кулаком, пока происходили эти кулинарные операции и никто на нее не смотрел.
Солнце светило в оконце, но она сидела, повернувшись к нему спиной, и
заслоняла огонь спинкой большого кресла, словно заботилась о том, чтобы
согреть его, вместо того чтобы он ее согревал, и следила за ним с величайшим
недоверием. Когда приготовление завтрака закончилось и его сняли с огня, она
пришла в такое восхищение, что громко засмеялась, причем смех ее, должен
сказать, был совсем не мелодический.
запивая молоком из миски, и чудесно поел. Пока я еще наслаждался этим
завтраком, старая хозяйка дома спросила учителя:
колен, которые он свинтил вместе, и тотчас начал играть. После многих лет
раздумья у меня сохранилась уверенность, что не было еще на свете человека,
который бы играл хуже. Он извлекал такие заунывные звуки, каких не
производило еще ни одно существо - ни натуральным, ни искусственным
способом. Не знаю, каковы были мелодии - если он вообще исполнял
какую-нибудь мелодию, в чем я сомневаюсь, - но влияние на меня этой музыки
выразилось сначала в размышлениях о моих горестях, так что я едва мог
удержаться от слез; затем я лишился аппетита и, наконец, почувствовал такую
сонливость, что не в силах был раскрыть глаза. Даже теперь, когда я
вспоминаю об этом, глаза мои слипаются, и я начинаю клевать носом. Маленькая
комнатка с открытым шкафом для посуды в углу, стулья с квадратными спинками,
и кривая лесенка, ведущая на второй этаж, и три павлиньих пера, красующихся
над каминной полкой, - войдя сюда, я задал себе вопрос, что подумал бы
павлин, если бы знал, какая участь суждена его наряду, - все это постепенно
уплывает, и я клюю носом и засыпаю. Не слышно больше флейты, вместо нее
грохочут колеса кареты, и я снова в пути. Карета тряская, вздрогнув, я
просыпаюсь, и снова слышится флейта, и учитель из Сэлем-Хауса сидит, положив
ногу на ногу, и жалобно наигрывает, а старуха, хозяйка дома, смотрит на него
с восхищением. Но и она уплывает, уплывает и он, уплывает все, и нет ни
флейты, ни учителя, ни Сэлем-Хауса, ни Дэвида Копперфилда, нет ничего, кроме
тяжелого сна.
унылую флейту, старая хозяйка дома, которая придвигалась к нему в экстазе
все ближе и ближе, наклонилась над спинкой его стула и нежно обняла его за
шею, вследствие чего он на секунду перестал играть. То ли тогда, то ли в
следующее мгновение я был между сном и явью, потому что, когда он снова
заиграл, - а он и в самом деле на секунду перестал играть, - я видел и
слышал, как все та же старуха обратилась с вопросом к миссис Фиббетсон - не
правда ли, это чудесно? (имея в виду флейту), - на что миссис Фиббетсон
ответила: "А! А! Да!" - и закивала головой, глядя на огонь, который, я
уверен, она считала виновником этого концерта.
развинтил свою флейту на три части, спрятал их и увел меня. Тут же
поблизости мы нашли карету и заняли места на крыше; но мне смертельно
хотелось спать, и когда мы по дороге остановились, чтобы забрать еще
кого-то, меня посадили в карету, где не было ни одного пассажира и где я
спал крепким сном, пока не обнаружил, что карета ползет вверх по крутому
холму среди зеленой листвы. Вскоре она остановилась, добравшись до места
своего назначения.
отделявшее нас от Сэлем-Хауса, огороженного высокой кирпичной стеной и
весьма хмурого на вид. Над дверью в этой стене была доска с надписью:
Сэлем-Хаус, а сквозь решетку в двери мы, позвонив, увидели обращенное к нам
угрюмое лицо, которое - как убедился я, когда открылась дверь, -
принадлежало коренастому человеку с бычьей шеей, деревяшкой вместо ноги,
впалыми висками и коротко остриженными волосами.
времени, потому что я был очень мал, - запер за нами калитку и вынул ключ.
Мы шли к дому среди темных, мрачных деревьев, когда он крикнул вслед моему
спутнику:
у него была пара башмаков.
сапожник. Он говорит, что больше не может их чинить. Говорит, что от прежних
башмаков не осталось ни кусочка, и он не понимает, чего вы хотите.
вернулся, чтобы подобрать их, и когда мы двинулись дальше, стал их
рассматривать, насколько я помню, с безутешным видом. Тут только я заметил,
что надетые на нем башмаки были сильно изношены и в одном месте носок
вылезал наружу, словно бутон.
необитаемым. Вокруг была такая тишина, что я высказал мистеру Меллу
предположение, не ушли ли все мальчики, но его как будто удивило мое
неведение, что теперь каникулы, что все ученики разъехались по домам, что
мистер Крикл, владелец пансиона, уехал на морское побережье вместе с миссис
и мисс Крикл и что меня прислали во время каникул в наказание за мои
прегрешения. Все это он объяснил мне, пока мы шли.
заброшенным местом, какое мне когда-либо приходилось видеть. Я вижу ее и
сейчас. Длинная комната с тремя длинными рядами пюпитров и шестью рядами
скамеек, стены ощетинились гвоздями для шляп и грифельных досок. На грязном
полу обрывки старых тетрадей для чистописания и сочинений. Домики для
шелковичных червей, сделанные из того же материала, разбросаны по партам.
Две несчастные белые мышки, покинутые своим хозяином, бегают вверх и вниз по
старому замку из картона и проволоки и заглядывают красными глазками во все
уголки в поисках чего-нибудь съестного. Птица в клетке, которая немногим
больше, чем она сама, горестно мечется, то вспрыгивая на свою жердочку на
высоте двух дюймов, то соскакивая с нее, но она не поет и не чирикает. В
комнате какой-то странный, нездоровый запах, как будто пахнет прелой
одеждой, залежавшимися яблоками и книжной плесенью. Столько здесь чернильных
пятен, словно с первого дня постройки комната оставалась без крыши, а небеса
во все времена года поливали ее чернилами, вместо того чтобы ниспосылать
дождь, снег, град или ветер.
было починить, и оставил меня одного, я стал осторожно пробираться в дальний
конец комнаты, разглядывая все, что попадалось мне на пути. И вдруг я увидел
лежавший на парте картонный плакат с красиво выведенными словами:
"Осторожно! Кусается!"
прячется громадная собака. С тревогой я озирался по сторонам, но ее нигде не
было видно. Я все еще занимался этими поисками, когда вернулся мистер Мелл и
спросил меня, что я тут делаю.
я.
он. - Я получил распоряжение, Копперфилд, повесить этот плакат вам на спину.
Сожалею, что приходится так поступать с вами с первого же дня, но я должен
это сделать.
ранец, приспособленный для этой цели плакат. И с той поры, куда бы я ни шел,
я имел удовольствие носить его.
Видел ли кто-нибудь меня или нет, все равно мне всегда чудилось, что его
читают. Я не чувствовал никакого облегчения, когда оборачивался и
обнаруживал, что никого нет: куда бы я ни повернулся, все равно мне
мерещилось, что за моей спиной кто-то стоит. Жестокий человек с деревяшкой
усугублял мои страдания. Он был облечен властью, и стоило ему увидеть, что я
прислонился к стене, к дереву или к дому, как он уже орал оглушительным
голосом из дверей своей сторожки:
видно, а не то я на вас пожалуюсь!
выходили все задние окна дома и служб: и я знал, что слуги читают мой
плакат, и мясник читает, и булочник читает. Короче говоря, каждый, кто
приходил или уходил из дома утром, в часы, когда мне было приказано гулять
во дворе, читал, что меня нужно остерегаться, потому что я кусаюсь.
Припоминаю, что я положительно начал бояться самого себя, словно я был
бешеный мальчик, который и в самом деле кусается.
обыкновение вырезывать свои имена. Она была сплошь покрыта такими надписями.
Страшась окончания каникул и возвращения учеников, я не мог прочесть ни
одного имени, не задав себе вопроса, каким тоном и с каким выражением будет
он читать: "Осторожно! Кусается!" Был тут один ученик, некий Стирфорт, - его
имя было вырезано особенно глубоко и встречалось особенно часто, - который,
по моим предположениям, зычно прочитает плакат, а потом дернет меня за
волосы. Был другой мальчик, некий Томми Трэдлс, который, как я опасался,
будет потешаться над этой надписью и сделает вид, будто ужасно меня боится.
Был еще третий, Джордж Демпл, который, чудилось мне, станет гнусавить ее
нараспев. Я, маленькое запуганное создание, разглядывал эту дверь до тех
пор, пока мне не начинало мерещиться, что обладатели всех этих имен - по
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Перумов Ник
Суворов Виктор
Роллинс Джеймс