Чтение 18–й страницы книги ~Я умею прыгать через лужи~

к своим ногам и не считал их ни странными, ни, тем более, отвратительными.

Родители, учившие своих детей обращаться со мной "поласковей" или
бранившие их за "бесчувственность", только все портили. Кое-кто из ребят,
которых родители убедили, что мне надо "помогать", иногда начинал за меня
заступаться: "Не толкай его! Ты же ушибешь его ногу!"

Но я хотел, чтобы меня толкали, и, хотя характер у меня был
покладистый, я скоро стал забиякой, так как не желал мириться с тем, что
считал неприятным и унизительным снисхождением.

У меня был нормальный ум, я воспринимал жизнь, как это свойственно
нормальному ребенку, и мои изуродованные ноги не могли этого изменить. Но со
мной обращались, как с существом, отличным от моих товарищей по играм, - и
во мне развилось противодействие этим влияниям извне, которые могли бы
искалечить мою душу.

Мироощущение ребенка-калеки такое же, как у здорового ребенка. Дети,
ковыляющие на костылях, оступаясь и падая, дети, которые машинально пускают
в ход руки, чтобы с их помощью пошевелить парализованной ногой, вовсе не
предаются отчаянию и горю и отнюдь не размышляют о трудностях передвижения,
- нет, они думают только о том, чтобы им добраться туда, куда им нужно,
точно так же как и здоровые дети, бегающие по лужайке пли идущие по улице.

Ребенок не страдает от того, что он калека, - страдания выпадают на
долю тех взрослых, которые смотрят на него.

После первых месяцев пребывания дома я уже смутно понимал все это,
правда, не рассудком, а чувством.

После просторной палаты я должен быть привыкать жить в доме, который
вдруг показался мне тесным, как коробка.

Когда отец снял мою коляску с повозки и вкатил меня в кухню; я
удивился: такой она стала маленькой. Стол, покрытый плюшевой скатертью с
узорами из роз, теперь, казалось, занимал ее всю, так что для моей коляски
словно не оставалось места. Перед плитой сидела чужая кошка и вылизывала
шерсть.

- Чья это кошка? - спросил я, озадаченный тем, что в этой хорошо
знакомой мне комнате оказалась кошка, которую я никогда не видел.

- Это котенок Чернушки, - объяснила мне Мэри. - Помнишь, у нее родились
котята еще до того, как тебя отвезли в больницу.

Мэри спешила рассказать мне обо всех важных событиях, случившихся за
это время.

- У Мэг родилось пятеро щенят, и маленького коричневого мы назвали
Аланом. Отец носил его к тебе в больницу.

Мэри была возбуждена моим приездом и уже успела спросить у мамы, сможет
ли она вывозить меня в коляске на прогулку. Она была старше меня, очень
отзывчива и рассудительна. Обычно она, когда не помогала матери, сидела
согнувшись над книгой, но стоило ей заметить, что где-нибудь мучают
животное, как она, вся кипя от негодования, стремглав бросалась на его
защиту; такие спасательные экспедиции отнимали у нее немало времени.
Однажды, увидев, что какой-то всадник, привстав в седле, бьет кнутом
ослабевшего теленка, у которого не было сил идти быстро, Мэри влезла на
забор и принялась сквозь слезы ругать его. Когда теленок (его бока были
закапаны слюной) упал, Мэри перебежала через дорогу и стала над ним со
сжатыми кулаками. Всадник не посмел больше ударить теленка.

У Мэри были черные волосы и карие глаза; в любую минуту она была готова
сорваться с места, чтобы кому-нибудь помочь. Она заявляла, что станет
миссионером и будет помогать бедным чернокожим. Иногда она решала
отправиться помогать китайским язычникам, но ее немного пугало, что она
может стать "жертвой резни".

В "Вестнике" иногда печатались картинки, изображавшие, как дикари варят
миссионеров в горшках, и я сказал ей, что лучше стать жертвой резни, чем
быть сваренной заживо; я был убежден в этом главным образом потому, что не
знал значения слов "жертва резни".

Самой старшей из нас была Джейн; она кормила кур и ухаживала за тремя
ягнятами, которых ей подарил гуртовщик, так как они были слишком слабы,
чтобы продолжать путь. Она была высокого роста и ходила прямо, с поднятой
вверх головой. Джейн помогала миссис Мулвэни, жене булочника, присматривать
за детьми и получала за это пять шиллингов; часть денег она отдавала маме, а
на остальные могла купить себе что угодно.

Она уже начала носить длинные юбки и делать прическу и щеголяла в
высоких коричневых ботинках, доходивших ей чуть ли не до колен. Миссис
Мулвэни находила их изящными, и я был того же мнения.

Когда Джейн брала меня с собой гулять, она всегда говорила:

- Будь вежливым мальчиком и сними шляпу, если мы встретим миссис
Мулвэни.

Я снимал шляпу, когда помнил об этом, но чаще я забывал.

Когда я вернулся из больницы, Джейн была у миссис Мулвэни, так что Мэри
одна рассказала мне все новости: и о канарейках, и о какаду Пэте, и о моем
ручном опоссуме, и о большом королевском попугае, все еще не отрастившем
себе хвост. Она ежедневно задавала им корм, не пропустив ни разу, и для воды
канарейкам раздобыла две новые банки из-под лососины. Надо только почистить
клетку Пэта. Опоссум все еще царапается, когда его берут на руки, но не
очень.

Я сидел в своей коляске (костыли мать спрятала, потому что мне
разрешили пользоваться ими только по часу в день) и смотрел, как мать
стелила белую скатерть и накрывала на стол. Мэри принесла дрова из ящика на
задней веранде, где прогнившие доски приглушали звук ее быстрых шагов.

Теперь, когда я был дома, больница сразу стала чем-то очень далеким, и
все, что со мной там произошло, теряло реальность и оставалось в памяти
только как рассказ о прошлом. В мою жизнь опять вступали привычные мелочи
домашней жизни, обретая новую яркость и силу. Даже крючки коричневого
кухонного стола, из которого мать доставала чашки, казались мне какими-то
необычными, словно я впервые видел их блестящие изгибы.

На шкафчике-холодильнике, к которому придвинули мою коляску, стояла
лампа с чугунным основанием, решетчатой колонкой и розовым абажуром. Вечером
лампу снимали, зажигали и ставили в центре стола - и под ней на скатерти
появлялся яркий кружок света.

В оцинкованных стенках шкафчика были отверстия, и через них доносился
запах хранившихся там продуктов; на нем лежала "липучка" - продолговатый
плотный лист бумаги, покрытый липкой коричневой жидкостью. Бумага была густо
усеяна мухами, многие из них еще барахтались и жужжали, отчаянно трепеща
крылышками. Летом дом осаждали мухи, и за едой приходилось все время
отгонять их рукой. Отец всегда накрывал свой чай блюдцем,

- Не знаю, - говаривал он, - может, другие и могут пить чай после того,
как в нем побывала муха; я на это не способен.

Большой закопченный чайник с носиком, зияющим, как зев готовой ужалить
змеи, кипел на плите; на полке, накрытой дорожкой из выцветшей коричневой
бязи, красовались чайница н жестянка с кофе, на которой был нарисован
бородатый турок, а над ними висела гравюра, изображавшая испуганных лошадей.
Мне было приятно снова ее увидеть.

На стене, у которой я лежал, висела большая картина: мальчик, пускающий
мыльные пузыри (приложение к рождественскому "Ежегоднику Пирса"), Подняв
голову, я посмотрел на него с новым интересом: за время моего отсутствия
неприязнь, которую я питал к его старомодному одеянию и кудрям, как у
девочки, исчезла.

На гвозде над картиной висела маленькая голубая бархатная подушечка,
утыканная булавками. Она была набита опилками, и, надавив на нее, можно было
их прощупать.

На другом гвозде, у двери, которая вела на заднюю веранду, висели
старые календари, а поверх них последний рождественский подарок лавочника -
картонный карманчик для писем; когда его нам дали, он был совсем плоским и
состоял из двух частей. Отец согнул одну из них, на которой красные маки
обрамляли фамилию мистера Симмонса, вставил уголки в отверстия, прорезанные
во второй - большей, и карманчик был готов. Теперь он был битком набит
письмами.

В кухне были еще две двери. Одна вела в мою крохотную комнатку, где
стояли умывальник с мраморным верхом и узкая кровать, застеленная лоскутным
одеялом. Через открытую дверь я мог видеть тонкие, оклеенные газетами стены;
когда порыв ветра ударял в наш дом, они колебались, и казалось, что комната
дышит. Наша кошка Чернушка любила спать у ножек моей кровати, а Мэг - рядом
с ней на подстилке из мешковины. Иногда, пока я спал, мать на цыпочках
пробиралась в комнату и выгоняла их, но они неизменно возвращались.

Вторая дверь вела в спаленку Мэри и Джейн; она была таких же размеров,
как моя, но в ней стояли две кровати и комод с зеркалом, подвешенным между
верхними ящичками, в которых Мэри и Джейн хранили свои брошки.

Против двери на заднюю веранду был выход в небольшой коридор.
Потрепанные плюшевые портьеры отгораживали его от кухни и делили дом на две
части. Здесь, на кухонной половине, можно было прыгать по стульям и шуметь и
при желании забиться под стол, играя в "медведей", но там, за портьерой, на
парадной половине, мы никогда не играли; туда даже не полагалось входить в
грязной одежде и нечищеных башмаках.

Из коридорчика вы попадали в гостиную, где сиял чистотой линолеум,
который неустанно скребли и терли щеткой; в свежевыкрашенном охрой очаге
зимой всегда лежали дрова - их зажигали, когда к нам приходили гости.

Стены гостиной были увешаны фотографиями в рамках. Рамки были разные:
из ракушек, из обтянутого бархатом дерева, металлические, а одна даже из
пробок. Тут были и продолговатые рамки, вмещавшие несколько фотографий, и
большие резные рамки, в одной из которых был снимок бородатого мужчины
свирепого вида, опиравшегося на маленький столик перед водопадом. Это был
дедушка Маршалл. На другой фотографии в большой рамке были старая дама в
черной кружевной шали, сидевшая в неестественной позе на скамье в беседке из
роз, и худой мужчина в узеньких брюках - он стоял позади, положив руку ей на
плечо, и с суровым видом глядел на фотографа.

Эти два неулыбчивых человека были родители моей матери. Отец, смотря на
эти фотографии, неизменно повторял, что у дедушки колени большие, как у