тот, кто видел его впервые, не мог скрыть улыбки. Станислав беспрерывно с
самодовольным видом охорашивался, проверял число пуговиц на жилете, следил
за волнистой линией бедра, обрисованного панталонами в обтяжку, любовался
своими ногами, причем взгляд его влюбленно задерживался на носках
лакированных сапог. Когда самосозерцание в этой форме прекращалось, он искал
глазами зеркало, он проверял, в должном ли порядке его прическа; заложив
пальцы в карман жилета, откинувшись назад, оборотом в три четверти, он
счастливым взором вопрошал женщин - петушиная повадка, принимавшаяся
благосклонно в аристократическом обществе, где он слыл красавцем. Обычно
речь его изобиловала непристойностями во вкусе XVIII века. Эта омерзительная
манера разговаривать доставляла ему некоторый успех у женщин: он их потешал.
Г-н дю Шатле начинал внушать ему беспокойство. И точно, сбитые с толку
спесивостью фата из налогового управления, подстрекаемые его жеманными
уверениями, что ничто-де не может вывести его из состояния полного
равнодушия к жизни, задетые тоном пресыщенного султана, женщины еще
усерднее, нежели прежде, искали его благосклонности с тех пор, как г-жа де
Баржетон пленилась ангулемским Байроном. Амели была неискусной актрисой;
пухленькая, белотелая, черноволосая, с резким голосом, любившая все
преувеличить, она ходила гоголем, украсив свою головку летом - перьями,
зимой-цветами; говорунья, она, однако ж, не могла закончить фразы без
предательского аккомпанемента астматической одышки. Господин де Сенто, по
имени Астольф, председатель Земледельческого общества, мужчина чрезвычайно
румяный, рослый и плотный, плелся за своей женой, достаточно напоминавшей
засушенный папоротник; звали ее Лили, уменьшительное от Элизы. Имя,
вызывавшее представление о женщине несколько ребячливой, противоречило
характеру и манерам г-жи де Сенто, особы напыщенной, крайне набожной,
картежницы придирчивой и вздорной. Астольф слыл первоклассным ученым.
Круглый невежда, он тем не менее напечатал в сельскохозяйственном
справочнике статьи: "Сахар" и "Водка" - два произведения, украденные по
кусочкам из разных журнальных статей и чужих сочинений, где шла речь об этих
продуктах. Все в департаменте думали, что он работает над трактатом о
состоянии современного земледелия. Но, хотя он и просиживал все утро,
запершись у себя в кабинете, за двенадцать лет он не написал и двух страниц.
Если случалось кому-нибудь зайти к нему в кабинет, его всегда заставали
среди вороха бумаг: то он ищет затерявшуюся заметку, то чинит перо; но, сидя
в своем кабинете, он попусту растрачивал время: читал неторопливо газету,
обрезал пробки перочинным ножом, чертил фантастические рисунки на
промокательной бумаге, перелистывал Цицерона, чтобы схватить на лету
какую-нибудь фразу или целый отрывок, применимый по смыслу к современным
событиям; затем вечером он усердно наводил разговор на тему, позволявшую ему
сказать: "У Цицерона ест^ страница, точно написанная о событиях наших дней".
И он приводил цитату из Цицерона к великому изумлению слушателей, шептавших
друг другу: Астольф и впрямь кладезь премудрости". Любопытный случай
разглашался по всему городу и поддерживал лестное мнение о г-не де Сенто.
обладавший густым баритоном и непомерными музыкальными претензиями.
Тщеславие понудило его сесть за сольфеджио: он начал с того, что сам
восхитился своим пением, потом принялся толковать о музыке и кончил тем, что
отдался ей всецело. Музыкальное искусство обратилось для него в настоящую
одержимость; он оживлялся, только лишь говоря о музыке, на вечерах он
страдал, пока его не попросят спеть. Лишь проревев одну из своих арий, он
оживал, приосанивался, приподымался на носках и, принимая поздравления,
изображал олицетворенную скро'Люсть: однако ж он переходил от одной кучки
гостей к другой, пожиная хвалы; потом, когда все уже было сказано, он опять
возвращался к музыке н> кстати заводил разговор о трудностях спетой арии
либо превозносил ее композитора.
комнаты своих друзей нелепыми картинами и измаравший все альбомы в
департаменте, сопутствовал г-ну де Барта. Каждый из них шел рука об руку с
женой другого. По утверждению скандальной хроники, перемещение было полным.
Обе женщины - Лолотта (г-жа Шарлотта де Бребиан) и Фифина (г-жа Жозефина де
Барта) - равно поглощенные косынками, уборами, подбором цветных шелков, были
снедаемы желанием походить на парижанок и пренебрегали своим домом, где все
шло прахом. Жены, затянутые, как куклы, в платья, скроенные экономно,
представляли собою крикливую выставку красок, оскорбляющих вкус своей
нелепой прихотливостью, а их мужья, как натуры артистические, дозволяли себе
провинциальную вольность в одежде, и вид у них был уморительный. Они, в
своих поношенных фраках, смахивали на статистов, изображающих в маленьких
театрах высшее общество на великосветской свадьбе.
граф де Сенонш, именуемый по-аристократически просто Жак, страстный охотник,
надменный, сухой, с загорелым лицом, любезный, как кабан, подозрительный,
как венецианец, ревнивый, как мавр, и живший в добром согласии с г-ном дю
Отуа, короче говоря, с Франсисом, другом дома.
все было в красных пятнах по причине раздражения печени; по той же причине
она слыла женщиной взыскательной. Тонкая талия, изящное сложение находились
в соответствии с томными манерами, в которых чувствовалось жеманство, но они
также изобличали и страсти и прихоти женщины, изнеженной возлюбленным.
Валенсии и мечтаниями о дипломатическом поприще ради того лишь, чтобы жить в
Ангулеме подле Зефирины, иначе говоря, Зизины. Бывший консул принял на себя
заботы о хозяйстве, занимался воспитанием детей, обучал их иностранным
языкам и управлял делами господина и госпожи де Сенонш с полным
самоотвержением. Ангулем аристократический, Ангулем чиновный, Ангулем
буржуазный долго злословил по поводу полного единства этого брачного союза
из трех лиц; но со временем это таинство супружеской троицы представилось
столь редкостным и прекрасным, что г-на дю Отуа сочли бы чудовищно
безнравственным, ежели бы он вздумал жениться. Притом чрезвычайная
привязанность г-жи де Сенонш к ее крестнице, девице де Ляэ, жившей при ней в
компаньонках, начинала внушать подозрения насчет существования каких-то
волнующих тайн; и, несмотря на явное несоответствие во времени, находили
разительное сходство между Франсуазой де Ляэ и Франсисом дю Отуа. Когда Жак
охотился
его о здоровье Франсиса, и он рассказывал о недомоганиях своего
добровольного управляющего более охотно, нежели о жене. Слепота человека
ревнивого казалась столь любопытной, что его лучшие друзья забавлялись,
выставляя ее напоказ, и посвящали в тайну тех, кто еще не был посвящен,
чтобы и они позабавились. Г-н дю Отуа был изысканный денди, и мелочные
заботы о своей особе обратились у него в жеманство и ребячливость. Он
обеспокоен был своим кашлем, сном, своим пищеварением и едой. Зефирина
превратила своего угодника в болезненного человека: она нежила его, кутала,
пичкала лекарствами; она его откармливала отборными яствами, как маркиза
свою болонку. Она предписывала либо запрещала то или иное кушанье; она
расшивала ему галстуки, жилеты и носовые платки; в конце концов она приучила
его носить такие нарядные вещи, что буквально превратила в какого-то
японского божка. Согласие их было, впрочем, полным: Зизина по любому случаю
взглядывала на Франсиса, а Франсис, казалось, черпал свои мысли в глазах
Зизины. Они порицали, они улыбались одновременно, казалось, они советовались
друг с другом прежде, чем сказать кому-нибудь "здравствуйте".
маркиз де Пимантель, у которого, счи-таа женино состояние, было сорок тысяч
ливров дохода и который по зимам жил с семьей в Париже, приехал с супругой
из имения в поместительной коляске, захватив с собою своих соседей - барона
и баронессу де Растиньяк, тетку баронессы и двух дочерей, прелестных молодых
девушек, хорошо воспитанных, бедных, но одетых с той простотой, которая
особенно выделяет природную красоту. Эти люди, составлявшие, несомненно,
избранное общество, были встречены ледяным молчанием и почтительностью,
исполненной зависти, особенно когда заметили, какой необычный прием оказала
новоприбывшим г-жа де Баржетон. Оба эти семейства принадлежали к тем
немногим в провинции людям, которые стоят выше сплетен, держатся вдали от
общества, живут в тихом уединении и хранят величавое достоинство. Г-на де
Пимантеля и г-на де Растиньяка, обращаясь к ним, титуловали; никакой
близости не существовало между их женами и дочерьми и высшим ангулемским
обществом; они были слишком близки к придворной знати, чтобы снисходить к
провинциальной мелюзге.
утром приносил Давиду свое исследование о шелковичных червях. Он был,
конечно, мэром у себя в кантоне, и цензом ему служили его прекрасные земли,
но его манеры и платье изобличали, что он редко бывает в обществе: фрак
стеснял его, он не знал, куда девать руки, разговаривая, лебезил перед своим
собеседником, а отвечая на обращенные к нему вопросы, то привставал, то
присаживался; казалось, он только и ждал, чтобы кому-нибудь услужить; то он
был до приторности вежлив, то суетлив, то важен, то, услышав шутку, спешил
рассмеяться, а слушал он подобострастно, но порой, решив, что над ним
потешаются, мрачнел. Несколько раз в вечер, озабоченный своими учеными
записками, злосчастный г-н де Севрак пробовал навести разговор на
шелковичных червей, но нападал или на г-на Барта, тут же пускавшегося в
рассуждения о музыке, или на г-на де Сенто, который цитировал ему Цицерона.
В самый разгар вечера незадачливый мэр нашел наконец слушательниц в лице
вдовы де Броссар и ее дочери, занимавших среди потешных фигур в этом
обществе не последнее место. Все может быть сказано в двух словах: бедны они
были настолько же, насколько и родовиты. Одежда их говорила о притязании на
роскошь и выдавала скрытую нищету. Г-жа де Броссар по любому случаю и
чрезвычайно неискусно расхваливала свою крупную и толстую дочь, девицу лет
двадцати семи, слывшую изрядной музыкантшей; она понуждала ее во
всеуслышание разделять вкусы женихов и, желая пристроить свою дорогую
Камиллу, могла, смотря по надобности, не переводя дух, рассказывать, как по
душе ее Камилле и кочевая жизнь военных, и мирная жизнь помещиков, занятых
Лукьяненко Сергей
Андреев Николай
Шилова Юлия
Громыко Ольга
Фазиль Искандер
Корнев Павел