будто ждали в затененном переходе, навстречу качнулась высокая гибкая
темная фигура, прерывисто простучало по камню: стук-стук, и она тут же
догадалась, что это Заубуш, хотя прежде никогда не видела его и не слышала
стука его деревяшки, даже не знала, носит ли он деревяшку или просто
прыгает как-то на одной ноге, а может, носят его, как барона, первого
приближенного императора, в золоченой лектике. Темная фигура, стук
деревяшки по каменным плитам, неожиданное ночное видение - Журина
испугалась и остановилась. А он подошел к ней, стал всматриваться в лицо,
глаза у него были большие и темные. Журина вдруг вспомнила разговоры
монахинь про то, что Заубуш отличался незаурядной мужской красотой,
чьей-то чужой красотой, а тут вспомнила и подумала: вот - появился, и враз
подтвердил все рассказы о себе и ее худшие предположения, потому как
нахально протянул руку к лицу Журины, взял ее за подбородок, спросил
удивленно-недоверчиво:
далась.
словно вспугнутая девчонка. Вдогонку услышала:
всю ночь, пока не доберется до ее келийки, и никто не придет на помощь, и
воевода ее не будет ведать о том, что случится, не прибежит, не защитит,
не взмахнет, скособочась, мечом. Растерянная и устрашенная, зажгла свечу,
пошла в ложницу Евпраксии, теперь вот разбудила княжну, навыдумывала
что-то про две свечки, мол, в честь прибытия императора, а у самой все
содрогалось от темного предчувствия.
могу, тревога какая-то в сердце, темно вокруг, все чужое нам.
улыбаясь, Евпраксия. - Спала или не спала - не знаю. Твои руки светились.
От свечки.
грустные слышу сквозь сны. Чаще всего та: <буду степью брести, как
голубка, ворковать...>
погружалась в тревогу, готова была еще до рассвета бежать в город, к жилью
дружинников, разбудить Кирпу, рассказать ему обо всем, что случилось. А
Евпраксия воображала себя далеко-далеко отсюда, видела и не видела Журину,
слышала и не слышала ее приглушенный голос, что-то другое виделось и
слышалось ей, сердце ждало чего-то, она удивлялась, почему медлит утро,
будто новое утро должно было изменить всю ее жизнь, покончить с этой
жизнью, в монастыре, чужой, расплывчато-неустановленной, ввергающей в
отчаянье.
окутали аббатство, смешались с камнями - не разберешь, где туман, а где
камень. Давило на душу, убивало желания и надежды, теперь хотелось вернуть
ночь, сон, забытье.
провалах густого тумана замерло, ждало, прислушивалось.
даже святые отцы. Журина не нашла Кирпы и растревожилась еще больше. В
тумане над башнями Кведлинбурга отчаянно перекрикивались галки. Где-то по
грязным вязким дорогам тянулись в Кведлинбург обозы с живностью, и мрачные
крестьяне проклинали непогоду, императора и господа бога.
видеть, никого не подпускал к себе, никого не выпускал и не отпускал от
себя. Как же вырвался от него сразу первой ночью Заубуш? А может, его и не
было? Может, то привидение предстало Журине? Ведь больше никто в аббатстве
не поминал про барона. Спросить? У кого? Да и надо ли?
Евпраксии дни после приезда императора были длинней всех прежних лет
ожидания и тоски на чужбине, а для Журины они становились все невыносимей,
тревога не угасала, делалась все больше и острее.
Приглашены епископ, аббаты, будут бароны и графы, на императорский обед
приглашена Евпраксия, возможно, единственная из благородных воспитанниц.
Потому ли, что никто из них не мог сравняться с ней происхождением?
окружении всех остальных просто девчоночкой. И все были в черном: у
императора - траур. Никакой пышной встречи - по той же причине: траур.
Генрих слез с коня возле ворот, быстро пересек двор, ни на кого не глядя,
сбросил кому-то на руки тяжелый отсыревший мех, остался в черном одеянии,
без всяких знаков императорского достоинства, кроме толстой золотой цепи
на впалой груди, и эта цепь словно гнула его высокую фигуру, заставляла
опускать лицо, обросшее рыжеватым волосом, а может, то делали годы, потому
что Генриху было ведь чуть ли не столько же лет, сколько и великому князю
Всеволоду, годился бы Евпраксии в отцы.
как долго. И хотя то были годы не легкие, не веселые, хотя протягивалось
множество рук к его короне, хотя проклинали его со многих амвонов и даже в
Риме, но пробыть тридцать лет на такой высоте, в таком одиночестве?..
потребность властвовать, умение признать неизбежное, напускная
неприступность, наигранное величие, упорство, зазнайство, недоверие,
подозрительность. Он никогда не оглядывался назад, смотрел только перед
собой, взгляд у него был тяжелый, падал сверху вниз, подавлял и
раздавливал, никто не смел выдерживать этот взгляд, кто ж выдерживал -
должен неминуемо погибнуть. Да и видел ли на самом деле император
что-нибудь и кого-нибудь? Трудно сказать. За долгие годы научился смотреть
как бы мимо того, на что смотрит, но украдкой умел высматривать что нужно,
замечал немало такого, что хотели спрятать - например, женские глаза.
Правда, в последнее время пришло тревожное ощущение - совсем не тянет уже
заглядывать в женские глаза. Они раздражают, и всякий раз всплывает:
<Зачем?> Заубушу твердо приказал насчет женщин: <Презирать!> Тот зло шутил
на попойках баронских: <Император объелся свежатиной, перешел на
солонину!>
высокоторжественными словами, но он нетерпеливо отмахнулся:
<осанна>... - оставь для своих епископов.
святого Серватиуса. Генрих ответил, что не пойдет.
бог - это сто тысяч свиней!
казаться оскорбительно-грубым, чтобы отпугнуть от себя души низкие и
ограниченные, чем как-то сразу понравился Евпраксии. Она понимала его
раздраженность и эту вот утомленную его сутулость. Такое - от печального
величия. А печальное потому, что не надобно ему самому. Другим - да, ему -
нет.
глазами, и он натолкнулся на эти глаза, потому что дерзости в них было
больше, чем у него самого. Он не вдруг сообразил, кто это, что это перед
ним такое. Повел взглядом снизу вверх. Ноги, волосы... Волосы выбиваются
золотыми прядями из-под черной накидки; ноги, фигура - стройные, ладные,
существо это - девушка чужая, появилась тут словно воплощенная обида его
императорскому достоинству, словно раздражающий вызов ему, намек на
что-то.
преклонения. Дерзка, дерзка! Нужно тотчас же наказать умалением,
пренебрежением, но тут же он подумал: иметь перед глазами такое создание
не лучше ль, чем смотреть каждый день на баронов с немытыми ушами.
Жалостно и устрашенно мелькнуло: стар, ох как стар он. Розы не пахнут, псы
не лают, жены не любят, любовь остыла, зло побеждает.
к нему, словно два серых длиннокрылых птаха.
ничего германского. К тому же мы оба в трауре. Примите мои соболезнования.
Маркграф был мне верным слугой.
Посняков Андрей
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Перумов Ник
Апраксина Татьяна