Чтение 18–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

- Ты, Каштанов, можешь вылечиться. Вон я читал - есть приспособление, к
вискам, какие-то глазные нервы возбуждаются...

- Ты мне не ври! Ты зачем говоришь это? Ведь у меня оба яблока вынуты,
одни ямы остались!

- Кто знает, может быть, еще изобретут.

- Изобретут, да! Уж скорее тебе протезы.

- Так что же, я буду железными палками обнимать, грудь ласкать? Да?

И дальше, о чем бы ни говорили,- они кончали. одним: женщиной, которой
не мог видеть один, которой не мог обнять другой. Они были молоды - обрубок
и слепой. И они говорили, пока в душе их не вырастала дрожащая злоба и
зависть друг к другу, злоба слепца к обрубку, зависть обрубка к слепцу. Они
ревновали друг к другу женщину, которой не было, которая не хотела их
знать,- изумительную красавицу, с синими глазами и нежной кожей.

Приходил Григорий и видел их искаженные лица, слышал злые речи,
старался унять их словами:

- Ваши благородия, соседи спят, опять ругаться будут. Час поздний, ваши
благородия.

Он отводил домой Каштанова и, вернувшись, укладывал в постель
ослабевшего и беспомощного Стольникова,- жалкий остаток того, кто был
красивым и смелым офицером, приветливым товарищем и неплохим танцором.

Лишь три года прошло с того дня, как он в последний раз весело танцевал
у Танюши в день ее праздника,- начала ее семнадцатой весны.

ОКТЯБРЬ

Надо было летать в эти дни октября белым мушкам и мотылькам, устилая
дорогу слой на слой. Надо бы детям кидаться снежками, чтобы красными были
пальчики и за воротом мокро и чтобы прямо пахло мехом шубки, когда вывесит
ее мама сушить ближе к печке. Надо бы от глаз к губам перепрыгивать
смешливой радости, какую дает первый пушистый снег, чистый, вкусный,
деловитый и ласковый.

Но снега все не было. А летали в те дни над Москвой свинцовые шмели,
вдоль улиц, поверх крыш, из окон наружу, снаружи в окна. И кидались люди
страшными мячиками, от взрыва которых вздрагивали листы железа на особнячке
Сивцева Вражка.

Начался свинцовый снег на Тверском бульваре. В обычный час, утро
проведя в лаборатории университета, Вася Болтановский зашел в столовую
Троицкой, что окнами выходила на бульвар. Сел у окна, где садился обычно, а
на столике, рядом с тарелкой, положил салфетку с меченым кольцом. Давно
налаженная жизнь катилась по рельсам на малых притершихся колесиках, и хоть
сильно подорожал заливной окорочок,- все же в день воскресный подавали
блинчики с вареньем и клюквенный кисель, островками лиловевший в молочном
озере. Было тревожно, но жизнь упорно хотела продолжаться.

После супа с клецками - буженина с картофельным пюре. А когда Вася
Болтановский корочкой хлеба обтер остаток соуса,- в конце бульвара, против
дома градоначальника, началась стрельба. Из окна в перспективе бульвара
видны были бежавшие по аллее фигуры, прохожих ли, или жаждущих нового строя,
или защитников старого. В столовой спешили с блюдами. Вася допил сухарный
квас и вышел на бульвар. Свинцовые шмели, вылетев из гнезда, уже носились по
бульвару без толку и без назначения. И скоро первый долетевший цокнул в
оконное стекло знаменитой студенческой столовой.

Не было снега в аллее бульвара, и темнеть стало быстро. Теперь уже в
разных частях города залпами громыхали невидимые ружья. Кто-то стрелял в
кого-то, но уж, конечно,- брат в брата. За ружьями пулеметы, за ними орудия.
Вечером и всю ночь, и пять дней кряду, сжавшийся в комнатах своих обыватель
слушал пальбу орудий и туканье пулеметов. Свинцовый страх обметал крыши, ища
врага, залетал в окна, рябыми делал внешние стены домов.

В первую же ночь светло стало у Никитских ворот: загорелся дом,
запиравший устье бульвара, и дотла сгорела столовая Троицкой, где днем Вася
ел буженину с картофельным пюре; не успев загореться,- истлела салфетка, и,
обуглившись, треснуло деревянное кольцо с меткой.

Догорел этот - занялся пламенем другой, громадный дом на внутреннем
проезде бульвара, и бледное утро увидело на месте жилого дома - почерневший,
дымящийся колизей, на который некому еще было любоваться.

Из горевших и обстрелянных домов выбегало довольство и в ужасе
шарахалась нужда,- и оба попадали под огонь пулеметов. С каждым выстрелом -
ближе к победе, меньше врагов. Из отельчика в доме, где была и столовая,
выползли и заметались с узлами десять старух; одни убежали, прикрывшись
шалью от свинцового дождя; другие умерли со страху; третьи наглотались пуль
или сгорели,- ближе стала свобода. Горсть молодых солдат из углового дома
стреляла в горсть молодых юнкеров напротив; кого убили, кто успел
проскользнуть вдоль стены и скрыться,- еще на миг приблизилось гадаемое
царство братства и равенства.

Закинув руки и отбросив ружье, лежал на дороге убитый солдат, смеясь
зубами небу; он так и не узнал, за чью правду пал и какая сторона причислит
его к павшим своим героям. А под прикрытием уступа ворот покашливал и плевал
кровью белый мальчик в папахе, перед тем стрелявший из ружья, весело и
задорно, все равно в кого и куда, и по юнкерам, и по всякой скользящей тени,
и по брату, и по бабушке, больше мимо, шлепая пулю о штукатурку дома,- а
теперь сам с пулей в легком, уже не жилец,- прощай, бедный глупый мальчик! -
И еще на шаг ближе подошла свобода.

За крепкими стенами, в комнате, окнами не на улицу, совещались,
обсуждали, договаривались, командовали, распоряжались люди штатские, не
умевшие спускать курок и заряжать пулемет лентой. Но не в них была сила и не
в них было дело. То, чему быть надлежало, решала случайность да веселая
пуля, ставшая лишней для ушедших с фронта. Еще был Кремль, был Арсенал*,
было еще Александровское училище,- и был сумбур и склока людей, которые
всегда правы и которые побеждают только тогда, когда идут не рассуждая и без
мысли. Но то и было страшно, что под воздушным сводом пуль и шрапнели
клубилась, блуждала и путалась мысль, только вчера выползшая из черепных
коробок,- спорила, терялась, отчаивалась, догадывалась и путалась в нитях
чужой мысли.

* Был Арсенал - здание Арсенала, расположенное в Кремле, как и
находящийся рядом Манеж, стали опорными пунктами юнкеров Александровского
училища (среднее военное учебное заведение для подготовки офицерского
состава пехоты), в октябре 1917-го противостоявших красногвардейцам.

Кровавые события этой осени в Москве потрясли многих. "Один из самых
страшных дней всей моей жизни,- писал о 3 ноября 17-го И. А, Бунин, видя в
дне разоружения юнкеров "венец всего".-...Разгромили людоеды Москву!"
Отражены названные события также в известном песенном тексте А. Вертинского
"То, что я должен сказать" ("Я не знаю, зачем и кому это нужно...").

Победить должен был тот, кто привык не думать, не взвешивать, не
ценить, и кому терять нечего. Он и победил. Люди в штатском, посовещавшись,
вынесли резолюцию: "Победили мы". И, отогнав победителя, заняли в умершем
городе командующие высоты.

Все это было правильно и справедливо; так же, на их месте, поступили бы
их штатские противники.

Вася Болтановский жил в Гиршах на Бронной, во втором корпусе дома. Из
его окна ночью видно было зарево пожара, и, как и все, Вася не спал. Иногда
ему казалось странным и неестественным, что вот он, молодой, не трус, не
апатичный,- сидит дома, не пристав ни к какой стороне. Минутой позже
думалось: да ведь ничьей стороны и нет, это просто - разыгравшаяся стихия,
пожар от случайно брошенной спички. И затушить его нечем. Выйти на улицу без
оружия? Зачем? Достать оружие и стрелять? В кого? Из двух правд - в которую?
Но разве могут быть две правды? Не две, а много; у природы одна правда, у
человека - другая, противоречащая в корне правде природы. И еще иная, совсем
иная, у другого человека. Каждый бьется за свою - такова борьба за
существование. Но вон тот идет умирать за других,- вопреки личной своей
выгоде. Есть своя правда и в корысти и в самопожертвовании. С кем же он,
Вася, лаборант университета и Танюшин приятель? Ни с кем из мечтающих о
власти. Его правда в том, чтобы можно было серьезно работать и чтобы Танюша
была счастлива. Это уж действительно искренне.

Под утро Вася заснул, но рано проснулся, разбуженный выстрелами близ
самого дома. Это была случайная беспорядочная стрельба, может быть,
преследование, может - простое озорство. Кому нужно стрелять в мирном
студенческом квартале!

О занятиях сегодня невозможно и думать. Разве попытаться пробраться
боковыми улицами до лаборатории?

В девятом часу Вася вышел, метнулся к Никитским воротам, но стрельба
заставила его повернуть обратно. Тогда он пошел в сторону Садовой и
Скарятинским переулком пересек Большую Никитскую. На Поварской не было ни
одного человека, и любопытство потянуло Васю пройтись до Бориса и Глеба, а
то и до Арбатской площади. Но едва он подошел к устью Борисоглебского
переулка, как дрогнул воздух от взрыва снаряда, сбившего часть купола на
церкви. Вася ахнул, пробормотал: "Ну что же это делается, что делается!" - и
прибавил шагу, свернув в переулок. Он, собственно, и не разобрал, что
случилось, но напуган был основательно. На Собачьей площадке было покойно, и
Хомяковский дом* хмурился степенно и солидно. Теперь, в сущности, оставалась
последняя попытка,- пройти к университету Арбатом. Дойдя до угла Арбата,
Вася остановился и с любопытством стал смотреть налево, откуда доносились
частые выстрелы. Попытаться?

* Хомяковский дом - принадлежавший известному писателю-славянофилу
особняк в стиле ампир. Частыми гостями дома были литературные
единомышленники А. С. Хомякова - Аксаковы, Киреевские и др.

Нужно было быть глубоко штатским и полным неведения лаборантом, чтобы
покойно стоять и не замечать жужжания пуль. Никто Васи не остановил, и ему