Чтение 18–й страницы книги ~Мой брат Том~

все испортить. Я оглянулся на Тома, но он просто встал и стоял в своих
латаных бриджах, дожидаясь, когда Пегги спустится с помоста. В руках он
держал ее плед. Кажется, публика неистово аплодировала. Я говорю
"кажется", потому что я не слышал: я поторопился уйти. Но куда бы я ни
пошел в тот день, меня всюду преследовали тягучие звуки волынки. Если они
вдруг умолкали, я останавливался, напряженно выжидая, и, лишь услышав их
снова, с облегчением шел дальше.

12

Теперь все городские сплетники узнали про Тома и Пегги, и можно было не
сомневаться, что рано или поздно узнают и Локки, и наш отец.

Но один вопрос так и остался для меня нерешенным, теперь уже навсегда.
Я могу только вспоминать, как складывались события, и на основании этого
строить предположения или догадки. Когда именно все стало известно Локки
Макгиббону? Может быть, ответ на этот вопрос был бы интересен только с
психологической точки зрения, а может быть, многое бы объяснил в
дальнейшем. Но так или иначе, то, что заставляет меня задаваться этим
вопросом, произошло в субботний вечер после выставки.

Сельскохозяйственная выставка в Сент-Хэлен всегда заканчивалась
"праздником скотоводов". Это было своеобразное сборище, в котором
принимали участие все скотоводы, гуртовщики и наездники, съехавшиеся по
случаю выставки в город. Возникало оно как-то стихийно, само собой. Под
вечер на Биллабонге, в полосе буша, протянувшейся вдоль болотистого
берега, собирались целые толпы. Приезжали верхом скотоводы и овцеводы с
приречных низин, прикатывали на грузовиках окрестные мелкие фермеры, а
горожане шли пешком или ехали кто на машине, кто на велосипеде. Собирались
без всякой подготовки, повинуясь инстинктивной тяге австралийцев к родным
дебрям. Разводили костры, кипятили в походных котелках воду для чая, и
можно было весь вечер переходить от костра к костру, пить, играть в ту-ап
или в карты, вторить забористым куплетам или же слушать австралийские
народные песни, которые у нас каждый знает наизусть, если не все, то
многие.

Любовь к народной песне у австралийцев - совсем особое явление.
Пожалуй, если не считать русских, нет больше народа, который бы так любил
свои песни. Гуртовщики и торговцы, боксеры и завсегдатаи баров,
проповедники и школьники, вперемежку усевшись вокруг кипящего котелка,
самозабвенно распевали "Энди стадо погнал к водопою" или "Пришельца со
Снежной реки".

Я написал для своей газеты заметку об этом сборище, где с особенным
умилением расписывал, как некий Х., по субботам обычно валяющийся пьяным
на тротуарах Данлэп-стрит, в этот субботний вечер сидел под сенью старых
эвкалиптов - известного оплота австралийской нации - и твердым голосом
выводил припев "Баллады о смерти гуртовщика". Старая миссис Ройс, моя
патронша, похвалила меня за эти строчки, назвала их самыми сильными в моем
сочинении, однако же сказала, что придется их вычеркнуть: хоть оно и
верно, что всякий австралиец, даже разбуди его среди ночи, может спеть, не
запнувшись, любую нашу народную балладу, но большинство как-то этого
стесняется, и не стоит распространяться об этом в газете, чтобы не сердить
читателей. Пойдут смешки, пересуды, и это может испортить следующий
"праздник скотовода".

Помню, как один толстый фермер из Миндуна, по прозвищу Небритая Рожа,
постукивая о свой сапог оловянной кружкой, пропитым голосом распевал под
этот аккомпанемент:

Венера уже бледнее, и клонится Южный Крест,

И свежий прилив набегает на прибрежные тени окрест.

Дальше он, правда, не знал, но и этого довольно.

Пели еще много других песен, больше всего на слова Генри Лоусона. Этот
истинный поэт колониальной Австралии родился в палатке на привале и вырос
истинным детищем своей страны, ничего не заимствуя у английских поэтов
Озерной школы, оказавших немалое влияние на его более образованных
соотечественников, - оттого-то, должно быть, все они давно позабыты, а его
слава жива и поныне. "Голубая гора", "Мятежные дни", "Энди стадо погнал к
водопою" - все это Лоусон. В тот вечер я вдосталь наслушался его песен,
как и песен другого поэта, Банджо Паттерсона, автора одной из первых и
самых знаменитых австралийских баллад - "Пришелец со Снежной реки".

Не было, видно, такой песни, которую не знал бы Локки Макгиббон.
Коренной австралиец, Локки в тот вечер казался одной из традиционных фигур
народного зрелища, и не только потому, что он был хозяином всех наших
городских и загородных аттракционов. Словно сейчас, слышу, как он горланит
во всю мочь без малейшего выражения:

Я ехал по бушу пылающим днем,

Я спешил к моей дорогой.

Был путь не легок, да я был рьян,

А данденонгский Баннерман -

Он шел конь о конь со мной.

На запад, к реке, где любовь моя,

Опасен путь и тяжел,

Но, песню мурлыча, будто бы пьян,

Тот данденонгский Баннерман

Алую розу к груди приколол.

В следующих строфах говорится о том, как Баннерман и жених, попав в
лесной пожар, обменялись лошадьми. Жених ускакал на гнедой кобыле
Баннермана и спасся, а Баннерман сгорел живьем. И с тех пор поэту
постоянно видится, как скачет "тот данденонгский Баннерман с розой алой,
как кровь, на груди".

Ни тени чувствительности не было в пении Локки, он выкрикивал все слова
зычным голосом, каким перекликаются в поле или в лесу; но это благодаря
ему я в тот вечер ощутил тепло земли, на которой вырос. Ширь и даль,
слышные в голосе Локки, сделали мне эту землю родней, чем когда-либо.
Австралия была все-таки больше страной Локки, чем моей, но я чувствовал
все то же, что и он; та же живая жизнь пульсировала для меня в ее
деревьях, реках, равнинах, в своеобразном звучании людских голосов; инея
один - все услышали в пении Локки именно то, что он нам хотел передать, и
все говорили; "Силен Локки..." - что у австралийцев означает высшую
похвалу.

Для Тома все это было чуть по-другому, и, вероятно, тут нет ничего
удивительного. Том и Доби-Ныряла, еще в школе изумлявший всех своей
необыкновенно цепкой памятью, сидели у самой воды и декламировали стихи
Виктора Дж.Дэли и Луиса Лаватера, поэтов, о которых теперь и не вспоминает
никто. Но был еще один поэт, значивший для нас тогда даже больше, чем
Лоусон или Алиса Вернер, и Том его, верней ее, хорошо знал. Двадцать пять
лет тому назад Доротея Маккеллер написала небольшое стихотворение "Моя
страна", идеально выражавшее наши собственные противоречивые чувства по
отношению к двум странам: той, которую мы называли родиной, хоть никогда
там не бывали, и той, где мы жили и которая действительно была нашей
родиной. Стихотворение написано от лица австралийца, обращающегося к
англичанину, и хотя Том был не мастер читать стихи, тогда, наслушавшись
пения Локки, он прочел так хорошо и выразительно, что я до сих пор не могу
этого забыть.

Вы любите неяркий,

Туманный небосвод,

Любовь к лугам и паркам

В крови у вас течет.

Мне тоже мил лесочек,

Ухоженный, как сад,

Но все ж не в ваши дали

Глаза мои глядят.

Люблю я солнцем ярым

Охваченный простор,

Лихую сушь, потопы,

Крутые гребни гор.

Люблю страны бескрайней

Алмазные моря;

Ее восторг и ужас,

Вся жизнь ее - моя!

Так Том привел нас туда же, куда вел Локки, хоть и своим, отличным
путем.

- Это кто же? - спросил в темноте чей-то голос.

- Том Квэйл, - отозвался другой.

- А-а... - протянули в ответ, как будто это имя все разъяснило.

Но не о поэзии сейчас речь. Речь вот о чем, узкие островки темноты
лежали между горящими кострами, между компаниями певцов (чье пение подчас
изрядно резало уши), и на одном таком островке Том столкнулся с Локки
Макгиббоном. Локки остановил его и сказал все так же громогласно, будто
обращался к публике, толпящейся вокруг ринга:

- А, это ты, Том Квэйл, Вырос-ума-не-вынес! Слушай. Том, мне нужно
поговорить с тобой.

Локки явно был навеселе, что с ним не часто случалось, и Том (как он
мне рассказывал после) инстинктивно оглянулся: не маячит ли в потемках
Финн Маккуил? Локки это заметил и расхохотался.