здесь обязан находиться? Я здесь по-волчьи научился выть. Хочешь, покажу? -
Не дожидаясь согласия, он поднялся, тяжелым шагом подошел к двери, распахнул
ее и, выгнувшись вперед, не сразу, начав со всхлипа, словно доскребаясь до
нужного голоса, и, достав, навострив его, пустил тонкий и длинный, режущий
по живому, жалобный и убийственный стон. От ужаса Настена вскочила на
колени, схватившись руками за грудь. Андрей вдруг оборвал этот нечеловечий
голос, прикрыл дверь и, откашлявшись, воротился обратно. - Похоже? - спросил
он и сам же себе ответил: - Похоже. Знай, что это я, когда услышишь. А
волков я тут давно распугал, все, наверно, на ваш берег сбежали. Ишь какую
забаву нашел. От безделья, думаешь? Нет, Настена, не от безделья - от
другого. От веселой жизни. Что ж ты последнюю надежду от меня отымаешь, что
я хошь для какого-то надобья сюда шел? Что не совсем зря я принял на себя
позор? Показала, дразнула и отымаешь. Мне ж теперь тошней того будет. А роди
ты, я себя оправдаю, для меня это последний шанс. Что я говорю: шанс, это
все для меня, вся моя служба в жизни. И пускай люди не знают, зато кровь моя
знать будет, что он мой. Нас потом только кровь и помнит.
сказала, что еще не точно. Надо подождать.
завтра же сгину и ничем тебя больше не потревожу, и ты во всем другом
поступай как знаешь...
четыре года война. Тоже одной веревочкой были связаны, хошь и за тыщи верст.
Неужели все вхолостую, все зря, и ничего от нашей жизни совсем не останется?
Ты будешь дальше жить, ты еще молодая, красивая, но этих-то годов все равно
не воротишь. Они прошли. Как бы твоя жизнь потом ни сложилась, да ведь и я в
этой жизни тоже был. Куда меня денешь? Сколько баб осталось за войну с целой
оравой, а ты одного не хочешь принять. Что бы ты делала, если б он раньше,
еще до войны, появился?
наговариваешь? Зачем ты так?
ходом. Не выгнала, не выдала, пособила выжить - без тебя я, наверно, пропал
бы. Знала, какую тяжесть на себя берешь, и все ж таки взяла, не побоялась.
Кто мог подумать, что теперь, когда у нас уж не семья... какая семья?., так,
две половинки от семьи, что теперь-то мне и выпадет один-единственный раз в
жизни сделать свое мужицкое дело. Для того, что не совсем же зря я жил. Что
говорить?! У тебя была только одна сторона: люди. Там, по правую руку
Ангары. А сейчас две: люди и я. Свести их нельзя: надо, чтоб Ангара
пересохла. Конечно, мне легко говорить, мне пузо не таскать. Я здесь, в
упрятке, отсижусь до своего часа.
заходящееся дыхание. Но он не досказал и, помолчав немного, подталкиваемый
оставшейся болью, заговорил снова, уже спокойней и легче, зная, что главное
сказано.
где не так пошевелился - они в шум. Полаяли и перестали - и опять ждут, кто
бы себя чем выдал. Конечно, на тебя напустятся - не без этого. Помоют языки,
постараются. О хлебе забудут, дай им только твое пузо пославить. Ну и пускай
славят, пускай чесотку свою чешут, это ж у людей чесотка, зуд, обязательно
надо кому-нибудь косточки перебирать. Они без этого не могут. А ты знай
помалкивай, делай свое дело и не дразни их - скорей уймутся. А потом и до
кого другого очередь дойдет, и ты уж вместе с людьми окажешься. В первый раз
так, что ли? За то же самое, за что они костерили, они тебя потом
похваливать начнут. Люди... Да доведись такое до них, неизвестно, кто себя
как бы повел. Не людей - себя слушай. Ты знаешь, как было. Что ни перед кем
ты не виноватая. Что и со стороны отца он тоже твой родной ребенок. Этим
себя охраняй, этим спасайся, этим. Конечно, не сладко тебе придется. А
сейчас-то, сладко разве?
сначала посветлело, а потом стали настаиваться спокойные сумерки. Ветер
пронесло, и только отбившиеся от него, закружившие где-то порывы изредка
бестолково налетали и опадали то у одной, то у другой стены. Печка
протопилась и почернела. Переламывая разговор, Андрей поднялся, перекрыл
заслонкой трубу, чтоб не выносило тепло, и заглянул в окошко. Даже со
стороны горы нахлестало порядочную, чуть не до стекла, завалину снега,
мокрый снег налип на стволах деревьев, в низком затухающем небе все еще
гнало клочья разодранных, дымных туч.
прилег к ней. Ничего не изменилось, но это необязательное вставание означало
для обоих, что больше того, что сказано, говорить сейчас не следует.
Действительно, надо подождать. Чтоб не получилось, как у той причитающей
бабы: ах, если бы у меня был ребенок, да если бы он занемог... То, что
нужно, Андрей сказал, Настена выслушала - и достаточно. Надо потерпеть - на
днях все выяснится окончательно.
разгоняя по телу набрякшие комки. У нее всегда так: чуть растревожится,
разбередится - кажется, к самой коже подступают изнутри чувствительные,
болезненные наплывы, в которых отдается малейшее страдание и которые
исчезают затем не скоро и не легко. Она все еще сторожилась, боялась, как бы
он ненароком, забывшись, не сломал их молчаливую и оттого слабую, ничем не
скрепленную договоренность.
неожиданно начал он и помедлил, подождал, пока она поспеет к этому повороту
разговора. - Все там осталось на месте - и где мы стояли, и люди, которые со
мной вместе воевали - с чем вокруг себя лег спать, то и увидел во сне. И вот
будто лежу, а от березок - там недалеко березки стояли - идет ко мне
девчонка. Совсем вроде незнакомая. Идет в обтрепанном платьишке, заморенная,
босиком - ничего твоего нету, а я почему-то знаю, что это ты.
ты меня не знал. И волосы как у мальчишки подстриженные?
явилась?
это ты здесь застрял? Я там с ребятишками замучилась, а тебе и горя мало". -
"Какие, - спрашиваю, - у тебя ребятишки? Откуда они у тебя взялись? Что ты
собираешь? Иди обратно и проверь, есть они у тебя или нет?" Она пошла.
той же придурью: я, мол, там с ними замучилась... Я ей посуровей отвечаю:
"Иди и не приставай больше ко мне - нет у тебя никаких ребятишек". Она вроде
поймет, задумается так, назад повернет. И сон-то какой-то просветный: будто
я и во сне тоже хочу уснуть. И не успеваю. Глаза закрою и сквозь них вижу:
обратно ко мне от тех же березок идет. И одно по одному, одно по одному.
Извела она меня в ту ночь.
и, еще не понимая, что заставляет ее спрашивать об этом, она быстро,
спохватно спросила:
она.
во что-то перед собой и, словно по увиденному, говорила: - У вас там еще
пушки стояли. А в низинке, откуда я к тебе подымалась, стояли машины.
Большие такие, зеленые. Ты спал на потнике, а укрывался поверх шинели
брезентом. Ты с краю лежал, а рядом лежало то ли трое, то ли четверо твоих
товарищей. Я подходила как раз с твоего краю...
Настена удивленно замерла и прислушалась, не подскажет ли что в ней, можно
или нельзя об этом говорить вслух. Обоюдный сон - такого она, сколько жила,
не знала. Обоюдный - стало быть, не простой, вещий. Его и разгадывать не
надо, он весь на виду. Готовая в любой момент умолкнуть, она начала
осторожно вспоминать: - А меня бабка одна надоумила. Какая бабка - хоть
убей, потеряла из памяти. Иди, говорит, к нему и скажи о ребятишках. Если
признает, согласится - так тому и быть, откажется - останетесь при своих
интересах. Я пошла. Ты ни в какую. Я уйду и опять ворочаюсь, и опять
ворочаюсь, а ты никак в толк не возьмешь: нет и нет. Я хочу намекнуть и не
могу. Ты сердишься на меня, гонишь. А вот как было в последний раз, не
помню. Помню, что пошла уж в своем, а не в девчоночьем виде, чтоб на тебя
подействовать. Приходила я к тебе такая?
укорила. - Что тебе стоило согласиться или на худой конец промолчать? Теперь
бы все по-другому было.