Чтение 18–й страницы книги ~Мы строим дом~

служебный. Не письмо даже -- записка.
"Дорогой Ник. Павлович!
Пользуясь случаем, посылаю вам сердечный привет и пожелания новых
успехов в работе и крепкого здоровья. Как-то все срывается с командировкой к
вам, но надеюсь, что в этом году все же смогу побывать в ваших краях.
Ник. Павл. Черкните несколько строк о себе, о своем быте, об отношении
к Вам. Не скрывайте и не стесняйтесь, Вы заслужили, Ник. Павл., чтобы к Вам
было человеческое отношение и постоянная забота. Вы много сделали для партии
и народа. Да, да! Не преуменьшайте и не принижайте своего труда. Он
благородный и непосредственно помогает великому делу строительства
коммунизма.
Крепко жму руку, с приветом...
подпись (размашиста и непонятна)".
На этом же листе отцовской рукой написано: "Шура, если я умру, обратись
к нему -- он поможет".
Записка переходит из рук в руки, и мы пытаемся угадать подпись, но
тщетно. --"Надо же, -- удивляемся мы, -- на бланке ЦК КПСС. Кто же у него
там был знакомый? Никогда не слышали".
Я вспоминаю, как мы все мыкались в нашей квартире на 2-й Советской.
Феликс писал куда-то, просил поставить нас в особую очередь или дать жилье
до подхода. Приходили комиссии, составляли акты. Депутат, задевая шляпой
пеленки, пугливо пробирался по коридору школьный родительский комитет давал
мне какие-то ходатайства. Отец вместе со всеми подписывал письма и ехал на
дачу -- мерзнуть до поздней осени в нашей избушке. Прав ли он был, что не
написал коротенькое письмо в Москву? Не знаю Не мне его судить.
Еще одно письмо -- треугольное, на бумаге в косую линейку, датированное
1946 годом, и с овальным штемпелем "Доплатное". Это что такое? Детский
почерк, почти каракули. Я читаю вслух.
"Привет из далекого Приемника Распряделителя.
Добрий день или вечор, дорогой Николай Павлович и Александра
Александровна. Хочу перыдать свой гарачый прывет что меня отправляют в спеть
дет дом. Нас от везили в дет дом 27 октября я буду писать вам письмы из дет
дома буду вычица в третьим класе на пяцерки и пишите мне почасте письмы и
больше нима чаго писать до свиданя Николай Павлович и Александра
Алескандровна жму крепка вашы руки. Дасвидание".
-- А-а! Это Петро! Петруша! -- вспоминают сестры. -- Феликс, помнишь?
Беспризорник, папа его в командировке подобрал. Он у нас долго жил, они с
Юркой на полу спали.
-- Помню, -- кивает Феликс и берет письмо. -- Батя его привез -- вот,
говорит, подобрал на станции. Мать пацана приняла, а батю выставила. Решила,
что пацан его, нагулял где-то. Батя всю ночь под окнами ходил, просил нас
открыть. А парень грязный, оборванный, мать заплакала, стала его в ванной
мыть, воду включила и вышла, а он пальцем кран затыкает -- боится, что вся
вода вытечет. Помню я этого Петруху, исчез потом куда-то...
-- Ну не пропал же, -- говорит Вера. -- В детдом все же забрали...
Я разбираю обратный адрес на письме. "Барановичская область, г.
Новогрудск, ул. Ленина, Д. П. Р. МВД". Ни имени, ни фамилии.
Где сейчас этот Петруха? И Петруха ли? Вспоминает ли он хоть иногда,
как в детстве попал в Ленинград и жил в большой семье у Николая Павловича и
Александры Александровны? А может, он нашел своих родителей и все у него
хорошо? И хочется верить, что так оно и случилось. Хочется верить...
Сестра берет твердый лист бумаги, сложенный вдвое, разворачивает.
Стихи. Ольга Берггольц. Четкий почерк матери, чернила.
Мы говорим из Ленинграда...
Здесь утро, солнце и Нева...
Полна сентябрьской прохладой,
В садах колышется листва.
И золотые шпили блещут
В прозрачной, грозной тишине.
И чайки розовые плещут
Крылом точеным по волне.
Все так же царственно спокоен,
Овеян часом тишины,
Наш город -- труженик и воин --
Встречает новый день войны...
...........................................
Еще лист со стихами. Опять Ольга Берггольц.
Теперь -- карандаш. И почерк не такой четкий, слабый.
Дарья Власовна, еще немного,
День придет -- над нашей головой
Пролетит последняя тревога
И последний прозвучит отбой.
И такой далекой, давней-давней
Нам с тобой покажется война
В миг, когда толкнем рукою ставни,
Сдернем шторы черные с окна.
..............................................
На обоих листах даты: 1941 год.
Надежда откладывает стихи и хлюпает носом:
-- Ничего не помню. Ничего...
-- Ну ладно, ладно, -- прижимает ее к своему плечу Саня. -- Ладно.
Блокаду Надежда не помнит, сколько ее ни расспрашивай. Она помнит
только, как в июне сорок пятого ее нес по Невскому военный на руках, играл
оркестр, летели букеты цветов, а мать бежала где-то рядом и плакала. Надежда
думала, что мать боится потерять ее, и кричала, обхватив военного за шею:
"Мамочка, я здесь! Не плачь, мамочка, я здесь!"
...Мы продолжаем разбирать документы. Удостоверения к материнским
медалям. Вот они, оказывается, где...
Орденская книжка 1945 года.
"...Орден "Материнская слава" в случае смерти матери вместе с орденской
книжкой остается в семье для хранения как память".
Я собираю разложенные на столе бумаги и кладу их обратно в сумочку.
Сохраним.

...Я сижу на скамье в предбаннике и смотрю в приоткрытую дверь на
улицу.
Я уже намыл и напарил сына, и теперь он, с платком на голове, пьет на
веранде чай. Жена рассказывает ему, как наш Джуль бился сегодня с двумя
забежавшими на участок собаками.
Сын прихлебывает из блюдечка, слушает и порывается свистеть в
позеленевшую гильзу, которую я выкопал в огороде. "Не свисти, -- слышу я
голос жены. -- Денег не будет. И вообще дай ее сюда. Знаю, что дедушки Коли.
Попьешь чай, отдам".
Я зачем-то наплел сыну, что мой отец оборонял наш участок от фашистов,
и теперь сын не расстается с гильзой и требует от меня подробностей.
Прихваченная веревкой дверь поскрипывает на ветру, в щель тянет
приятной прохладой, и в предбанник залетают первые желтые листочки.
Бане, как и дому, уже шесть лет, и она слегка потемнела внутри. Усохли
доски на стенах -- в ту осень мы спешили и ставили их влажными. Немного
просела печка с закопченным котлом.
Я редко топлю нашу баньку -- неинтересно париться одному.
Нет Феликса. Его нет уже три года. И никогда больше не будет...
Молодцовы приезжают редко. Саня, как и предсказывал Феликс, пошел в
гору, и отпуск они проводят на юге. Они говорят, что грустят по Ленинграду,
по нашему тенистому участку, иногда звонят, поздравляют с праздниками, но
выбраться из Москвы им не так просто -- там у них немного другая жизнь.
Правда, прошлым летом Саня приезжал на несколько дней в командировку, и
мы с ним ходили на кладбище -- к родителям и Феликсу, а потом парились,
вспоминали, как играли в футбол, строили дом... И нам было грустно.
Старшая сестра Вера развелась с Удиловым, и тот приезжал несколько раз
в ее отсутствие -- забирал чемоданы с инструментами, коробочки, долго
жаловался на сыновей и мою сестру, я молчал, поил его чаем, предлагал
растопить баню, но он отказался и уехал поздней электричкой. Я помог ему
донести до станции чемоданы.
Каменка, если плеснуть на нее из кружки, коротко взвизгивает и выдыхает
невидимый пар. На пол я набросал свежего сена, и оно пахнет. Этому научил
меня Феликс. Он успел попариться в бане.
Последние месяцы он жил в недостроенном доме, ездил отсюда на работу, и
все у него складывалось плохо.
В институт пришел новый директор, занялся реорганизацией, начались
интриги, Феликсу пришлось спасать свою лабораторию от распыления, добивать
очередной прибор и представать перед аттестационными комиссиями, где усердно
интересовались его образованием и прошлым.
Феликс, как утверждали очевидцы, вел себя на этих комиссиях дерзко и
непочтительно.
Что произошло у них с Лилей, никому не известно, но в тот год Феликс
вдруг замкнулся и стал жить на недостроенной даче, встречая нас за столом,
заваленным бумагами.
Сестры пытались улыбаться Феликсу, но улыбки получались нервные и
холодные. "Что-то наш старший задурил, -- подбирались они к разговору. --
Задурил..." Феликс отодвигал кресло, потягивался, глядя в высокий потолок, и
начинал приводить себя в порядок: брился, влезал в джинсы, надевал свежую
рубашку и с улыбкой выходил на кухню.
-- Я хозяин своей жизни! -- Он протирал подбородок одеколоном и бодро
оглядывал себя в зеркало, словно собирался на танцы. -- Как захочу, так ей и
распоряжусь. Так что не надо петь мне песен...-- он подмигивал Молодцову. --
Правильно, Саня?..
Саня улыбался с грустными глазами и шел в свою комнату, где на гвоздях
висела рабочая одежда. Иногда они ходили прогуляться на пару, и сестры
беспокойно качали головами и шептались.