Чтение 18–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

по всем правильностям закона. Так он, значит, и буде пахать. А если кто
пишет ордера и разные бумажки, то безусловно он против трудящихся нож в
спину. И вы лучше не лезтье с этим ордером.

Пешеходные дорожки во вторую колонию вели к реке Коломак, которую нужно
было переплывать. Мы устроили на Коломаке свой перевоз и держали всегда
дежурного лодочника, колониста. С грузом же и вообще на лошадях во вторую
колонию можно было проехать только кружным путем, через гончаровский мост.
В Гончаровке нас встречали достаточно враждебно. Парубки при виде нашего
небогатого выезда насмехались:

- Эй вы, ободранцы! Вы нам вшей на мосту не трусите! Даром сюда лазите:
все одно выженем#29 з Трепке.

Мы осели в Гончаровке не миными соседями, а непрошенным завоевателями.
И если бы в этой военной позиции мы не выдержали тона, показали бы себя
неспособными к борьбе, мы обязательно потеряли бы и землю, и колонию.
Крестьяне понимали, что спор будет решен не в канцеляриях, а здесь, на
полях. Они уже три года пахали трепкинскую землю, у них уже была какая-то
давность, на которую они и опирались в своих протестах. Им во что бы то ни
стало нужно было продлить эту давность, в этой политике заключалась вся их
надежда на успех.

Точно так же для нас единственным выходом было как можно скорее
приступить к фактическому хозяйству на земле.

Летом приехали землемеры намечать наши межи, но выйти в поле с
инструментами побоялись, а показали нам на карте, по каким канавам, ярам и
зарослям мы должны отсчитать нашу землю. С землемерским актом поехал я в
Гончаровку, взяв с собой старших хлопцев.

Председатель совета был теперь наш старый знакомый Лука Семенович
Верхола. Он нас встретил очень любезно и предложил садиться, но на
землемерский акт даже не посмотрел.

- Дорогие товарищи, ничего не могу сделать. Мужички давно пашут, не
могу обидеть мужичков. Просите в другом поле.

Когда на наши поля крестьяне выехали пахать, я вывесил обьявление, что
за вспашку нашей земли колония платить не будет.

Я сам не верил в значение принимаемых мер, не верил потому, что меня
замораживало сознание: землю нужно отнимать у крестьян, у трудящихся
крестьян, которым эта земля нужна, как воздух.

Но в один из ближайших вечеров в спальне Задоров подвел ко мне
постороннего селянского юношу. Задоров был чем-то сильно возбужден.

- Вот вы послушайте его, вы только послушайте!

Карабанов в тон ему выделывал какие-то гопаковские па и орал на всю
спальню:

- О! Дайте мне сюда Верхолу!

Колонисты обступили нас.

Юноша оказался комсомольцем с Гончаровки.

- Много комсомольцев на Гончаровке?

- нас только три человека.

- Только три?

- Вы знаете, нам очень трудно, - сказал он. - Село кулацкое, хутора,
знаете, верх ведут. Ребята послали к вам - перебирайтесь скорийше, куда
дело пойдет, ого! У вас же хлопци - боевые хлопци. Як бы нам таких!

- Да вот с землей беда.

- Ось же я про землю и пришел. Берите силою. Не смотрите на этого
рыжего черта - Луку. Вы знаете, у кого та земля, что вам назначена?

- Ну?

- Кажи, кажи, Спиридон!

Спиридон начал загибать пальцы:

- гречаный Андрий Карпович...

- Дед Андрий? Так он же здесь имеет поле.

- Як бачите... Гречаный Петро, Оноприй, Стомуха,, той, шо биля
церкви... ага, Серега... Стомуха Явтух та сам Лука Семенович. От и все.
Шесть человек.

- Да что вы говорите! Как же это случилось? А комнезам ваш где?

- Комнезам у нас маленький. А случилось так: земля ж та осталась при
усадьбе, собирались же там что-то делать. А сельсовет свой, поразбирали.
Тай годи!

- Ну, теперь дело пойдет веселей! - закричал Карабанов. - Держись,
Лука!

В начале сентября я возвращался из города. Было часа два дня.
Трехэтажный наш шарабан не спеша подвигался вперед, сонно журчал
рассказ Антона о характере Рыжего. Я и слушал его, и думал о разных
колонистских вопросах.

Вдруг Братченко замолчал, пристально глянул вдаль по дороге,
приподнялся, хлестнул по лошади, и мы со страшным грохотом понеслись по
мостовой. Антон колотил Рыжего, чего с ним никогда не было, и что-то
кричал мне. Я, наконец, разобрал, в чем дело.

- Наши... с сеялкой!

У поворота в колонию мы чуть не столкнулись с летящей карьером,
издающей странный жестяной звук сеялкой. Пара гнедых лошадок в
беспамятстве перла вперед, напуганная треском непривычной для них
колесницы. Сеялка с грохотом скатилась с каменной мостовой, зашуршала по
песку и вновь загремела уже по нашей дороге в колонию. Антон нырнул с
шарабана на землю и погнался за сеялкой, бросив вожжи мне на руки. На
сеялке, на концах натянутых вожжей, каким-то чудом держались Карабанов и
Приходько. Насилу Антон остановил странный экипаж. Карабанов, захлебываясь
от волнения и утомления, рассказал нам о совершившихся событиях:

- Мы кирпичи складывали на дворе. Смотрим, выехали, важно так, сеялка и
человек пять народу. Мы до них: забирайтесь, говорим. А нас четверо: был
еще Чобот и... кто ж?

- Сорока, - сказал Приходько.

- Ага, и Сорока. Забирайтесь, говорю, все равно сеять не будете. А там
черный такой, мабудь цыган... та вы его знаете... бац кнутом Чобота! Ну,
Чобот ему в зубы. Тут, смотрим, Бурун летит с палкой. Я хватил коня за
уздечку, а председатель меня за грудки...

- Какой председатель?

- Да какой же? Наш - рыжий Лука Семенович. Ну, Приходько его как
брыкнет сзади, он и покатился в рылю носом. Я кажу Приходьку: сидай сам на
сеялку - и пайшли, и пайшли! В Гончаровку вскочили, там парубки по дороге,
так куды?.. Я по коням, так галопом и вынесли на мост, а тут уже на
мостовую выехали... Там осталось наших трое, мабудь их здорово помолотили.

Карабанов весь трепетал от победного восторга. Приходько невозмутимо
скручивал цыгарку и улыбался. Я представил себе дальнейшие главы этой
занимательной повести: комиссии, допросы, выезды...

- Черт бы вас побрал, опять наварили каши!

Карабанов был несказанно обескуражен моим недовольным видом:

- Так они же первые...

- Ну, хорошо, поезжайте в колонию, там разберем.

В колонии нас встретил Бурун. На его лбу торчал огромный синяк, и
ребята хохотали вокруг него. Возле бочки с водой умывались Чобот и Сорока.

Карабанов схватил Буруна за плечи:

- Що, втик? От молодец!

- Они за сеялкой бросились, а потом увидели, что ихнее не варит, так за
нами. Ой, и бежали ж!

- А они где?

- Мы в лодке переплыли, так они на берегу ругались. Мы их там и
бросили.

- Ребята остались в колонии? - спросил я.

- Там пацаны: Тоська и еще двое. Тех не тронут.

Через час в колонию пришли Лука Семенович и двое селян. Хлопцы
встретили их приветливо:

- Что, за сеялкой?

В кабинете нельзя было повернуться от толпы заинтересованных граждан.
Положение было затруднительным.

Лука Семенович уселся за стол и начал:

- Позовите тех хлопцев, которые вот избили меня и еще двух человек.

- Вот что, Лука Семенович, - сказал я ему. - Если вас избили, жалуйтесь
куда хотите. Сейчас я никого звать не буду. Скажите, что вам еще нужно и
чего вы пришли в колонию.

- Вы, значит, отказываетесь позвать?

- Отказываюсь.

- Ага! Значит, отказываетесь? Значит, будем разговаривать в другом
месте.

- Хорошо.

- Кто отдаст сеялку?

- Кому?

- А вот хозяину.

Он показал на человека с цыганским лицом, черного, кудлатого и
сумрачного.

- Это ваша сеялка?

- Моя.

- Так вот что: сеялку я отправлю в район милиции как захваченную во
время самовольного выезда на чужое поле, а вас прошу назвать свою фамилию.

- Моя фамилия: Гречаный Оноприй. На какое чужое поле? Мое поле. И было
мое...