скоростью, а водитель тут же завел новую заученную речь - машина неслась по
великолепной белой ленте дороги, вьющейся вдоль самого моря, и до седоков
долетали урывками то хриплые выкрики, то негромкое бормотанье.
мимо какой-то бронзовой громадины, - воздвигнутый в честь... - раздельно,
старательно выговорил он, потом забормотал что-то невнятное, - А это, - он
опять возвысил голос, - ...войне... лета от Рождества Христова... и после, -
произнес он отчетливо. - Борцы за независимость Кубы воздвигли этот
благородный памятник для обозрения приезжим. - Бормотанье, бормотанье. -
Теперь мы проезжаем, - (тут машина едва не опрокинулась на крутом повороте),
- здание, которое называется... воздвигнутое для обозрения приезжим. С левой
стороны!.. - предостерегающе выкрикнул он, и Дженни с Дэвидом, вытянув шеи,
поглядели влево, но достопримечательность уже осталась далеко позади. - Вы
видите трагический памятник, воздвигнутый Борцами... для обозрения приезжим!
седоков порядком тряхнуло. Водитель сдвинул фуражку на затылок и указал на
высокое, ничем с виду не примечательное здание, окна его светились меж
пальмовых стволов, над густыми лиственными кронами небольшого парка.
"Казино", здесь богатые американцы из Соединенных Штатов каждый вечер
проигрывают сотни тысяч долларов на глазах у голодающих бедняков.
вполголоса сказал Дженни:
шоферу, который, кажется, уже считал их своей собственностью: - А теперь
поедем обратно той же дорогой, только медленно.
поездка пока неудачная, потому что вы еще не все видели. Вдоль всей этой
великолепной набережной стоят памятники, исполненные несравненного величия и
прекрасных чувств, некоторые из них еще важнее и обошлись еще дороже, чем
те, которые вы видели. Вы платите за то, чтобы видеть все, - добродетельно
прибавил он, - я вас обманывать не стану.
ждала. Давайте посмотрим все памятники!
памятники - и вот, обветренные, обожженные солнцем, Дэвид с Дженни сидят под
пальмами на красивой, только что вымытой и еще курящейся паром веранде,
вдоль стены расставлены просторные клетки с птицами, посреди внутреннего
дворика растет банановое дерево. Официант принес бокалы чаю со льда, в чай
подбавлено немного рому.
него рядом с Дженни: слишком краткие и слишком редкие, чтобы можно было
обманываться всерьез и надолго, эти минуты покоя, доверия и понимания все
равно были хороши.
какая это огромная ошибка - что-либо делать или воздвигать для обозрения
приезжим.
этой их сумасбродной вылазки. - Давай вести чудесную личную жизнь, которая
зарождается у нас внутри, в костях или, может быть, даже в душе и сама
пробивается наружу.
Дэвида оно было под запретом наряду с такими, как "Бог", "дух", "духовно",
"целомудрие" особенно "целомудрие"! - и "любовь". Обычно Дженни вовсе не
склонна была расцвечивать свою речь подобными словами, но изредка в
нежданном порыве чувств какое-нибудь из них так и просилось на язык; а Дэвид
просто слышать их не мог, и сейчас тоже лицо его стесненно, чуть ли даже не
оскорбленно застыло - она уже знала, что так будет, стоит ей что-нибудь
такое сказать. Он умел преображать эти слова в непристойность и произносил
их пылко, почти эротически наслаждаясь; и Дженни, которая могла
богохульничать с безгрешностью хорошо натасканного попугая, в свой черед
чувствовала себя оскорбленной тем, что она благонравно именовала
"извращенным умом" Дэвида. В этом смысле они давно зашли в тупик.
кончается все картинными галереями, журналами и альбомами репродукций, и то
если повезет... сколько еще можно себя обманывать? Слушай, мы ведь живем
подачками, верно? От одной случайной работы до другой. Так что, пожалуй,
надо повнимательней смотреть на все эти дурацкие памятники - за каждый потом
можно получить комиссионные, каждый - случай услужить какому-нибудь
скульптору.
дрянь! Нет, я согласна на любую черную работу, но есть вещи, которые не
продашь, даже если бы и хотел, и слава Богу! Писать картины я буду для себя.
- и настолько, чтобы он купил их и взял и повесил у себя дома. Просто во
всем, что касается работы, наша теория личной жизни почему-то никуда не
годится.
- Ты говоришь о картине, которая уже на стене, а не у тебя в голове, так? А
я хочу, чтобы моя работа нравилась простым добрым людям, которые совсем не
разбираются в искусстве, хочу, чтоб они приходили поглядеть на мои картины
за много миль, как индейцы приходят смотреть стенные росписи в Мехико.
простые добрые индейцы хохотали до упаду и несли шикарную похабщину; в
Аламеде они намалевали волосы на лобке Полины Бонапарт - изящной мраморной
мечты, творения Кановы! Может быть, ты ничего этого не заметила? Где были
твои глаза?
что-нибудь другое и слушала о другом, я еще много чего видела и слышала. И я
не осуждаю этих индейцев. В конце концов, у них есть кое-что получше.
Леонардо? Нет, это не лучше очень многого, даже того, что они сами когда-то
создали. Их искусство выродилось ко всем чертям... то, что было у них
по-настоящему хорошего, находят теперь при раскопках. Да, мне это нравится,
и, понятно, сами они это предпочитают чужому. Но послушай, Дженни, ангел,
нам-то что это дает? У нас своя дорога; не будем подражать примитивам, этим
мы и самих себя не проведем...
что я подражаю примитивам... Нет, не повторяй больше! Я люблю индейцев, это
моя слабость. И я уверена, чему-то я у них научилась, хотя сама еще не знаю
чему.
Мы упорно стараемся любить их по отдельности, поодиночке, как и друг друга,
а они ненавидят нас всех гуртом, просто потому, что у нас кожа другого цвета
и мы - раса поработителей. Мне все это осточертело. И ничего им от нас не
нужно, вот только в прошлом году понадобился твой старый, разбитый
"фордишка", да моя зажигалка, да патефон. Нам нравятся их красиво сплетенные
циновки, потому что мы не должны на них спать, а им нужны наши пружинные
матрасы. Их не за что осуждать, но от сентиментальной болтовни о них меня
тошнит.
прав, но есть же что-то еще... Я знаю, для хорошего примитива мне не хватает
сложности.
них другие, только и всего.
подумал: о чем бы ни зашла у них речь и как бы ни старался он растолковать
Дженни свою точку зрения, всегда его словно заносит куда-то вбок, или он
топчется по кругу, или увязает в какой-то трясине, куда и не думал
забираться... как будто ум Дженни так устроен, что не вбирает, а отражает,
отталкивает его мысли и даже чувства... к примеру, в отношении тех же
индейцев. Впредь он не станет с ней говорить об индейцах, о ее картинах
тоже: первая тема пробуждает в ней чувствительность, вторая - упрямство; ну
и не будем об этом.
спохватились, что не знают, который час (пришлось спросить официанта; они
усложняли себе жизнь тем, что из принципа не носили часов), и побрели
обратно в порт.
сонном оцепенении, солнечные лучи едва не сбивали с ног, люди обливались
потом, у собак с высунутых языков бежала слюна; к тому времени, как Дженни с
Дэвидом добрались до своего причала, они совсем задохнулись и взмокли в
прохладных с виду полотняных костюмах. У входа в длиннейшее подобие сарая,
через которое надо было проходить к кораблю, они увидали густую толпу
нечесаных темноволосых оборванцев. Между ними было шагу негде ступить: в
руках у них, за плечами, под ногами на земле - всюду торчали их пожитки -
узлы и тюки в грубой мешковине, перевязанной веревками. Теснились вплотную
мужчины и женщины всех возрастов и самого жалкого вида, с большими и малыми
детьми, с грудными младенцами на руках. Все - невероятно оборванные и
грязные, сгорбленные, молчаливые, несчастные. Несколько человек, заметив
двоих чужестранцев, начали без слов подталкивать друг друга и вещи, и
наконец между ними очистился узкий просвет.
этой тесноте.
сидели, скорчившись, на полу, стояли, бессильно сутулясь, устало подпирали
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Андреев Николай
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман