Чтение 18–й страницы книги ~Дворец и лачуга~

голос повелевал ему идти туда и взглянуть в глаза людям, которые мерили
одичавший участок.

И тут, впервые в жизни, он испытал приступ сердцебиения. Он отскочил от
окна и хотел было бежать в лачугу Гоффа, но опомнился.

- Это все из-за жары! - сказал он. - Завтра на сессии я, безусловно,
изложу дело Гоффа или, наконец, возьму на себя заботы о нем... Завтра!..

И, сказав слово: завтра! - он почувствовал, как волосы у него на голове
поднимаются дыбом.

Сверкнула молния, и протяжный гром раздался на западе. Вольский прикрыл
окно и, невыразимо утомленный, упал в кресло - то самое, которое вчера
занимала Вандзя.

Голова его горела, в жилах молотом стучала кровь, наконец им овладел
болезненный сон наяву.

Ему казалось (вот ведь забавная история), что он - это Зенон, который
вызвал на дуэль нотариуса, и стоит со своим противником у барьера.

Вокруг он видел деревья и улыбающихся свидетелей, которые шептались
между собой, что дело кончится ничем и что противники стреляются только для
формы.

Потом ему мерещилось, что нотариус тоже улыбается и целит куда-то в
сторону, а потом... раздался удар грома, и с величайшим удивлением он
обнаружил, что небо и ветви деревьев простираются прямо против его лица, а
секунданты, которые стояли рядом, теперь стоят над ним...

"Я упал!.. - подумал он. - Неужто я ранен?"

Он видел, как секунданты наклоняются над ним, но вместе с тем
чувствовал, что расстояние все увеличивается. Он увидел полное ужаса лицо
Вандзи и подумал, что девочка в этот миг заглядывает в невероятно глубокий
колодец, в который сам он быстро погружается.

"Что же это значит?"

Постепенно видение Ванды растаяло во мгле, а вместо этого ему почудился
отчаянный крик его дяди:

- Убит... Мой Густав убит!..

Именно в этот миг он почувствовал, что вот-вот ему откроется тайна
этого странного состояния. Но это был последний проблеск сознания, после
которого им овладели беспамятство и тьма.

Очнулся он с каплями холодного пота на лице.

- Гренадерский сон, не видать мне царствия небесного, прямо-таки
гренадерский сон! - восклицал стоящий перед ним пан Клеменс. - Дождь льет
как из ведра, гром гремит так, что дом содрогается, а он как ни в чем не
бывало покоится в объятиях Морфея!

- Давно вернулись? - спросил Вольский, забывая о всех мрачных видениях.

- Вот только что! Как с неба упали, вместе с дождем. Вандзя еще не
переоделась. Мы были у крестной матери, да и компаньонку уже нашли, -
тараторил веселый дедушка.

Густав вдруг что-то вспомнил.

- Как дело Зенона с нотариусом? - спросил он.

- Уже помирились. Завтра оба будут на заседании, нотариус с проектом
ссудной кассы, а Зенон со своим меморандумом о пауперизме.

Тут Вольскому вспомнились его галлюцинации и тревоги, и он чуть не
прыснул, но в эту минуту вошла Вандзя, и он только... покраснел.

Между тем на дворе наступила ночь, разыгралась гроза, а в лачуге...

Но войдем туда.

В каморке Гоффа, среди клубов табачного дыма и испарений дрянной водки,
мы видим четыре мужские фигуры.

Самая важная из них в этом собрании - уже известный нам ростовщик
Лаврентий, как всегда замаскированный очками, как всегда застегнутый до
самого горла и деревянно спокойный. Он медленно прохаживается по тесной
комнате и грызет ногти.

Вторым был Гофф. Он сгорбился на своей постели, упершись руками в
колени и уставившись неведомо куда и на что. Казалось, что громы и молнии
уже не существуют для этой засыпающей души.

Два их товарища были просто оборванцы, каких ежедневно можно встретить
во всех кабаках, участках и в сенях судов. Они принадлежали к прослойке,
которая дает обществу в лучшем случае подпольных адвокатов, мелких
посредников и шарманщиков, в худшем - воров, и во всяком случае лишенных и
тени совести пьяниц и дармоедов.

Этих людей привел пан Лаврентий, чтобы они подписались под купчей на
жалкую резиденцию Гоффа.

В другой комнате, покрытая дырявым одеялом, исхудавшая, как скелет, и
желтая, как воск, лежала за ширмой Констанция. Возле нее, завернутая в
лохмотья, спала больная Элюня, а в ногах у нее на поломанном стуле сидела
старая нищенка с трясущейся головой и шептала молитвы.

Обернутая льняным лоскутом погребальная свеча и черное распятие на
столе - все это вместе создавало картину, при виде которой, казалось, должны
бы заплакать и мертвые стены.

Между тем общество в соседней комнате развлекалось.

- Эх, наше холостяцкое! - восклицал, поднимая стакан, господин,
которого называли Гжибовичем, обращаясь к другому, именующемуся Радзишеком.

- Такой ты холостяк, как твоя жена девственница! - ответил другой,
опрокидывая стакан в глотку.

- По правде сказать, - изрек, подумав немного, Гжибович, - надо бы
сперва выпить за здоровье нашего хозяина... Разрешите? - прибавил он с
оттенком робости.

- Кончайте скорей! - отвечал ростовщик и отвернулся к столу, на котором
лежала бумага и другие письменные принадлежности.

- Ну что, куриные твои мозги, осадил тебя хозяин? А не лезь в другой
раз, - сказал своему товарищу Радзишек.

- Эх, водка как водка, обыкновенная сивуха - только и всего!.. Но вот
колбаса до черта хороша!

- Высший сорт! - объяснил Радзишек.

- Правда ли, сударь, - спросил Гжибович Лаврентия, - что некоторые
колбасы делаются из свиней, откормленных трупами?

- Кончайте, - буркнул ростовщик.

- Спрашивает, а сам не знает, что уже раза три отведал своей
матери-покойницы, - ответил Раздишек.

- И-и-их! Посмотрите на этого барина! Будто его не видели на свалке,
как он на черепках валялся, подошвой прикрывался! - вознегодовал Гжибович.

- Молчи, дубина, а не то скажу слово, и так в тебя гром ударит, что
сразу с копыт долой!

- Не кощунствуй! - вмешался Лаврентий.

- Он еще будет громы призывать, не слышит, холера, что на дворе
творится! - дополнил Гжибович, указывая на окно, за которым непрестанно
сверкали молнии.

В дверях появилось морщинистое лицо нищей.

- Сударь, - шепнула она Лаврентию, - больная требует духовника.

- Сейчас некогда, после!

- А ну как помрет?

- Пусть читает символы веры, надежды и любви с надлежащей скорбью о
грехах, это будет для нее все равно что исповедь! - ответил Лаврентий.

Казалось, молния, пронзившая в этот момент черный свод туч, разразит
негодяя, но она миновала его и ударила в сухое дерево. Гром небесный,
предназначенный для его головы, еще дремал во всемогущей деснице.

- Молния ударила в дерево! - шепнул бледный Гжибович. - Закрой окно,
ты, дубина!

- Черта с два его закроешь, когда его все перекосило, - ответил с
гневом Радзишек. - Не бойся! - прибавил он. - Уж чему быть, того не
миновать, хоть тебя на все запоры в Павяке{199} запри...

- Садитесь и пишите! - приказал Лаврентий. - А вы, господин Гофф,
слушайте внимательно.

Гофф молчал, застыв в прежней позе.

- Господин Гофф! - повторил ростовщик.

Старик не шелохнулся.

- Сударь, эй, сударь!.. - заорал ему на ухо Радзишек, дернув его за
руку. - Вернитесь-ка в свой номер, договор писать будем!..

- Слушаю! - ответил Гофф и вновь впал в задумчивость.

Два оборванца уселись за стол и взяли в руки перья.

- Что это там так стучит! - шепнул Гжибович, прислушиваясь к грохоту,
доносившемуся с другой стороны дома.

- Наверно, ставни пооткрывало, вот они и стучат от ветра! - ответил
невозмутимый Радзишек.

Снаружи на мгновение утихло, и вдруг снова ударил гром, да так близко,
что задрожал весь дом, а в трубе посыпался щебень.

- Вот еще наказанье божье с этой грозой! - ворчал испуганный Гжибович,
придерживая бумагу, которая вырывалась из-под его руки.

- Ишь какой стал нежный, точно баба... поглядите только на него! -
гневно крикнул Радзишек. - Ты думай о том, как бы кусок хлеба спроворить, а
не о громах и молниях, да хоть бы в тебя и ударило...

- Пишите! - прервал ростовщик.

- "Составлено в доме гражданина Фридерика Гоффа, номер..." Ну, вы уж
сами знаете, как это пишется, - диктовал Лаврентий.

Нищенка вторично появилась в дверях.

- Сударь, - сказала она Лаврентию, - видно, она кончается...

- Зажги свечу, дай ей в руки и читай молитвы... Я занят!.. - ответил
ростовщик.

Старуха ушла. Два оборванца, написав заголовок, ждали продолжения.

- "Между господином Фридериком Гоффом, гражданином, с одной стороны, и
господином Лаврентием... капиталистом, с другой, заключен следующий
договор", - диктовал Лаврентий.

- "Когда глаза мои будут затуманены приходом смерти, Иисусе
милосердный, смилуйся надо мной!.." - говорила в соседней комнате повышенным
дрожащим голосом нищенка.