- Может быть, эта собака не боится львов? - пришло в голову Чарльзу.
- Да, эта порода львов не боится, - согласился с ним Коллинз. - Но интересно, что же он проделывает со львом? Может быть, он сует ему в пасть свою голову? Я еще не слыхал, чтобы собака такое проделывала, это - идея! Мы можем испытать его. Мы уже столько всего с ним перепробовали.
- У нас ведь есть Ганнибал, - сказал Чарльз. - В труппе Сэйл-Синкера он проделывал этот трюк с женщиной.
- Но старик Ганнибал совсем свихнулся, - возразил Коллинз. - Я наблюдаю за ним все время и стараюсь сбыть его с рук. Всякое животное в конце концов может свихнуться, особенно часто это случается с хищниками. Вы понимаете, этот образ жизни им не подходит. Но когда это с ними случается - до свидания! Вы теряете ваши деньги, и если недостаточно опытны в этом деле, то еще и жизнь.
И Майклу, наверное, устроили бы испытание, и он потерял бы свою голову в громадной пасти дикого зверя, если бы не вступилась за него сама судьба. Едва Коллинз успел договорить начатую фразу, как ему пришлось выслушать спешный доклад надзирателя за хищными зверями. Этому человеку было около сорока лет, но ему можно было дать вдвое больше. Его лицо было покрыто глубокими вертикальными морщинами, и, казалось, они были проведены когтями хищника, а не сложились естественно, отражая хищную натуру этого человека.
- Старик Ганнибал взбесился, - был краткий смысл его доклада.
- Глупости, - сказал Коллинз. - Это вы состарились и дали ему взять над собой верх. Я докажу вам это. Пойдемте все к нему. Мы минут на пятнадцать прекратим занятия, и я дам вам такое представление, какого еще не бывало ни на одной сцене… За него всюду бы предложили по десяти тысяч в неделю, но его не повторишь. Старик Ганнибал себе все лапы перегрызет от оскорбленного достоинства… Идите все! Все решительно! Пятнадцать минут перерыва!
И Майкл последовал по пятам со своим последним и самым жестоким хозяином; эта пара пошла впереди, а за ними последовала целая толпа служащих и посетителей-профессионалов. Все знали, что Гаррис Коллинз выступает лишь перед избранными, перед сливками профессионального мира дрессировщиков.
Надзиратель за хищниками, с лицом, отражавшим свирепость его нрава, взвыл, когда увидел, как Коллинз собирается приступить к укрощению льва; все приготовления Коллинза заключались в том, что он взял палку от обыкновенной метлы.
Ганнибал был уже стар, но был известен как самый крупный изо всех укрощенных львов, было известно, что у него целы все зубы. Пока толпа заполняла пространство перед клеткой, Ганнибал тяжело расхаживал вдоль нее, раскачиваясь, как это делают все хищники в неволе. Он не обратил на людей ни малейшего внимания и продолжал мерить шагами клетку, мотая головой из стороны в сторону. Доходя до перегородки, он легко и гибко поворачивался, всем своим видом демонстрируя какое-то определенное, принятое им решение.
- Он последние два дня все время так бродит по клетке, - хныкал надзиратель. - А когда подойдешь к клетке, он сразу бросается на тебя. Посмотрите, что он мне устроил. - Надзиратель вытянул правую руку, приподнял порванный в клочья рукав рубашки и показал параллельные полосы запекшейся крови - следы когтей льва. - Я к нему вовсе и не заходил. Я хотел только вычистить клетку, а он высунул лапу - да как хватит меня по руке! Если бы он еще при этом рычал! Но от него ни единого звука, только ходит взад и вперед.
- Где у вас ключ? - спросил Коллинз. - Так. Теперь впустите меня. Затем заприте клетку и выньте ключ. Забросьте его, забудьте о нем. Я могу сколько угодно ждать, пока вы найдете его и выпустите меня.
И Гаррис Коллинз, этот человек, живший в постоянном страхе, что мать его детей опрокинет за столом ему на голову тарелку с горячим супом, вошел в клетку льва перед критическими взорами своих служащих и профессиональных дрессировщиков, вооруженный лишь палкой от метлы. Затем дверцу закрыли, и, бросив небрежный, но острый взгляд на льва, он повторил свое приказание и заставил надзирателя вынуть ключ из замка.
Ганнибал раз шесть прошелся взад и вперед по клетке, не обращая никакого внимания на вошедшего к нему человека. Тогда Коллинз, подождав, чтобы лев очутился к нему спиной, заступил ему дорогу и остановился. Возвращаясь, Ганнибал увидел на своем пути препятствие, но рычать не стал. Его мускулы как бы переливались под рыжей шкурой, и он собрался ударом лапы убрать с дороги мешавший ему предмет. Но Коллинз, знавший наперед все, что лев будет делать, действовал первый - и сильно ударил его по носу палкой от метлы. Ганнибал с рычанием отступил и снова собрался ударить человека своей мощной лапой. Но Коллинз опять опередил его и ударом по носу заставил отступить.
- Заставьте его наклонить голову - тогда вы в безопасности, - пробормотал бог дрессировки тихим, напряженным голосом. - Ага, ты хочешь? На же, получай!
Ганнибал в ярости приготовился к прыжку и поднял голову. Новый удар по носу заставил его опустить ее, и царь зверей пригнулся носом к полу клетки и снова отступил. Он зарычал и что-то клокотало у него в горле и груди.
- Ступай, ступай, - говорил Коллинз, следуя за львом и с силой ударяя его по носу, ускоряя этим его отступление.
- Человек - господин, потому что у него работает голова, - проповедовал Коллинз, - и голова эта должна господствовать над телом. Вот и вся тайна - тогда его мысль будет всегда опережать мысль животного и действие человека будет предварять его действие. Но смотрите, как я его возьму в работу. Он совсем не так страшен, как воображает. И эту мысль надо из него выбить. Моя палочка отлично выполнит эту задачу. Смотрите!
Он заставил льва отступить по всей длине клетки, непрестанно ударяя его по носу и этим заставляя его пригнуть голову низко к земле.
- Теперь я загоню его в угол.
И Ганнибал, фыркая и ворча, отступил в угол, склонил вниз голову и короткими взмахами лап старался защитить свой нос от настойчивой палки. Он присел, подобрался весь, скорчился и, казалось, хотел вобрать в себя все свое огромное тело, чтобы занять возможно меньше места. Все время он держал нос совсем у земли и не мог решиться принять нужное для прыжка положение. Вдруг он медленно поднял голову и зевнул. Но он проделал это очень медленно, Коллинз, предвосхищавший все мысли и поступки Ганнибала, предвосхитил и зевок - и крепко ударил его по носу.
- Теперь он в моих руках! - объявил Коллинз. На этот раз в его голосе не чувствовалось никакого напряжения, он звучал громко и уверенно, как всегда. - Когда лев в разгаре борьбы начинает зевать, это значит, что у него мозги в порядке. Он не дурак. Он взялся за ум, и раз он начал зевать, то не станет больше бросаться на вас или пытаться ударить вас лапой. Он понимает, что победа не на его стороне и своим зевком как бы говорит вам: "Я бросаю игру. Ради всех святых, оставьте меня в покое. Мой нос совсем разбит. Я охотно задал бы вам, но не могу. Я сделаю все, что вы хотите, я буду паинькой, но только не трогайте больше мой несчастный нос".
Но человек - господин, и его так легко не возьмешь. Хорошенько вбейте ему в голову, что хозяин положения - вы. Пусть он себе зарубит это на носу. Заставьте его проглотить лекарство и облизать ложку. Пригните ему ногой шею к земле, и пусть он поцелует эту ногу. Заставьте его поцеловать палку, что била его. Вот, глядите!
И Ганнибал, самый крупный из всех плененных людьми львов, пойманный уже взрослым в родных лесах и сохранивший до сих пор все свои зубы, подлинный царь зверей, склонялся все ниже и весь подобрался в углу клетки перед угрожавшей ему палкой от метлы в руках человека-былинки. Его спина была согнута - положение, исключавшее всякую возможность прыжка, и он, окончательно униженный, все больше склонял свою голову, пряча ее на груди и удерживая вес тела одними локтями. Сидя так, он защищал свой несчастный нос массивными лапами, - одной из них он мог сразу, одним ударом, покончить с Коллинзом.
- Возможно, что он притворяется, - заявил Коллинз, - но ему все равно придется поцеловать мою ногу и палку. Глядите!
Он поднял левую ногу и без тени колебания, быстро и решительно поставил ее на шею льва. Палку он держал наготове, опережая мысли и поступки Ганнибала.
И Ганнибал выполнил то, что ему было предназначено. Он поднял голову, раскрыл громадную пасть, и клыки его блеснули, как бы готовясь вонзиться в тонкую, обтянутую шелковым носком лодыжку над открытой кожаной туфлей. Но клыкам не удалось вонзиться в лодыжку. Лев едва только собрался с мыслями, как палка крепко ударила его по носу и снова принудила опустить голову, спрятать ее на груди и закрыть лапами от ударов.
- Он в полном уме, - сказал Коллинз. - Он понимает, насколько он вообще может понять, что я умнее его и что я раз навсегда одержал над ним верх. Если бы он был не в своем уме, он бы этого не понял, и я не мог бы следить за его мыслями и опережать его действия, и тогда он, конечно, раскидал бы мои внутренности по всей клетке!
Он тыкал Ганнибала концом своей палки, но всякий раз угрожал ему ударом по носу. И громадный лев мог лишь лежать и беспомощно рычать. При каждом уколе он поднимал нос все выше, пока из-за клыков не показался красный язык и он не лизнул ногу, попиравшую его шею, а затем лизнул и палку, наказывавшую его.
- Будешь теперь вести себя как следует? - спросил Коллинз, грубо толкая ногой шею Ганнибала.
Лев не мог удержаться и рычанием выразил всю свою ненависть к человеку.
- Будешь теперь вести себя как следует? - повторил Коллинз, еще грубее толкая ногой шею Ганнибала.
И Ганнибал поднял нос и снова лизнул кожаную туфлю и тонкую, обтянутую шелковым носком лодыжку, которую он мог перегрызть в один момент.
ГЛАВА XXVІІI
Майкл нашел себе друга в Сидеруайльдской школе дрессировки, но это была странная и печальная дружба. Звали его нового друга Сара - это была маленькая зеленоватая обезьянка из Южной Америки. Она, казалось, уже родилась в негодующем и истерическом настроении и была совершенно лишена чувства юмора. Иногда Майкл, следуя за Коллинзом по арене, встречал ее, ожидающую своей очереди. Несмотря на ее неспособность и нежелание поддаваться дрессировке, ее все же заставляли играть подсобную роль в представлениях других животных.
Но она всегда вносила с собой дух беспокойства, болтала, визжала от страха или же ссорилась с другими животными. Когда ее заставляли принимать участие в представлениях, она возмущенно протестовала; когда же ее пробовали понуждать силой, ее крики и вопли волновали остальных животных и задерживали работу.
- Ну ее! - сказал, наконец, Коллинз. - Она пригодится скоро для обезьяньего оркестра.
Это было самое ужасное, что могло случиться с обезьяной на сцене. Она становилась беспомощной марионеткой, и скрытые за кулисами люди дергали ее руки и ноги за скрытую от публики проволоку.
Но Майкл познакомился с ней до того, как приговор этот был приведен в исполнение. При первой встрече она внезапно вскочила на него - маленький, болтающий и кричащий чертенок, угрожавший ему своими коготками и зубками. Майкл, как всегда, погруженный в угрюмую задумчивость, спокойно поглядел на нее, не обнаруживая ни испуга, ни гнева. В следующую минуту он отвернулся, не обращая внимания на суету и злобу. Это остановило ее. Если бы он на нее бросился, зарычал или же иным способом обнаружил свою досаду, как это делали другие собаки, она подняла бы невероятный шум и визг, жалуясь всем на оскорбление, взывая о помощи и призывая всех присутствующих в свидетели несправедливого и необоснованного нападения.
Как бы там ни было, необычайное поведение Майкла поразило ее. Она подошла к нему, но на этот раз уже без шума и крика; мальчик, приставленный к ее особе, отпустил цепочку.
- Надеюсь, что этот пес перегрызет ее спину, - высказал он свое нечестивое пожелание: он всей душой ненавидел Сару и мечтал ухаживать за львами или слонами, а не за этой сварливой обезьянкой, которую никак нельзя было урезонить.
И потому-то, что Майкл не обратил на нее никакого внимания, она и занялась им. Она обняла его и, обвив одной лапкой за шею, плотно прижалась головкой к его голове. Затем начались бесконечные рассказы. День за днем она в свободные минуты ловила его на арене и, тесно прильнув к нему, тихим голосом, не переводя духа, рассказывала ему историю своей жизни. Ее история вся сводилась к бесконечному ряду обид и оскорблений. Это была сплошная жалоба, возможно, что она жаловалась ему на свое здоровье, - ее мучил постоянный кашель, и ее грудь, очевидно, сильно болела, судя по тому, как она осторожно прикладывала к ней ладонь. Иногда она переставала жаловаться и ласкала и голубила его, причем ее нежный шепот напоминал тихие напевы.
Это была единственная ласка, полученная Майклом в Сидеруайльде. Сара всегда была нежна, никогда не щипала его и не тянула за уши. Поэтому и он стал ее единственным другом. Он по утрам искал встреч с ней на арене - несмотря на то, что их встречи неизменно кончались тяжелыми сценами: она вырывалась из рук мальчика, старавшегося оторвать ее от Майкла, и ее крики переходили в вопли и сетования, причем окружавшие ее люди смеялись над романом маленькой обезьянки и ирландского терьера.
Но Гаррис Коллинз допускал и даже поощрял эту дружбу.
- Эти кисляи очень подходят друг другу, - говорил он. - Эта дружба идет им лишь на пользу. Дайте им интерес в жизни, и это оздоровит их. Но, помяните мое слово, в один прекрасный день она ему устроит какую-нибудь каверзу - и вся их дружба кончится трагедией.
Его слова наполовину оказались пророческими, и хотя она никогда Майклу никаких каверз не устраивала, их дружбе было суждено завершиться трагически.
- Возьмите, например, тюленей - они слишком умны, - пояснял Коллинз в одной из импровизированных лекций своим помощникам. - Им в течение всего представления приходится подсовывать рыбок. Если вы этого не сделаете, они отказываются что-либо делать и вы совершенно беспомощны. Со скрытой в рукаве соской с молоком вы легко можете заставить маленького поросенка проделывать разные штуки, но вы не можете полагаться на лакомства в представлении с дрессированными собаками.
Вам предстоит хорошенько продумать это. Неужели вы полагаете, что, посулив кусок мяса, можете заставить борзую рисковать жизнью?.. Только плеткой вы можете добиться выполнения опасных прыжков. Поглядите на Билли Грина. Иным способом вы собаку этому фокусу не научите. Лаской не заставите ее это проделывать. Заплатить вы ей не можете. У вас в руках одно средство - заставить ее.
Билли Грин в это время работал с крохотной кудрявой собачонкой неопределенной породы. На сцене он производил фурор, вытаскивая из кармана собачку и проделывая с ней головоломную штуку. Последняя из его собачек сломала себе при падении хребет, и теперь он готовил новую. Взяв эту крошку за задние лапки, он бросал ее вверх, и она, перевернувшись в воздухе, возвращалась к нему головой вниз и должна была передними лапками упасть на его ладонь и остаться стоять там, вытянув вверх свое маленькое тельце и задние лапки. Он беспрестанно повторял неудавшийся фокус сначала, но собачка замирала от страха и тщетно старалась выполнить все, что он от нее требовал. Она то и дело падала ему на руки, сжавшись в комочек, и не успевала встать на передние лапки; несколько раз она чуть-чуть не слетела на пол; наконец, она упала на бок и так ушиблась, что у нее захватило дух. Ее хозяин воспользовался передышкой и стер струившийся по его лицу пот, а затем стал пинать ее носком сапога, пока она, шатаясь, не поднялась с пола.
- Еще не родилась на свет та собака, что будет проделывать эту штуку за кусок мяса, - продолжал Коллинз. - Тем более, не найдется собаки, которая будет гулять на передних лапах, если ее в свое время тысячу раз не хлестнули плеткой по задним. Возьмем этот номер. Он всегда производит фурор, особенно среди женщин. Подумайте только, как все это изящно и ловко! Хозяин вытаскивает из кармана свою собачку, и она так любит его и так доверяет, что спокойно позволяет швырять себя в воздух. Доверие и любовь, черт побери! Он просто внушил ей страх Божий - вот и все!
На публику очень хорошо действует, если вы время от времени даете животным какой-нибудь лакомый кусочек. Но это делается исключительно для публики, само по себе - это ерунда. Публика хочет верить, что животным очень нравятся все эти трюки, что им живется, как балованным детям, и что они обожают своих хозяев. Но сохрани Господь нас и наши карманы, чтобы публика не проникла за кулисы! Все представления с дрессированными животными немедленно были бы сняты с репертуара, и нам всем пришлось бы искать другую работу.
Да, немало приходится проделывать жестоких штук и на сцене, перед зрителями. Удачнее всех других дурачила публику Лотти. Она разъезжала с труппой дрессированных кошек. Она обожала их и охотно демонстрировала свои чувства перед всей публикой, особенно в случаях какой-нибудь заминки. Что же она делала? Она брала кошку на руки и нежно целовала ее. После этого поцелуя кошка великолепно справлялась со своим номером, и глупая публика неистовствовала, аплодируя ее доброте и любви к животным. Ее поцелуи? Вы думаете, что она целовала кошек? Я скажу вам, что она делала. Она кусала кошку за нос.
Элинор Павало переняла этот трюк Лотти и пустила его в ход со своими крохотными собачками. Немало собак работает на сцене в ошейниках, а с внутренней стороны этих ошейников - колючки; и вы сами знаете: всякий толковый дрессировщик сумеет незаметно для публики ущипнуть собаку за нос. Но главное - это страх. Собака должна бояться того, что ее ждет по окончании представления, если она плохо справилась со своим номером.
Вспомните капитана Робертса с его датскими догами. Правда, это были нечистокровные доги. У него их было штук двенадцать - самая свирепая компания, какую я когда-либо видел. Он у нас тут два раза останавливался со своей труппой. К ним без палки нечего было и заходить. Я приставил к ним одного мексиканца. Он тоже был не из мягкосердечных. Но они как-то опрокинули его и чуть не загрызли. Доктор положил ему сорок швов и всыпал полную порцию пастеровской сыворотки от собачьего бешенства. И он из-за этих псов на всю жизнь остался хромым на правую ногу. Эти собаки были вне конкуренции. При поднятии занавеса и появлении капитана Робертса публика сразу же приходила в восторг. Собаки прыгали вокруг него и, видимо, выражали ему свою любовь. Вы думаете, что собаки действительно любили его? Ничего подобного - они его ненавидели. Я видел, как здесь, в Сидеруайльде, он пробирался через их свору и с дубинкой в руках спокойно раздавал удары направо и налево. Понятно, им не за что было любить его. Но он прибегал к хитрой уловке и держал у себя в кармане маленькие кусочки мяса, зажаренного на анисовом масле. Правда, этот трюк давал эффект только с очень большими собаками. Если бы на месте его великанов были обыкновенные собаки, то все это имело бы глупый вид. Да кроме того, они проделывали свой номер не ради мяса, а боясь дубинки капитана Робертса. Он сам был свирепой зверюгой, этот капитан.
Он постоянно говорил, что искусство дрессировки заключается в искусстве внушить животному страх. Впоследствии один из его помощников рассказывал мне про него всякие мерзости. Однажды в Лос-Анджелесе им пришлось месяц пробыть без дела, и капитан Робертс вбил себе в голову, что заставит собаку балансировать серебряным долларом на горлышке бутылки из-под шампанского. Как вы полагаете, можно лаской заставить собаку проделывать это? Помощник его рассказывал, что он извел столько же палок, сколько собак, а собак он забил шесть штук. Он покупал их на рынке за гроши; и когда одна собака околевала, следующая уже была наготове и ждала своей очереди. На седьмой собаке фокус удался. Уверяю вас, собака балансировала серебряным долларом на горлышке бутылки из-под шампанского. И через неделю после первого представления эта собака околела от последствий дрессировки.
Я был еще мальчиком, когда к нам приезжал один англичанин. Его труппа состояла из пони, обезьян и собак. Он кусал обезьянам уши, и во время представлений ему достаточно было сделать движение - они сразу успокаивались и выполняли свой номер. У него был шимпанзе - сокровище. Вы не успевали сосчитать до четырех, а он уже четыре раза подряд перекувырнулся на спине скачущего пони. Так вот, этот шимпанзе два раза в неделю получал основательную трепку. Иногда эта трепка была слишком основательной, и шимпанзе лежал после нее совершенно больной. Но хозяин справился с этой задачей. Он перед началом каждого выступления бил обезьяну слегка, так, чтобы она не забывала "вкус" палки. Это помогало, хотя иногда обезьяне казалось легче получить трепку, чем выступить на сцене.
Как раз в этот день Гаррис Коллинз дал одному укротителю львов весьма ценный совет. Человек этот временно не имел ангажемента, и его львы жили в Сидеруайльде. Номер этих львов производил всегда потрясающее впечатление. Они рычали и скакали вокруг маленькой, тоненькой женщины, и казалось - вот-вот разорвут ее на куски, а она, с одним лишь хлыстиком в руках, мужественно укрощала их.
- Горе в том, что они слишком к этому привыкли, - жаловался укротитель. - Айседоре не удается раздразнить их. Они внимания на нее не обращают.
- Я знаю их, - кивнул головой Коллинз. - Они здорово постарели, да и дух у них сломлен. Возьмем старика Сарка. Ему в уши выпалили столько холостых зарядов, что он теперь глух как пень. А Селим - он потерял все свои зубы. Португалец, укрощавший его для цирка Барнума и Бэйли, устроил ему это. Вы слыхали об этой истории?
- Я часто думаю об этом, - покачал головой дрессировщик. - Вот была-то, верно, катавасия.
- Да, немалая. Португалец пустил в ход железный прут. Селим был не в настроении и собирался дать ему лапой. Он только открыл пасть, чтобы зарычать, как тот сунул ему в зубы железный прут. Он сам рассказывал мне об этом. Зубы Селима посыпались на пол, как костяшки домино. Но португалец не должен был этого делать. Нельзя разрушать чужую собственность. Недаром они его потом за это укокошили.
- Так-то так, но они все трое сейчас не много стоят, - сказал их хозяин. - Они ни за что не хотят рычать и прыгать вокруг Айседоры в конце представления, а в этом-то и была вся соль. Это делалось под занавес и всегда производило большое впечатление. Скажите, что же мне с ними делать? Покончить с этим номером? Или достать парочку молодых львов?
- Айседоре безопаснее иметь дело со старыми львами, - сказал Коллинз.
- Слишком уже безопасно, - возразил супруг Айседоры. - Конечно, с молодыми львами вся работа и ответственность ложатся на меня. Но нам ведь приходится зарабатывать на жизнь, ничего с этим не поделаешь.
Гаррис Коллинз покачал головой.
- Что вы об этом думаете? Вам ничего не приходит в голову? - живо спросил дрессировщик.
- Судя по тому, как они привыкли к неволе, они проживут еще очень долго, - развивал свою мысль Коллинз. - Когда вы тратите деньги на покупку молодых львов, вы всегда рискуете: вдруг они у вас околеют. И очень возможно, что готовый уже номер сорвется. Все, что вам остается, - это воспользоваться моим советом… - Бог дрессировки остановился, и тот открыл уже рот, чтобы сказать… - …который обойдется вам, - подумав, продолжал Коллинз, - скажем, триста долларов.
- Только за совет? - быстро спросил укротитель.
- Гарантирующий успех дела. Сколько бы вам обошлась покупка новых львов? Здесь же вы получаете все, что вам надо, за триста долларов. Совет мой прост. Я могу высказать его в двух словах, причем каждое слово обойдется вам по сто пятьдесят долларов.
- Вы больно круто забрали, - возразил дрессировщик. - Мне ведь жить надо.
- И мне тоже, - уверил его Коллинз. - Поэтому я здесь и нахожусь. Я специалист, и вам приходится оплачивать совет специалиста. Это так просто, что вы на месте подскочите, когда я вам скажу, в чем дело. Между нами, я никак не пойму, как это случилось, что вы сами этого не знаете?
- А если ваше средство не подействует? - последовал вопрос.
- Если мое средство не подействует, вы не платите, вот и все.
- Я согласен, выкладывайте, - сдался укротитель.
Конан-Дойль Артур
Каргалов Вадим
Орлов Алекс
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Трубников Александр