представляете себе, какой путь должна теперь делать бакинская нефть? Вы
скажете - Кузбасс, Урал весь. Верно. Это мощные промышленные узлы. Но до
начала войны, кроме них, были еще Кривой Рог, Никополь, Запорожье,
Мариуполь, Керчь, Харьков. И все-таки не сдержали. Часть заводов мы
эвакуировали, но эвакуировать еще не значит пустить в ход. А тем временем,
видите, что делается...
заворачивает и идет на другой заход.
дома...
противными, такими спокойными и уверенными в своей силе желтокрылыми
самолетами. Георгий Акимович курит одну папиросу за другой. Вокруг него уже
с десяток окурков. Смотрит в одну точку, туда, где скрылись самолеты.
консервов. Камни ложатся совсем рядом, но никак не могут угодить в банку.
Кажется, будто он с головой ушел в это занятие.
И уходит.
хуже было. Тиф, разруха, голод. "Максим" и трехдюймовка - это все. И
выкрутились все-таки. И Днепрогэс потом построили. И Магнитогорск, и вот
этот самый завод, который я должен теперь взрывать.
улыбнется. Когда он говорит об этом, он всегда говорит так, как будто мы
маленькие дети. Улыбнется и скажет что-нибудь о том, что это был четвертый
год войны, вымотавший не только нас, но и всех, что французские, английские
и немецкие солдаты не хотели уже воевать. И еще что-нибудь в этом роде.
шансов у нас все-таки мало. Нас может спасти только чудо. Иначе нас задавят.
Задавят организованностью и танками.
Они шли и пели, тихо, вполголоса. Я даже не видел их, я только слышал их
шаги по асфальту и тихую, немного даже грустную песню про Днипро и журавлей.
Я подошел. Бойцы расположились на отдых вдоль дороги, на примятой траве, под
акациями. Мигали огоньки цигарок. И чей-то молодой, негромкий голос
доносился откуда-то из-под деревьев.
Как масло, земля - жирная, настоящая.- Он даже причмокнул как-то
по-особенному.- А хлеб взойдет-с головой закроет...
недалеко трещали автоматы то чаще, то реже, и взлетали ракеты, и впереди
неизвестность и почти неминуемая смерть.
пошли. Пошли медленным, тяжелым солдатским шагом. Пошли к тому неизвестному
месту, которое на карте их командира отмечено, должно быть, красным
крестиком.
шагам солдат.
Маленькие, как будто незначительные, они въедаются, впитываются как-то в
тебя, начинают прорастать, вырастают во что-то большое, значительное,
вбирают в себя всю сущность происходящего, становятся как бы символом.
его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. И это было страшней
всего, что я видел до и после на войне. Страшнее разрушенных городов,
распоротых животов, оторванных рук и ног. Раскинутые руки и окурок на губе.
Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас - смерть.
хлебах, с головой закрывающих тебя, было что-то... Я даже не знаю, как это
назвать. Толстой называл это скрытой теплотой патриотизма. Возможно, это
самое правильное определение. Возможно, это и есть то чудо, которого так
ждет Георгий Акимович, чудо более сильное, чем немецкая организованность и
танки с черными крестами.
пиджаке, он, скрючившись, сидит на ступеньках, поджав колени, худые и
острые. У него тонкие, бледные руки с голубыми жилками и такие же жилки на
висках. У него дома, вероятно, страшный беспорядок, дети его раздражают, и с
женой он ругается. Он и до войны, вероятно, многое находил плохим, и все его
раздражало.
двадцати, не больше, разорвался. Он только слегка наклонился и продолжал
искать порыв. Обмотал поврежденное место и потом еще проверил весь провод на
участке, вокруг места разрыва.
жизнь. Я пришел сюда практикантом, когда по этим местам ходили еще люди с
теодолитом. На моих глазах выросла ТЭЦ и все эти цехи. Я пять ночей не спал,
когда устанавливали генератор номер шесть, вы его знаете, второй от окна. Я
их знаю как облупленных. Характер, привычки каждого. Вы понимаете, что
значит для меня взрыв? Нет, вы не понимаете. Вы военные, вам просто жалко
завод-и всё. А для меня...
смотрели, как отступали наши войска. Фронта не было. Были дороги, по которым
ехали куда-то машины. И люди шли. Тоже куда-то...
десятый день на этом заводе. Десятый день немцы бомбят город. Бомбят,-
значит, там еще наши. Значит, идут бои. Значит, есть фронт. Значит, лучше
сейчас, чем в июле.
половины четвертого, с точностью хронометра. Через полчаса надо идти чинить
сеть. Валега и Седых с котелками бегут за обедом.
десятка командиров.
заводской лаборатории тонны разнообразнейшего целлулоида и красиво
переливающаяся в больших, аптекарского вида, бутылях грушевая эссенция. Вот
мы и занимаемся портсигарами. Пилим, режем, скребем, клеим, отрываясь только
на восстановление сети и на обед.
миниатюрный игоревский портсигар с выдвигающейся крышкой.- Пришла ваша
смена. Саперы двести семнадцатого АИБ(1).
зыбким доскам штурмового мостика, перекинутого через рукав Волги на остров.
трясет мою руку и говорит, моргая глазами и собирая в морщины кожу лба:
что я пытался вам доказать, никогда не сбудется. Мы после войны встретимся,
и вы мне скажете: "Ну, кто был прав?" И я скажу: "Вы".
и долго еще машет нам своей кепкой с пуговкой.
запоминающийся след и скрылся, по-видимому, навсегда.
батальон.
на дымящиеся трубы Тракторного. Он ни на минуту не прекращал работы. И
Шапиро рассказывает нам, что в июле завод выпускал по тридцать танков в
сутки, а в августе даже до пятидесяти, сейчас же занимается исключительно
ремонтом поврежденных машин, и что часть оборудования уже вывезена на Урал,
а другую собираются вывезти, если только удастся отогнать немцев откуда-то,
где есть не то мост, не то причалы какие-то.
в поисках дома лесника - ориентир, по которому можно найти инженерный отдел
фронта.
отдел совсем не просто. Везде часовые, колючая проволока, таблички: "Прохода
нет".
существует. Только на карте - черный прямоугольничек с косой веточкой сбоку.
Отдел состоит из четырех землянок. В одной из них,- она так замаскирована,
что мы минут десять топчемся вокруг нее,- сидит майор в страшно толстых
очках без оправы и целлулоидовом воротничке. Он пробегает глазами содержание
пакета и сразу оживляется.
Садитесь, друзья... Или нет, лучше выйдем. Тут и одному-то негде
развернуться.
Посняков Андрей
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Лондон Джек
Шилова Юлия
Шилова Юлия