Чтение 18–й страницы книги ~Путь Шеннона~

- Видите ли... Я собираюсь повидать барышень Дири: вы же знаете, как
они были добры ко мне. А потом в половине седьмого я сяду на поезд и поеду
в Блейрхилл.

Я расхрабрился и с самым невозмутимым видом предложил:

- Пойдемте-ка лучше со мной в театр.

Она заметно вздрогнула, и во взгляде ее снова появился легкий испуг,
который все увеличивался, по мере того как я говорил:

- Мне надо еще кое-что сделать, это займет около часа. Давайте
встретимся в семь у Королевского театра. Мартин Харвей играет там в
"Единственном пути". Пьеса должна вам понравиться.

Она продолжала молча смотреть на меня, потрясенная и подавленная, точно
в моем приглашении таились все ужасы и опасности, какие только существуют
на свете. Потом она судорожно глотнула воздух.

- Боюсь, мистер Шеннон, что вы сказали это, не подумав. Я ведь никогда
в жизни не была в театре.

- Не может быть! - Я едва верил своим ушам, хотя, казалось бы, этого
можно было ожидать. - Но почему?

- Ну вы же знаете, как у нас строго дома.

Потупив глаза, она принялась пальчиком рисовать что-то на скатерти.

- В нашей общине не принято играть в карты, танцевать или ходить в
театр. Конечно, отец нам не запрещал этого... но нам просто в голову не
приходило поступать иначе.

Я в изумлении уставился на нее.

- В таком случае пора бы пересмотреть эти взгляды. Ведь театр, -
назидательно начал я, - является одним из величайших очагов культуры.
Вообще говоря, я не слишком высокого мнения о "Единственном пути". Но для
начала сойдет.

Она молчала, продолжая в мучительном раздумье чертить что-то на
скатерти.

Затем пуританская закваска пересилила, она медленно подняла голову и
прерывающимся голосом сказала:

- Боюсь, что я не смогу пойти с вами, мистер Шеннон.

- Но почему же?

Она не отвечала, но в ее робком взгляде сквозило смятение. Ее природные
склонности, ее живая и страстная натура вступили в единоборство со всем
тем печальным и мрачным, чему ее учили в детстве, сурово предостерегая
против искушений света и пугая апокалиптическими пророчествами, - и все
это сейчас одержало над нею верх.

- Ну, знаете ли! - с досадой воскликнул я. - Это уж слишком. Вы тратите
добрых полдня, убеждая меня, что мы должны бывать вместе. А когда я
предлагаю вам пойти в театр и посмотреть абсолютно невинную пьесу,
собственно говоря, классическую пьесу, написанную по знаменитому роману
Чарльза Диккенса, вы наотрез отказываетесь идти.

- Ах, по Диккенсу... - еле слышно пробормотала она, словно это меняло
дело. - По Чарльзу Диккенсу. Это очень достойный писатель.

Но я уже разозлился и, застегнув куртку, стал искать глазами
официантку, чтобы расплатиться.

Заметив, что я рассержен, она вся сжалась и с возрастающим волнением
наблюдала за моими приготовлениями к уходу, - грудь ее бурно вздымалась и
опускалась; наконец, тяжело вздохнув, она с трепетом сдалась.

- Хорошо, - беспомощно прошептала она. - Я пойду.

Несмотря на ее молящий взгляд, я не сразу простил ее. Сначала я
расплатился по счету - по поводу чего она уже не посмела вступать со мной
в спор - и вывел ее на улицу. Тут я повернулся к ней и, перед тем как
проститься, сказал дружелюбно, но не без скрытой угрозы:

- Итак, в семь часов у театра. Не опаздывайте.

- Хорошо, мистер Шеннон, - покорно пробормотала она и, бросив на меня
последний трепетный взгляд, повернулась и пошла прочь.

Постояв с минуту, я направился на кафедру патологии, где меня должен
был ждать Спенс, которого я заранее предупредил письмом о своем приезде.

Было четверть седьмого, когда я подошел к зданию кафедры, и так как мне
меньше всего на свете хотелось встречаться с Ашером или Смитом, я сначала
тщательно обследовал коридоры, а уж затем вошел в лабораторию. Там, как я
и ожидал, сидел, низко склонившись над столом, один Спенс.

Поскольку я ступал тихо, он заметил меня, лишь когда я уже стоял подле
него. И тут я с некоторым недоумением увидел, что он вовсе не работает, а
задумчиво рассматривает какую-то фотографию.

- А, Роберт! - Он затуманенным взглядом посмотрел на меня. - Я по вас
соскучился. Как работается в Далнейре?

- Недурно, - весело ответил я. - Поцапался с начальницей. Зато снова
вырастил мою бациллу - в чистом виде.

- Прекрасно. И уже установили, что она собой представляет?

- Нет еще, но установлю. Я как раз над этим сейчас работаю.

Он кивнул.

- Я бы тоже с удовольствием ушел отсюда, Роберт. Если бы я только мог
устроиться преподавателем в каком-нибудь небольшом учебном заведении...
например, в Эбердине или в колледже святого Эндрью.

- Ну и устроитесь, - ободряюще заметил я.

- Да, - как-то задумчиво произнес он. - Все эти четыре года я работал
как проклятый... ради Мьюриэл. Ей должно понравиться в колледже святого
Эндрью.

- А как поживает Ломекс? - спросил я.

Спенс посмотрел на меня отсутствующим взглядом. И ответил не сразу:

- Все так же красив и преуспевает, как всегда. Вполне доволен жизнью...
и собой.

- Я не видел его целую вечность.

- Он последнее время был, кажется, порядком занят. Ну что ж, приятно,
что вы делаете успехи. Я получил ваше письмо. И могу дать вам сколько
угодно чистого глицерина.

- Спасибо, Спенс. Я знал, что могу на вас рассчитывать.

Он протестующе махнул рукой. Наступило неловкое молчание. Смущенно я
отвел глаза в сторону и увидел фотографию, лежавшую перед Спенсом. Он
проследил за моим взглядом.

- Посмотрите, посмотрите, - сказал он и протянул мне фотографию. На ней
был изображен симпатичный юноша с правильными чертами лица, хорошо
сложенный и пышущий здоровьем.

- Очень приятный молодой человек, - заметил я. - Кто это?

Он рассмеялся - звук этот резанул мой слух, ибо, хотя Спенс и часто
улыбался своей кривой усмешкой, я до сих пор почти не слышал его смеха.

- Представьте себе, - сказал он, - это я.

Я пробормотал что-то нечленораздельное. Я просто не знал, что сказать,
и в замешательстве взглянул на Спенса. Обычно мягкий и спокойный, сейчас
он был просто неузнаваем.

- Да, таким я был в восемнадцать лет. Удивительное дело, какую огромную
роль играет лицо... я имею в виду не только красивое, а обычное, даже
уродливое лицо. Знаете, как пишут в романах: "В его уродливом лице было
какое-то необъяснимое обаяние". Но нельзя воспеть лицо, если от него
осталась одна половина. Это невозможно. Колизей - грандиозное зрелище. Но
только при лунном свете и если любоваться им полчаса. Кому захочется
смотреть все время на развалины? Если бы спросили меня, Шеннон, я бы
сказал, что под конец это начинает чертовски действовать на нервы.

Нет, никогда еще я не видел Спенса в таком болезненно возбужденном,
мрачном настроении. Он был всегда так спокоен и сдержан, что собеседник
невольно забывал о том, какая ему нужна железная воля, чтобы не поддаться
чувству жалости к себе. Глубоко взволнованный, почему-то смущенный, я
молчал, не зная, что говорить, да и надо ли говорить вообще. Казалось,
Спенс сейчас разрыдается, но он вдруг овладел собой и, поспешно вскочив со
стула, направился к шкафу.

- Идите сюда, - резко позвал он. - Давайте упаковывать глицерин.

Я неторопливо подошел к нему.

Мы вместе отобрали дюжину поллитровых склянок с раствором, запаковали
их в солому и поставили в прочную плетеную корзину с крышкой. И, еще раз
горячо поблагодарив Спенса, я ушел. Странная вспышка, которой я был
свидетелем, глубоко потрясла меня.

4

У подножия холма я сел в красный трамвай, который привез меня на
Центральный вокзал, где я сдал свою корзину в камеру хранения багажа.
Затем я зашел в буфет и наспех подкрепился бутербродом с холодными
сосисками и стаканом пива. Я начал опасаться за исход сегодняшнего вечера:
а вдруг излишне щепетильная совесть мисс Джин станет непреодолимым
барьером на пути к нашему увеселению?

Однако, когда мы с Джин встретились у театра, я не заметил на ее лице и
тени колебания: она с нетерпением ждала предстоящего события, и ее темные
глаза возбужденно блестели.

- Я видела афиши, - сообщила она мне, когда мы входили в фойе, - в них
нет ничего предосудительного.

Места у нас были хоть и не дорогие, но вполне приличные - два кресла в
третьем ряду, и когда мы садились, оркестр как раз начал настраиваться.
Моя спутница бросила на меня выразительный взгляд и уткнулась в программу,
которую я ей вручил. Затем, словно желая избавиться от каких бы то ни было
помех, она сняла с руки часы-браслет и отдала мне.

- Спрячьте это, пожалуйста. Браслет мне велик. И я сегодня весь день
боялась, как бы его не потерять.

Свет скоро потух, и после краткой увертюры занавес взвился: перед
зрителями предстал Париж восемнадцатого века, и начала медленно
разворачиваться душераздирающая мелодрама времен Французской революции,