из них - если только не
самый незаметный - поразил ее уже тем, что не вызвал в ней чувства
протеста. То ли это было ее разыгравшееся воображение, то ли душевное
расстройство, в которое его повергла смятенная страсть, но раз или два ей
чудилось, что он выкладывает лишние деньги - соверены, не имеющие никакого
отношения к тем мелким суммам, которыми ему постоянно приходилось
рассчитываться, - словно ожидая, что она отнесется к этому благосклонно и
не станет противиться, когда эти деньги окажутся вдруг у нее в руках.
Самым странным во всем этом было то оправдание, которое она, хоть и
несколько непоследовательно, но все же пыталась найти для его поступка. Он
хотел заплатить ей именно потому, что платить было не за что. Он хотел
предложить ей то, что она все равно - и он это знал - не примет. Он хотел
показать ей, как велико его уважение к ней, предоставив ей исключительный
случай показать _ему_, сколь она этого уважения достойна. Среди самых
сухих расчетов глаза их говорили об этом. На третий день он принес
телеграмму, которая, по всей видимости, чем-то напоминала эти
заблудившиеся золотые монеты - послание, которое он сначала наскоро
сочинил, а потом, пораздумав, взял назад прежде, чем она успела поставить
штемпель. У нее было достаточно времени, чтобы прочесть ее до того, как он
решил, что лучше ее все же не посылать. Телеграмма эта не была адресована
леди Бредин в Твиндл, где, как ей было известно, находилась ее светлость,
и лишь потому, что с тем же успехом ее можно было адресовать доктору
Базарду в Бриквуд; последнее было даже еще лучше, ибо при этом он не
выдавал столь беззастенчиво ту, с чьей репутацией ему как-никак
приходилось считаться. Разумеется, в последнем случае разобраться
становилось труднее, так как все ограничивалось одними намеками, тем не
менее можно было обнаружить, что существует некий код, допускающий
возможность общения, при котором леди Бредин в Твиндле и доктор Базард в
Бриквуде являются в известном смысле одним и тем же лицом. Так или иначе
текст телеграммы, которую он, протянув ей, взял тут же обратно, состоял из
короткой, но выразительной фразы: "Совершенно невозможно". Главное
заключалось не в том, чтобы передать ее, главным было увидеть, что там
написано. Совершенно невозможным было для него поехать в Твиндл или в
Бриквуд, прежде чем что-то не решится в конторе Кокера.
не вправе заниматься устройством собственных дел, коль скоро она все
теперь знает. А знала она, что ему грозит смертельная опасность, что он в
безвыходном положении; но только откуда же ей было знать, где лучше всего
быть в эти дни несчастной девушке из почтовой конторы? Все более и более
очевидным становилось для нее то, что, если бы он сообщил ей, что
свободен, что все, во что она так глубоко вникала, было теперь законченною
главою, она могла бы понять его и встречаться с ним и его слушать. Но
ничего такого он сообщить ей не мог и только суетился и путался от
сознания собственного бессилия. Глава эта ни в какой степени не была
закончена и для другой стороны; а у другой стороны были какие-то
преимущества перед нею: это было видно по всему его поведению и даже,
может быть, по его лицу; вместе с тем он, казалось, всем существом просил
ее ничего не вспоминать, ни о чем не думать. Пока же она вспоминала и
думала, ему оставалось только ходить возле нее взад и вперед и делать
бессмысленные вещи, за которые ему потом было стыдно. Ему было стыдно за
эти два слова, адресованные доктору Базарду; он смял взятую назад
телеграмму и, сунув ее в карман, тотчас же ушел из конторы. Словами этими
он малодушно выставил напоказ свое роковое, обреченное чувство. Все
говорило о том, что он слишком пристыжен, чтобы вернуться. Он снова уехал
из города; прошла неделя, потом другая. Разумеется, ему пришлось вернуться
к той, в чьей власти находилась его судьба; та настояла - та знала, как
это сделать, и он не мог задержаться даже на час. Всегда наступал какой-то
день, и она его вызывала. Наша девушка знала и то, что теперь он посылает
ей телеграммы из каких-то других контор. В конце концов, она знала так
много, что угадывать ей уже, в сущности, было нечего. Все оттенки
определенностей были спутаны, сбиты.
22
больше никогда его не увидит. Так значит, он все понял: он обнаружил, что
и у нее в жизни есть свои тайны и причины, чтобы поступить именно так, и
даже помехи, что у девушки из почтовой конторы могут также быть свои
затруднения. Он пленился ею; она еще больше выросла в его глазах от того
расстояния, которое между ними образовалось, но вместе о тем он нашел в
себе достаточно душевного такта, чтобы понять: приличие требует, чтобы он
оставил ее в покое. Последние дни она с особенной силой ощущала всю
ненадежность их отношений - о, если бы только вернуть все то, чем они были
вначале, их счастье, их безмятежность, их красоту! - отношений простой
служащей почтовой конторы и случайного ее посетителя, не больше. Шелковая
ниточка, связавшая их по милости случая, могла порваться в любую минуту. К
концу второй недели она почувствовала себя совершенно готовой принять
решение, не сомневаясь уже, что теперь-то решение это будет окончательным.
Она подождет еще несколько дней, чтобы он мог прийти к ней как совершенно
посторонний человек - ибо по отношению к любому, даже самому назойливому
случайному посетителю служащая такой вот конторы всегда считает себя
обязанной что-то сделать, - после чего она даст знать мистеру Маджу, что
готова к переезду в облюбованный им домик. В разговорах, которые велись о
нем в Борнмуте, они уже обошли его вдвоем сверху донизу, задумываясь и
мрачнея всякий раз, когда доходили до помещения, предназначенного для ее
матери, которую девушка должна была подготовить к мысли о предстоявшей им
перемене.
расчеты его вполне допускают присутствие в их доме упомянутой беспокойной
особы, и, услыхав это, девушка не поверила своим ушам. В этом порыве его
души было еще больше мужества, чем в том, что побудило тогда выдворить из
конторы подвыпившего солдата. Причина, мешавшая ей уйти из конторы Кокера,
свелась теперь, пожалуй, к одному только желанию сохранить за собою право
на последнее слово. А последнее слово ее к этому дню, и пока его место не
заступило другое, гласило, что она не оставит того друга и, какие бы
трудности ни встретились впереди, она продолжает стоять на своем посту и
тем самым поступает по чести. В том, как вел себя с нею тот друг, она уже
видела столько благородства, что не приходилось сомневаться, он появится
снова и одно это появление ободрит ее и оставит по себе память, которая
будет длиться. Были минуты, когда она уже видела перед собой этот его
прощальный подарок, держала его, и были другие, когда она ощущала себя
нищей, которая сидит с протянутою рукой и ждет подаяния от человека,
который пока только начинает шарить в кармане. Она не приняла от него
соверены, но пенсы она бы, разумеется, _приняла_. Ей казалось, что она
слышит звон падающих к ней на стойку медяков. "Не тревожьтесь больше, -
скажет он, - из-за такого худого клиента. Вы уже сделали все, что следует.
Я вам благодарен за все и теперь освобождаю вас от забот обо мне. У
каждого из нас своя жизнь. Я, правда, не очень-то много знаю о вашей, хоть
она меня и интересует; но, думается, что у вас она есть. Моя, во всяком
случае, меня уводит - уводит невесть куда. Что делать! Прощайте!" И
слышались еще раз самые сладостные, самые смутные, венчающие все на свете
слова: "Послушайте... послушайте!" Она представила себе эту картину во
всей ее полноте; в ней было и то, как она отказалась "послушать",
отказалась послушать что бы то ни было и все равно где. Меж тем случилось
Херберт Фрэнк
Куликов Роман
Панов Вадим
Земляной Андрей
Корнев Павел
Шилова Юлия