Какой нелепый фарс! А старуха еще и кланялась, щекоча мне ступни своими
седыми космами, от этого становилось еще смешней.
рокового прикосновения к хорошеньким ножкам, были неверными. В самый
разгар этого маразматического богослужения я вдруг почувствовал, что
возбуждаюсь. Ничего этакого о себе не воображая - ты понял?! Да еще в
каких условиях!
приняла мои действия как должное. Вдовица смирно лежала, закрыв глаза, и
читала сутру. Я отлично помню, что это была за сутра - "Заклинание
Большого Утешения": "Ики-ики. Синб-синб. Ора-сан.
переводится: "Взываем к Тебе, взываем к Тебе. Даруй нам суть чистейшей из
чистот, изгоняющей Три Зла - корысть, гнев и безумие".
зажмуренными глазами, лицо шестидесятилетней женщины, готовой мне
отдаться. И возбуждение мое ничуть не спадало. Самое же потешное во всей
этой комедии было то, что моими движениями словно бы кто-то руководил,
словно бы я тут и ни при чем.
особенность ада - ни одна мелочь не укроется от твоих глаз. Будь кругом
хоть мрак кромешный!
одухотворенности. Но своим Уродством, своей старостью оно в самый раз
соответствовало моему внутреннему настрою - никаких грез, никаких
фантазий. Кто поручится, что любая раскрасавица не обернется такой же
старой ведьмой, если попристальней взглянуть на нее абсолютно трезвыми
глазами? Мои ноги и это лицо - ты понял? Мне открылась истинная суть
физического возбуждения.
нее. И потом, я понял еще одну штуку: надо не стараться сократить
дистанцию, отделяющую тебя от объекта страсти, а, наоборот, всячески ее
сохранять, чтобы женщина так и оставалась абстрактным объектом страсти - и
не больше.
тронулся с места, а ему кажется, что он уже достиг конечной точки; он
неподвластен чувству душевного дискомфорта - на этой основе я и создал
свою "эротическую теорию". Я разработал схему, имитирующую то, что у людей
называется страстью. Для меня сияние, рождаемое ослепляющим желанием,
которое можно сравнить с плащом-невидимкой или порывом ветра, -
недоступная фантазия; я должен все видеть и знать, что видят меня. Тогда
мое увечье и моя женщина оказываются рядом на одинаковом от меня удалении.
бесконечно падаю, погружаясь в эту иллюзию; семя мое брызжет прямо в
реальность. Моя косолапость и моя женщина не соприкасаются, между ними не
возникает связи - и та и другая остаются за гранью... Желание нарастает и
нарастает - ведь тем прекрасным ножкам никогда не придется дотрагиваться
до моих уродливых лап.
разжевать? Но главное, я думаю, ты понял: с тех пор я успокоился и
уверовал, что никакой любви нет и быть не может. Никакого дискомфорта.
Никакой любви. Мир на веки вечные застыл на месте, но цель движения уже
достигнута. Можно не пояснять, что речь идет о нашем с тобой мире.
"любовью". Иллюзия эта пытается связать реальность с химерой... Я знаю
твердо: уверенность, что никто тебя не полюбит, - вообще основа
человеческого существования... Вот так, приятель, лишился я невинности.
только теперь перевел дух. Впечатление от его рассказа было глубоким и
горьким, неведомые доселе идеи открылись мне, и заныло сердце. Но прошло
несколько мгновений, и весеннее солнце вновь засияло надо мной, вновь
вспыхнула усыпанная ярким клевером трава. Стали слышны крики, доносившиеся
с баскетбольной площадки. Весенний день оставался совершенно таким же, но
значение его и смысл теперь виделись мне иначе.
и, конечно же, сморозил глупость:
вопрос еще раз. Впрочем, ответил он тоном довольно дружелюбным:
было дальше.
ухватил меня за рукав и усадил рядом с собой. В университет я ходил в том
же кителе, что и в школу, только пуговицы были новые; ткань совсем
вытерлась и обветшала. К тому же форма меня так тесно обтягивала, что
хилая моя фигура казалась еще более жалкой.
погуляем, - предложил Касиваги и стал подниматься, что стоило ему огромных
усилий: сначала он будто разобрал свое тело на детали, а потом собрал
вновь. Это напоминало мне встающего на ноги верблюда - я видел его в кино.
возможности узнать о Касиваги побольше. Мы направились к воротам.
новой силой, и я испытал некое подобие стыда. Поразительно, как могло во
мне возникнуть столь обыденное чувство, и только из-за того, что рядом
ковылял хромой калека.
то же время он подтолкнул меня к жизни. Касиваги вскрыл все постыдное и
скверное во мне, и оно приобрело новую свежесть.
воротам, освещенная весенним солнцем гора Хиэйдзан явилась мне по-новому,
словно я видел ее в первый раз. Так же, как многие из окружавших меня
предметов, гора будто бы проснулась и обрела иной смысл. Вершина ее остро
вздымалась ввысь, но бег склонов вниз казался бесконечным, как затухающий
резонанс музыкального аккорда. Нависая над морем крыш, гора была совсем
близко; она сияла выпуклостями складок, впадины же терялись в черно-синей
весенней дымке.
мало машин. Лишь изредка, лязгая, пробегал трамвай, ходивший от депо в
Кара-сума до железнодорожного вокзала и обратно. По ту сторону проезжей
части, напротив главного входа, находились старинные ворота
университетского стадиона; слева шумела молодой листвой аллея деревьев
гинкго.
захромал через трамвайные пути. Он пересек пустынную мостовую, яростно
дергаясь всем телом, похожий сейчас на крутящееся колесо водяной мельницы.
лекции, то ли у них занятия уже кончились - перебрасывались мячиком;
группа из пяти-шести человек размеренно бежала по дорожке, тренируясь
перед марафоном. Двух лет не прошло, как кончилась война, а юнцам уже
опять некуда девать свою энергию, подумал я и вспомнил скудную храмовую
пищу.
на бегунов, которые то приближались к нам, то снова мчались прочь по
кольцевой дорожке. Дивное это было ощущение - прогуливать занятия, словно
свежее прикосновение впервые надетой новенькой рубашки. Как ярко светило
солнце, как нежно дул ветерок! Вновь, тяжело дыша, сюда неслись бегуны;
они запыхались, бег их стал неровным; вот, окутав нас облаком пыли, они
протрусили мимо.
малейшей зависти. - Ну чем они занимаются?
Сейчас повсюду устраивают спортивные состязания.
что? Смертную казнь, вот что. И почему только у нас не устраивают
публичные экзекуции, - мечтательно вздохнул Касиваги.
поддерживать только потому, что из насильственной смерти сделали своего
рода представление? Публичную казнь человечество отменило якобы для того,
чтобы не ожесточать людские сердца. Чушь собачья!
после бомбежек? Зрелище страданий и крови, предсмертные стоны ближнего
учат человека смирению, делают его душу тоньше, светлее и мягче. Корни
зверства и кровожадности надо искать не здесь. Жестокость рождается совсем
в иные минуты - например, в такой вот славный весенний день, когда сидишь
на подстриженном газончике и разглядываешь солнечные пятна на травке, а,
как потвоему? Все жутчайшие кошмары, произошедшие в истории человечества,
начинались именно так. Вид же корчащегося в предсмертной агонии,
окровавленного тела - причем среди бела дня, заметь, - придает кошмару
конкретность, материальность. Это уже не наша мука, а мука кого-то там
другого, страшная и абсолютно реальная.
здорово?
Касиваги (хотя она и была чем-то мне близка), сколько его отношения с
женщинами после того, как он лишился невинности. Я уже говорил, что
надеялся с помощью Касиваги приблизиться к жизни. Очень путано и туманно я
спросил его об этом.
Шилова Юлия
Марко Джон
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Суворов Виктор
Сертаков Виталий