Чтение 18–й страницы книги ~Красные щиты~

свобода". Фридрих твердил: все раздробленное, распыленное, слабое,
ничтожное должно объединиться, спаяться, вырасти во что-то большее. Генрих
же думал, что все, наделенное жизнью, должно пускать корни, обрастать
листьями, давать цветы, плоды, семена, которые упадут в землю, и лишь
тогда, свершив свой круг расцвета и увядания, обратившись в ничто, все
приходит к единству. Единство небытия? Пусть так.
- Создать что-либо можно лишь тогда, когда все чувства слиты воедино, -
молвил Рыжебородый. - Нельзя разбрасываться, кидаться во все стороны, как
нельзя выехать из одного города через все ворота зараз. Должна быть одна
цель, ибо нам даны одна жизнь, один бог и один закон.
- И одно Слово, - невольно подхватил Генрих. Но тут же начал возражать,
защищать любовь и то малое, что возникает при дроблении большого: и
огороженный дворик, и крохотную пчелиную ячейку, в ней тоже заключен целый
мир. И когда Фридрих рассказывал ему про Иерусалим, про замок в горах, где
король Балдуин составлял закон для всего мира (*61), чтобы наверху
иерархической лестницы стоял самый могущественный король, всеми признанный
владыка, хранитель чаши с кровью Христовой - перед его глазами вдруг
возникли раздольные зеленые луга и Верхослава, какой он видел ее в день
кончины княгини Саломеи.
Ему хотелось спорить с Барбароссой, но - во имя чего? Какой закон может
он противопоставить закону Фридриха? Краков ли равнять с Иерусалимом? Он
почувствовал, что туманный язык Барбароссы побеждает его, что он
пользуется чужими оборотами, соглашается с мыслями Фридриха, а быть может,
и с будущими действиями. Генрих завел речь о Польше и ее соседях -
русских, пруссах, ятвягах (*62) и литвинах, обо всей этой мелюзге, которая
кишит и множится им, как воздух, нужна единая стать, форма.
- Мы им понесем, - сказал он, - эту форму, понесем крест, чтобы они
воздвигли себе храм.
- И дадим розу, - добавил Фридрих, - чтобы им было чему Молиться.
Генрих не понял этих слов, но потом не раз вспоминал их: форма и
аромат, крест и роза. Да, он хотел бы понести это всем, кто прозябает в
немощи, в хаосе. Но разве два этих понятия не сливаются в одном, высшем и
завершающем, в короне, которая имеет форму розы и креста одновременно,
являя собою символ всего, что существует на земле и стремится к небесам?
Никогда еще Генрих так остро не ощущал бедности человеческого языка,
как во время этой беседы с Барбароссой и многих других в последующие дни.
Рыцарь-мечтатель изъяснялся так неопределенно, придавал своим словам такое
зыбкое значение, что Генрих часто не мог уловить, к чему он клонит. Если
же начинал говорить Генрих, Барбаросса подхватывал его мысль с полуслова и
развивал ее дальше, пусть не всегда в том направлении, какое желательно
было польскому князю. Как бы там ни было, они понимали друг друга или
думали, что понимают, и хоть оба были всего лишь второстепенными князьями,
делили меж собой Восток и Запад, размышляли и рассуждали о латинских
формах господства и правления.
Время теперь проходило самым приятным образом. Виппо, удостоившийся
высокой чести принимать у себя племянника самого кесаря, из кожи лез,
только бы угодить рыцарям. Как по мановению волшебного жезла, исчезли с
первого двора шумливые черноволосые "цыгане" - то ли разбежались, то ли
попрятались, словом, сгинули. Генрих даже удивился, но Тэли сообщил ему,
Что как-то ночью весь этот сброд увезли на двух повозках в соседний замок,
тоже принадлежащий Виппо. Это самые обыкновенные евреи, сказал Тэли.
Евреи? Какими судьбами очутились у Виппо евреи? Этого Тэли не знал, но то
были действительно евреи.
Еще удивляло Генриха беспорядочное расточительство их хозяина. В замке
теперь пошла роскошная, разгульная жизнь, Виппо одаривал всех богатыми
подарками. Одним - меха, подшитые сукном и отороченные парчой, князьям и
Виллибальду - плащи, тканные золотом и серебром покрывала, Тэли -
музыкальные инструменты, Герхо - резной персидский лук, чудесное копье и в
придачу прапорец с вышитыми на нем солнцем и звездами, отчего Герхо
прозвали "рыцарем звезд". А уж как старался всем услужить, ко всем
подольститься - и главное, так и сиял от удовольствия. Соседний замок, как
выяснилось, не был его собственностью. Законный хозяин замка, одинокий
баварский рыцарь, лет десять тому назад, а может, пять, отправился в
Святую землю, сдав Виппо в аренду замок и относящиеся к нему угодья: лесок
над рекой, один-другой участок земли и немногих приписанных к ней
крестьян, которые еще остались. Сосед все не возвращался - видно, был
убит так уверял один из спутников князя Фридриха. А Виппо тем временем,
худо ли, хорошо ли, распоряжался в его поместье.
Хозяйство свое Виппо вел безалаберно, но очень деятельно. Тэли
докладывал Генриху последние новости. Во всех дворах замка постоянно
кипела работа, длинные вереницы грубо сколоченных повозок то и дело
подъезжали к кладовой, к амбарам, к кузнице. На них грузили соль, которую
Виппо невесть где доставал, солонину, муку или немолотое зерно, наконец,
оружие, выкованное в мастерских Виппо. Все это отправлялось в Бамберг, в
Байрейт и Нюренберг. Обычно отправка происходила по вечерам и перед
рассветом. Когда князья утром просыпались в своих тихих покоях с видом на
реку, дворы были уже словно выметены, - ни повозок, ни товаров. А Виппо,
позвякивая связкой огромных ключей, прохаживался от одной крепко
сколоченной двери к другой. Доблестные рыцари заняты беспрестанными
драками, а меж тем должен же кто-то доставлять им мясо и муку, щиты и
мечи.
Несколько дней спустя Генрих выпроводил Герхо в Цвифальтен - передать
Лестко и Яксе, буде они уже там, чтобы направлялись прямо в Бамберг. Сам
он решил явиться к кесареву двору в свите Фридриха. Не впервые представал
польский князь пред светлые кесаревы очи, но, пожалуй, еще ни один
заложник не мог похвалиться такой дружбой с ближайшим родственником
кесаря.

9

Выехали рыцари недели через две, отдохнувшие и довольные
гостеприимством Виппо. Хозяин провожал их, а Виллибальд поспешил вперед -
предупредить кесаря о благополучном прибытии племянника. У кесаря,
вероятно, есть какие-то виды на Барбароссу, раз он так жаждет этой
встречи. То ли намерен послать Фридриха в Бургундию, то ли на ломбардские
города, с которыми всегда много хлопот - кто знает? Во всяком случае,
Виллибальд из Стабло поторапливал швабов и, когда отряд рыцарей покинул
замок, сам помчался вперед в Бамберг, чтобы известить кочевой кесарский
двор о приближении Фридриха. Не терпелось ему и в канцелярию свою
вернуться, откуда он рассылал кесаревы письма в четыре конца света:
византийскому императору, Рожеру в Сицилию, королю Франции и датчанам,
которые ссорились между собой.
Барбаросса не очень-то доверял Виллибальду и нисколько этого не
скрывал.
- Уж этот писарь чего-нибудь да придумает! - повторял он Генриху.
Ехали медленно, не торопясь, делали остановки в замках по три дня и
больше. Так проканителились весь декабрь. И то сказать, стояла распутица,
дороги совсем развезло - не поскачешь. Барбаросса все присматривался к
Генриху, выспрашивал о Польше, и тот рассказывал ему, как было дело с
Владиславом и осадой Познани, как предал Владислава анафеме архиепископ
Якуб (*63) из своей кареты, о чем беседовал Генрих с теткой наследника
престола (ох, уж эта тетушка!), с Агнессой, которая ненавидела мужниных
братьев, как прежде Петра Влостовича.
- Куда хуже, что она и на кесаря злобствует! - заметил князь Фридрих.
Только к рождеству вступили они в окрестности Бамберга. Опьяняясь
собственным красноречием, увлеченные половодьем юношеских чувств, оба
князя жаждали чего-то иного. Еще день пути - и перед городской стеной их
встретил Виллибальд. С чрезвычайно озабоченным лицом он сообщил, что
кесарю стало намного хуже не иначе как он доживает последние дни, и
потому просит Фридриха явиться к нему не мешкая. Хотя о том, что кесарь
болен, было давно известно, никто не предполагал, что затяжная болезнь -
которая в Византии, заботами императрицы Берты-Ирины, на время было
отступила, - примет такой опасный оборот. Кесарь был не стар, мог бы еще
жить долго, и как-никак он не оставлял мысли о короновании. У всех был на
памяти Лотарь его избрали королем уже в старости, однако и поцарствовать
успел он вдоволь, и в Риме был коронован и помазан. Оба князя пришпорили
коней, не думая уже о подобавшем Фридриху торжественном въезде в город, и
поздним вечером подъехали к королевскому дворцу.
Бамбергский дворец напоминал старый деревянный сарай. Сотни больших,
бестолково построенных покоев соединялись в длинные анфилады, снаружи к
ним лепились всякие пристройки: альковы, спальни, башенки, кладовые - все
это было покрыто причудливо неровной гонтовой крышей, на которой рос мох.
На огромный внутренний двор выходили деревянные галереи, опоясывавшие оба
этажа, с них спускались по широким полусгнившим лестницам, кое-где
устланным клочьями красного сукна. Если по галереям кто-нибудь шел или
бежал, шаткие доски отчаянно скрипели и громыхали - во дворе поэтому стоял
непрестанный шум. В покоях пахло смазными сапогами, овчинами, которые
почему-то были грудами навалены на полу, пахло воском от свеч, горевших
повсюду, как в церкви, и мокрыми коврами, на которых потягивались
знаменитые охотничьи собаки Конрада. На кухне в больших котлах варилась
еда для слуг, а крутилось их тут видимо-невидимо, бегали по двору взад и
вперед, присвечивая себе факелами. Когда Фридрих вошел в залу, его сразу
обступили кесаревы сестры - должно быть, они собрались на совет. Генрих
узнал Агнессу кроме нее, тут были Берта из Нюренберга, Аделаида и
Елизавета - все опечаленные и в то же время обуреваемые жаждой власти. Они
принялись жаловаться на болезнь кесаря, а кстати друг на друга, и в один
голос бранили Виллибальда из Стабло и своего собственного брата Оттона
Фрейзингенского. Самая дородная из сестер, Берта, несмотря на поздний час,